Такое отношение к слуге — пересмотр положений «Домостроя», и не этот ли пересмотр вылился в своеобразный «комплекс вины» дворянства перед народом, характерный для культуры второй половины XIX века? Люди, воспитанные на «Юности честном зерцале», по-видимому, открывали более «гуманные» требования, лежащие в более глубоком, формально отрицаемом пласте культуры. Как бы то ни было, но именно «Юности честное зерцало» санкционирует, в культурном аспекте, разделение некогда единого «царского люда» на дворянство и народ, проводя между ними непреодолимую границу.
Точно так же «Юности честное зерцало» разделяет некогда единый и цельный универсум на мир Бога и мир царя. Постулируется, что эти два мира живут по принципиально разным законам, у них несовместимые ценности: «Кто при дворе бывает стыдлив, тот уходит с пустыми руками от двора, ибо когда кто-то верно господину служит, то ему необходима верная и надежная награда. А кто служит, ища милости, того награждают только милосердием. Ради милости никто никому служить не должен, кроме как Богу. Государю служат чести ради и прибыли для, а также ради временных милостей». Как видим, служба государю может отныне не быть службой Богу (ср. финал «Домостроя»: «Угодно было Богу и благочестивому православному царю государю велеть, чтобы ты послужил ему в царской казне, занимаясь таможенными делами. Ныне молю тебя, сын, со слезами говорю тебе, чтобы помнил ты Бога и царские указания. <…> Сделай так, чтобы государева служба не принесла вред твоей душе, но чтобы сам ты, благословенным государственным уроком, был сыт»).
Мир Божий больше не является образцом для государева мира. И подтверждением этому служат многочисленные полемические выпады в сторону Евангелий: «Истинный придворный человек должен… доносить о своем деле, на других не надеясь. Ибо вряд ли можно найти такого человека, который кому-то столь же верен был бы, как самому себе». Эту фразу трудно интерпретировать иначе, кроме как опровержение слов Христа: «…возлюби ближнего твоего, как самого себя» [Мф. 22:39]. Находящийся на государственной службе не есть чей-то ближний, а соответственно, при дворе отныне никто не «должен угождать ближнему, во благо, к назиданию» [Рим. 15:2]. И логичным завершением секуляризации пространства двора становится — естественно, сугубо имплицитно выраженное — восприятие Бога как проекции государя: «Молиться же полагается с таким вниманием, как будто пред высшим сего света монархом довелось стоять». Напомним, что ранее, в том же «Домострое», отношение к царю вытекало из отношения к Богу: «Царя бойся, служи ему верой и всегда о нем Бога моли, не лги ему никогда, но кротко говори ему истину, говори истину так, как бы ты говорил ее Богу… Земной царь временный, а Небесный — вечный, Он истинный судия, Он воздаст каждому по делам его».
Интересно, что «Юности честное зерцало» порой апеллирует к Богу и к Библии, но делает это как-то формально, по традиции. Бог — в первой части текста — больше не является гарантом, эта функция полностью передана государю. Отсюда вытекает как уже обозначенное выше сворачивание Библии в отдельные моралистические максимы, так и проверка библейских обетований прагматическим критерием успеха: «Кто хочет быть знатнейшим в чине, тот должен первым быть в страхе Божием и благочинстве». Иначе говоря, «страх Божий» здесь не отношение к Богу, а поведенческий комплекс, общественно одобряемый, а потому выгодный. Отсюда та легкость, с которой не желающий иметь высоких чинов освобождается от обязанности проявлять страх Божий. Представление о грехе и личной ответственности за совершенный грех, за вред, наносимый грехом окружающему миру, — все это находится вне мотивов, свойственных «Юности честному зерцалу».
Разлом на мир государя (секулярный, светский) и мир Божий чрезвычайно резко проявляется на композиционном уровне. Собственно говоря, текст отчетливо делится на две части. Одна из них, говорящая о службе государю, обращена к дворянскому юноше. Другая — к дворянской девице. И эта часть, как ни странно, молчит о придворном мире и говорит — о Божьем. Она и начинается подобно «Домострою»: «Первая добродетель, которая необходима и пригожа благонравной и благочестной девице, — стремление и любовь к слову Божию и правой вере. Она выражается стремлением ходить в церкви и в школы, в прилежном изучении чтения, письма, молитв, в слушании слова Божьего и размышлении о нем». Парадоксально, но в контексте «Юности честного зерцала» идеальный герой псалмов непременно оказался бы девицей, потому что «…в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь!» [Пс. 1:1–2].
Именно в ней — в части, обращенной к девушкам, — появляется представление о добродетели, которая ценна сама по себе и которую ничто не должно нарушать: «Седьмая добродетель — исповедание веры, в котором христианин проявляет твердую и постоянную волю, а также непреложное желание исповедать пред Богом и людьми чистое учение Евангелия и при том исповедании в вере остаться, несмотря ни на какой страх, зависть, напасть и муку изгнания».
Таким образом, мир «Юности честного зерцала» разбит на множество кусочков: секулярный и религиозный, мужской и женский, дворянский и народный. И в этом разделении происходит, по-видимому, скрытая, неосознанная, но самая болезненная коллизия этого произведения и русского мира XVIII–XX веков. Дело в том, что все перечисленные аспекты объединяются в четкую, бинарно противопоставленную систему: секулярное — дворянское — мужское и религиозное — народное — женское. Первая система жестка и негуманна, а вторая — практически точное повторение традиционного мировидения, выраженного и в «Домострое».
Но что важно, так или иначе «Юности честное зерцало» предлагает две разные, несовместимые схемы поведения. Это связано с тем, что автор не видит литургической целостности мира, равно как и единого народа и общей системы ценностей. Ни карьера, ни изолированное благочестие в одиночку не могут претендовать на абсолютную ценность — автор, по-видимому, подсознательно это ощутил, раз не ограничился придворной частью, раз противопоставил одному взгляду другой.
Двор прагматичен и не живет по Библии, более того, не хочет по ней жить — это внутри «Юности честного зерцала» факт, однако здесь не предлагается воплотить текст первого Псалма: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей» [Пс. 1:1]. Автор «Юности честного зерцала» одним предлагает идти по одному пути, а другим — по другому.
По сути дела, дворянская служба царю, подменяющая и вытесняющая службу Богу, показывается своеобразной жертвой ради управления государством. И в этом сказывается представление Нового времени о государстве как о машине, а значит, механическом (функциональном), а не органическом единстве. У государства есть законы, но нет этики, а потому оно «пожирает» своих служителей. Для государства нет личности, тем более свободной личности, а потому «Юности честное зерцало» гораздо менее либеральный текст, нежели написанный за 150 лет до него «Домострой».
Однако, «пожирая», государство способно наградить — и таковой наградой становится мирская честь. Неслучайно дворянина «Юности честное зерцало» призывает больше всего беречь свою честь. В конце концов, репутация честного, законопослушного, выдающегося и т. д. — вот то, что может предложить государство придворному человеку. Но оно не в состоянии предложить ни святость, ни Царствие Небесное, потому что, существуя для управления людьми, ни святостью, ни Царствием Небесным не владеет.
Придворный мир становится не идеалом, а одним из возможных полюсов. На другом полюсе — непреходящие ценности, которые по-прежнему есть и важны, даже несмотря на то, что могут отнюдь не способствовать карьере. Чтобы как-то преодолеть разломанность мира, автор «Юности честного зерцала» и предлагает гендерное разграничение полюсов. Мужчина жертвует Богом ради государя, мирской чести и карьеры. Женщина жертвует карьерой ради Бога, семьи и вечных ценностей. Так или иначе, но гендерная модель, известная нам по классической литературе, восходит именно к публикуемому памятнику и проблеме, увиденной его автором-творцом.
Таким образом, перед нами два принципиально разных текста, которые нельзя оценивать в терминах, еще недавно популярных, — «прогрессивный» или «реакционный». Они рисуют человека в принципиально разных мирах. Если угодно, «Домострой» рисует человека почти как бы до грехопадения — и его мир целостный, центрированный вокруг Бога, стремящийся к финалу. В этом мире уже есть грех, но он не владеет человеком, более того, есть и уверенность в возможности его победить. Автор «Домостроя» как бы повторяет слова апостола Павла: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» [1 Кор. 15:55]. «Юности честное зерцало» рисует человека в принципиально ином мире — мире, где возможность быть с Богом «юридически» неотличима от возможности быть без Него. Но парадоксальным образом эта «юридическая» неотличимость наделяет местоположение человека неимоверной ценностью. Подобно свету, «который во тьме светит», в нарушение всей эксплицированной прагматики религиозно-женско-народный мир не оказывается вытесненным светско-дворянски-мужским миром. Более того, в контексте целого религиозно-женско-народный мир превосходит придворный, потому что именно его категории — девальвированные и переоцененные — наделяют хоть какой-то ценностью придворный мир.
