— Это называется проще, Генрих. — Магистр обмяк в своем кресле, снова прикрыл ладонью глаза. — Это называется шизофрения. Шизофреники тоже, бывает, слышат голоса, которые учат, что и как делать. Слышат, выполняют приказы… не будучи в состоянии понять, зачем… — Он вцепился в подлокотники, сжался, будто бы почувствовав над собой убойную, готовую рухнуть тяжесть. — Я перестал понимать, Генрих! — Сиплый надорванный шепот кажется пронзительней крика. — Нет, не так. Я только теперь понял по-настоящему. Понял, что раньше понимание мне только мерещилось.
— Но мой магистр…
— Нет, молчите, Генрих! Вы преданный талантливый исполнитель, вы посвящены в Высшие, но и Высший Круг тоже во власти химер, рожденных туманом… промозглым туманом северных свинцовых морей… Невидимый остров Туле, этот нордический вариант преданий о Шамбале… Тайное убежище, инкубатор, где величайшие маги древности выспевают в богоравных сверхлюдей будущего, направляют нас, избранных, в нашей священной борьбе… Направляют и наставляют… Химера, химера!
— Но почему?..
— Почему?! — Магистр всем телом подается вперед, словно бы пытаясь и не находя сил вскочить. — Вот именно — почему?! Почему мы вообразили, будто ОНИ помогают нам?!
— Это же очевидно. Вспомните хотя бы ваши гениальные предвидения. — Генрих затевает тщательное протирание пенсне (нарочитая размеренность движений кажется попыткой ненавязчиво успокоить собеседника). — Пассивная реакция западных демократий на ввод наших войск в Рейнскую область, точная дата подписания пакта с Советами, точная дата падения Парижа… Вы же сами говорили, что все это подсказано ИМИ!
А магистр уже вновь обмяк.
— Да, — вяло говорит он. — Да, нас мастерски приручили… приучили… верить ИХ предсказаниям… В октябре население Москвы поднимет антисталинское восстание, большевистские вожди уведут остатки армии за Урал в надежде, что сибирские снега и морозы задержат наше наступление… Но зима выдастся сухой и небывало теплой… К тому же японцы не позже ноября вторгнутся в Россию с востока… А если все это не сбудется? Вместо детального, четко проработанного плана действий — падение в неопределенность; и нам останется только блуждать на ощупь впотьмах, как детям, потерявшимся на огромных русских просторах…
— Но зачем ИМ это? Ведь общая наша священная борьба… — Генрих смолкает, растерянно взблескивает стекляшками пенсне там, в темном своем углу, потому что… Не то кашель, не то рыдания… Или это смех такой у магистра?
— Общая… — продавливается наконец сквозь булькающие всхлипы что-то членораздельное. — Общая наша… Поймите же наконец: это ИХ борьба! И мы ИМ не помощники, нет — мы сами напросились к НИМ в слепые орудия! Понимаете?! Сами! Мы привлекли к себе внимание сил, ужас власти которых не способны постичь! Я начинаю подозревать, что ИМ безразлично даже, кто победит в нашей нынешней муравьиной возне. ИМ нужна не чья-то победа, а жертвы. Сотни тысяч, миллионы, десятки миллионов жертвоприношений, беспримерных в своей извращенной жестокости. Раньше ОНИ намекали на это, теперь уже откровенно угрожают бросить нас на произвол судьбы, если мы не… Жертвы, новые и новые множества убитых ужасом, голодом, страданием, унижением… Понимаете?! Им нужны убийства не тел, а душ! И после всего этого вы смеете лепетать мне про Туле! Я же говорил: впереди туман, туман, туман… А в тумане так легко принять за остров оконечность одного из мысов неведомого берега… Тайного берега, населенного… населенного… — Его речь все чаще срывается истеричными провизгами, глаза закатываются, на губах лопаются мутные пузыри… — Вы все, кажется, ждете пришествия «сверхчеловека будущего»? Могу обрадовать: дожидаться уже не надо. Он уже здесь — по крайней мере, один. ОН страшен, Генрих! На свою беду я наделен… Нет, не так — я ПРОКЛЯТ некоторыми сверхъестественными возможностями, я сумел ЕГО распознать, я смог даже заглянуть мельком в ЕГО помыслы… Генрих, я… — я — едва не умер от ужаса! Вы не представляете, не способны представить себе то, что грядет! Мы стронули с места какой-то шарнир времен! На планете Земля произойдет переворот, равного которому не знает Вселенная! И я счастлив — слышите? — счастлив, что не успею дожить. При мне только начата закладка фундамента этого умопомрачительного здания, этого храма нового порядка, невообразимого для обычного человека… Из всех вас один только Рудольф…
— Простите… Рудольф? Гесс?
— Да! Только он один… нет, не понял — лишь почувствовал, заподозрил… И бросился бежать очертя голову, не разбирая средств и дороги. И теперь трясется в английской тюрьме, молится, чтобы стены оказались достаточно крепкими, а запоры надежными… Глупец! На земле, нет, человеку не выдумать спасительных убежищ от того кошмара, который навис над миром!
Генрих порывается что-то сказать, но магистр обрывает его раздраженным взмахом трясущейся молочно-белой ладони:
— Вдумайтесь в мои слова, переберите в уме факты, и вы поймете, что все это не бред усталости! Вспомните хотя бы это чудовище, Академию!
— Вы подразумеваете Ананербе?
— Да-да! Огромный институт с нордической педантичностью разрабатывает архиважные для воюющего государства темы. Анатомические зоны локализации расового духа в человеческом организме… История ордена Розенкрейцеров… Символизм отказа от использования арфы в музыке Ольстера… Тайные экспедиции в Тибет, в Тунгусию — к месту падения гигантского метеорита… Вивисекция, энтомология… Огромные, многотысячные коллекции черепов и скелетов евреев, цыган, славян… Я много раз пытался понять: зачем? Я расспрашивал непосредственных исполнителей — по-моему, они сами не…
Он вдруг резко выпрямляется в своем кресле; взгляд немыслимо расширившихся зрачков упирается словно бы прямо в глаза, которыми видится вся эта сцена.
— Что с вами, мой магистр?
— Мне померещилась собака. — Голос дрожит, пресекается. — Овчарка. Большая, рыжая — вон там, словно бы на стене… в стене…
— Вы слишком много работаете, — мягко, успокоительно внушает коричневый. — Вы переутомлены, расстроены и подсознательно ищете источник положительных эмоций. Ведь ваша слабость к собакам и детям общеизвестна.
— Общеизвестна, — чуть ли не по слогам выговаривает магистр. — Слабость. — Он явно силится, но все не может оторваться от приворожившей его стены. — Вы правы, это именно слабость. Я их боюсь.
— Собак?
— Да. И детей.
— Но почему?!
Глаза магистра блекнут, от крыльев носа к уголкам рта западают глубокие трещинообразные складки.
— Это мой давний неотвязный кошмар. Новое в старом. Дитя в утробе. Еще во время той, прошлой войны я часто видел во сне: нерожденный ребенок с волчьей пастью… говорят, такое уродство бывает на самом деле… ребенок… с пастью… И вот он, наскучив дожидаться естественных родов, начинает… начинает… выгрызаться наружу… сквозь живую материнскую плоть… урча… захлебываясь кровью… под животные вопли ничего не понимающей жен… женщины…
Омелелое остроносое лицо как-то внезапно, толчком мокреет от пота, глаза закатываются, скрюченные пальцы впиваются в воротник…
Мгновение-другое Генрих, не шевелясь, следит, как магистр сползает с кресла, как он дергается, елозя затылком по вощеному паркету, надсадно хрипя…
Потом смутная коричневая фигура вышагивает из своего угла к журнальному столику, наклоняется над массивным телефонным аппаратом…
— Это я. Я в эрст-бункере. Немедленно пришлите врача — того, вашего. И готовьте дублера. У фюрера снова припадок — думаю, в этот раз не меньше, чем дня на два.
