Несколько щупалец Матери Могил коснулись его — долгожданное, желанное прикосновение. Какая горькая ирония — и все же наслаждение от этой ласки позволило вынести горечь. Он приготовился встретить боль, паралич — но она отвела жало. Болели только синяки, натертые ремнями и набитые ударом о переборку.

Теперь он напрямую слышал ее голос. Тот наполнял воздух кабины и вибрировал в пустотах панциря ласковым громом. К изумлению Бурегона, она обратилась к нему с ритуальными словами, со словами, которые он надеялся и не чаял услышать. Не обманывает ли его слух?

Она сказала:

— Ради благоденствия целого, что принес ты нам, Бурегон?

Он не успел ответить, потому что снова заблеял приемник. На этот раз в голосе слышалось некое подобие Речи — искаженный до невразумительности, с неслыханным акцентом, голос выговорил:

— Алло, ты нас понимаешь?

— Я слышу вас, — ответила Матерь Могил. — Чего вы хотите?

После долгой паузы послышался ответ:

— Это мы чиним. Меняем науку. Уйти. Место дашь для починки?

У чужаков — объект оказался действительно скифом, и членов команды на нем было по числу глаз Бурегона — имелась машина, переводившая их блеяние в Речь, если ей давали несколько простых образцов. Набираясь опыта, устройство работало все точнее, и Бурегон все больше времени проводил в разговорах с А-лиис, которая в их команде отвечала за переговоры. Имена пришельцев ничего не значили, в них не было слов, и Бурегон все удивлялся, как они разбирают, кто есть кто. И разделение труда у них было странное — роли определялись не строением и наследственностью, а личной историей жизни. Они много рассказывали о себе и своей удивительной биологии — он отвечал менее увлекательными подробностями о собственном мире. А-лиис, кажется, особенно заинтересовал тот факт, что он скоро станет Супругом. Она жадно слушала все, что он мог рассказать об этом процессе.

Пришельцы скрывались в маленьких гибких убежищах-панцирях — и неспроста, поскольку состояли в основном из воды, изливали воду из своих тел, а давление и температура мира погубили бы их так же верно, как глубины небес сокрушили бы Бурегона. Их атмосфера состояла из инертных газов и взрывчатого кислорода, и, как только их скиф посадили на свободный участок для починки, утечка кислорода и водяного пара из их шлюзов отравила растительность на спине матери на длину тела во все стороны. Бурегон, ведя разговоры с чужим скифом, держался на расстоянии.

Разговоры с пришельцами были и радостью, и обузой. Матерь Могил желала, чтобы посредником стал именно он. У него уже был опыт общения — и опыт, который пришельцы высоко оценили, — а после Брака его опыт перельется в коллективный разум Матери Могил, станет частью ее и всего ее будущего потомства.

Она сказала ему — ритуальными словами — что это знание, это открытие — великое приданое, какого еще не бывало. Что возможность общения с существами иного мира для нее важнее органики, металлов и прочих веществ, которые она в своем огромном теле превращала в скифы, паруса и прочие технологии. Что она принимает его взнос и чтит отвагу, с которой он добывал это приношение.

Именно поэтому долг стал обузой. Потому что, общаясь с пришельцами, пока те занимались ремонтом, — разыгрывая дипломата (их слово), — он вынужден был откладывать момент радостного соединения. Откладывать снова и снова. Побывав так близко, и так отдалившись, и снова приблизившись…

Муки предвкушения и страх, что награда снова ускользнет от него, стали пыткой.

А-лиис вышла из чужого скифа в своем герметичном панцире и села у края отравленного водой круга, обхватив передними членами подогнутые колени. Удобно устроившись, она рассказала Бурегону, что она — женского пола, Матерь. Но Матери ее вида не так сильно отличаются от супругов, которые даже после брака остаются в мире отдельными индивидуумами.

— Как же они передают свой опыт потомству? — спросил Бурегон.

Пауза длилась долго.

— Мы обучаем детей, — сказала А-лиис. — А ваши наследуют воспоминания?

— Не воспоминания, — поправил он. — Опыт.

Она снова помолчала.

— Так ты станешь частью матери. Как… симбионт. И ваши отпрыски получат весь ее опыт и твой тоже? Но… не воспоминания. Как это получается?

— Разве знание в памяти? — спросил он.

— Нет, — уверенно ответила она. — Воспоминания можно уничтожить, а навыки останутся. О… я думала… понимаю.

Они еще немного поговорили о структуре сетей и балдахинов, однако Бурегон видел: для А-лиис разговор о памяти не окончен. Наконец она издала шипящий звук сброса давления и снова вернулась к этой теме.

— Мне грустно, — сказала А-лиис, — что, когда мы, починив свой зонд, соберем новую миссию и вернемся, ты уже не сможешь с нами поговорить.

— Я буду здесь, — озадаченно возразил Бурегон. — В браке с Матерью Могил.

— Это не… — Транслятор запнулся на незаконченном слове, а потом она поправилась: — Не то же самое. Ты нас не вспомнишь.

— Матерь Могил вспомнит, — заверил Бурегон.

Она словно сжалась в комок.

— До нашего возвращения пройдет много времени.

Бурегон подобрался к самому краю выжженной зоны. Впрочем, он не протянул манипуляторов через границу. Скоро те атрофируются за ненадобностью, но он не видел нужды обжигать их раньше времени.

— Все будет хорошо, А-лиис, — сказал он. — Мы запомним вас по этому шраму.

Звук, которым она ответила, транслятор перевести не сумел.

Джеймс С. А. Кори

Двигатель

Ускорение бросает Соломона на спинку капитанского кресла и тяжело наваливается на грудь. Правая рука падает на живот, левая — на обивку подголовника около уха. Лодыжки вдавливаются в подножку. Это как удар, как нападение. Мозг, продукт миллионов лет примитивной эволюции, к такому не готов. Он принимает это за атаку, потом за падение, потом за страшный сон. Яхта — не продукт эволюции. Ее сигнал тревоги — строго информационное устройство. Кстати, мы ускоряемся на четырех гравитационных. Пять. Шесть. Семь. Больше семи. На экране наружной камеры проносится Фобос, а дальше — только звездное поле, неизменное с виду, как неподвижный кадр.

Только через пять минут до Соломона доходит, что это было, и тогда он пытается улыбнуться. Натруженное сердце от восторга начинает биться еще быстрее.

Отделка яхты в кремовых и оранжевых тонах. Панель управления — простой сенсорной модели. Поверхность по углам поблекла от старости. Не нарядно, зато функционально. Основательно. Вспыхивает тревожная лампочка — нет сигнала от восстановителя воды. Соломона это не удивляет — восстановитель не входит в спецификацию — однако он перебирает в уме возможные причины отключения. Предположительно, перегрузка, направленная вдоль основной оси корпуса, повредила клапан резервуара — после испытания надо будет проверить. Соломон пробует пошевелить рукой и поражается ее тяжести. Рука у человека весит граммов триста. Даже при семи g — это чуть больше двух кило. Вполне можно поднять. Он толкает конечность к приборной панели, мышцы дрожат от напряжения. Прикидывает, сколько сверх семи g успел набрать. Все сенсоры заблокированы, придется проводить расчет после испытания. Зная, сколько длился разгон и какова конечная скорость, — простейшая арифметика, тут и ребенок бы справился. Он не тревожится. Снова переносит руку к панели — напрягая уже все силы — и в локте что-то влажно, болезненно сдвигается.

Черт! Он бы скрипнул зубами, но это не проще, чем улыбнуться. Нескладно получилось. Если не отключить двигатель, придется ждать, пока выгорит топливо, и звать потом на помощь. А с помощью будет туго. Неизвестно точно, на какое ускорение вышла яхта, но спасателям долго придется его догонять. Указатель топлива — простое цифровое табло в нижнем левом углу панели, зеленое на черном. Трудно сфокусировать на нем взгляд. Перегрузка деформирует глазные яблоки. Технологический астигматизм. Соломон щурится. Яхта предназначена для долгих рывков, а баки у него были заполнены на девяносто девять процентов. Сейчас табло показывает десять минут разгона. А на счетчике топлива — девяносто восемь и шесть десятых. Не может быть!

Через две минуты цифры сменяются на пять десятых. Еще две с половиной минуты — четыре десятых. При таком расходе топлива хватит на тридцать семь часов, и конечная скорость немного недотянет до пяти процентов световой.

Соломон начинает нервничать.

Он встретил ее десять лет назад. В научном центре Данбад Нова — одном из крупнейших на Марсе. Три поколения колонистов закапывались в каменистую землю нового дома для человечества: прогресс человеческой науки, знания и культуры дошел до того, что подземный город мог себе позволить пять баров — пусть даже один из них был безалкогольным заведением, в котором толклись джайнисты и возрожденные христиане. Остальные четыре продавали алкоголь и еду — точь-в-точь такие же, как в пункте питания, разве что ужин украшала музыкальная лента и встроенный монитор, круглосуточно транслировавший развлекательные программы с Земли. Соломон встречался здесь со своими кадрами два-три раза в неделю, если работы в центре было не слишком много.