Александр Мазин, Анна Гурова, Павел Мамонтов, Ольга Коханенко, Алексей Буцайло

Ловцы душ

Александр Мазин. Ведун

Бурый сидел на лавке, прикрыв глаза. Но все равно видел и стол, и чашку с зельем, и свою беспалую руку на черной столешнице. А кабы и не видел…

Черные стены, черные руки, черное зелье… Все черное.

Всегда черное. Черная изба, где жил мальчонкой. Черные растрескавшиеся бревна, черный, клочьями, мох.

Такой путь. Такая слава. Черная.

Жалел ли он? Нет. Теперь — нет.

Кому-то должно стоять между Явью и Навью. Тяжко, но любо. И любо знать, что ты не колдун-кощун, бормотун заклятий, варщик зелий. Когда ты — Сам. Когда ты — Бурый.

Добра ушедшему за Кромку Дедке, что углядел его среди прочих и не погубил: вылепил, выковал, как куют меч из крицы болотной руды.

Бурый улыбнулся. Он редко улыбался. А кто видел его улыбку, не улыбался в ответ — вздрагивал. Но тут как не улыбнуться. Все черное, а он — Бурый.

Вспомнилось давешнее. То, как продали его еще мальчонкой страшному ведуну…

Глава первая

Рядились батька с ведуном не на подворье, за воротами. И Малец тут же стоял. Не разумел ничего. Не понимал: почему с гостем — на улице?

А вот батька знал, верней, думал, что знал. Смердье поверье: кто колдуна на подворье пустит — беду накличет.

Знал не знал, а, как углядел Малец Дедку, сердечко в пятки ушло. До того перепугался, что ручонку из батькиной ладони выдернул и дал бы деру, да пойман был за вихры. Пойман и вытолкнут наперед.

Ох и страшный Дедко. Сутулый, ручищи мало не по земле метут, космы — шерсть медвежья, рожа, что блин. От оберегов страшных шея гнется. Ясно, чужак! А уж глазищи! Чисто прижмурившийся филин. У людей таких не бывает…

— Этот? — Батя отвесил Мальцу подзатыльник.

— Угу, — проскрипел чужак. — Уговор?

В заскорузлой, как сухая земля, ладони блеснуло серебро.

— Уговор, — сипло дохнул батя, принял монеты, оглядел подозрительно: вроде настоящие. Не колдовские.

— А то, может, еще кого возьмешь? — спросил он. — Сей шестой у меня, да не последний. Может, еще девку? До пары?

— Нет, человече, мне этот нужон… — и, помедлив, спросил: — Не жаль сынка-то?

— А чё жалеть? — Батька нахмурился. — Все одно за зиму один умрет. Может, он как раз… Бери, слышь! — Он толкнул Мальца вперед, и тут же клешнястая, без двух пальцев, лапа замкнула тощую ручонку.

— Да ты, это, хоть не убьешь его? — вдруг обеспокоился батька.

И сам тут же смутился. Уже ведь продал…

— Там поглядим, — буркнул Дедко. — Мож, и выживет.

И пошел.

Малец упирался, босые ноги елозили по мокрой траве, а колдун словно и не замечал. Шел себе и шел.

— Ну тады ладно! — крикнул вслед батька и воротился во двор.

Малец перестал сопротивляться, смирился и полушагом-полубегом потрусил рядом. Только раз, перед поворотом, оглянулся, впитал взглядом родное: кривоватый частокол с узкими воротами, пятна огородов, желтые поля подальше, дюжину овечек, каждую из которых знал поименно, младшего братца Нишку, глядящего вслед, раззявивши рот…

Глянул и заплакал.

Шли долго. Весь день. Лугами, бором, болотом. Сначала знакомым лесом, потом — чужой чащобой. Такой, что неба совсем не видать.

Чужой лес шептал и ворчал, давил и путал, трогал затылок лапками вьющейся нежити.

Дедко давно отпустил его руку, но Малец и не думал сбежать. Поспевал за Дедкой изо всех сил. Сжимал в руке Мокошев оберег: заговоренную заячью косточку, шевелил губами непрестанно: защиты просил. Вслух — боялся. Дедко услышит и осерчать может. Такие, как он, за Кромкой ходят. У них свои боги.

А может, и он теперь уже за Кромкой?

От этой мысли Малец весь по́том покрылся, замер в ужасе…

Но тут же опомнился. Увидел, как удаляется сутулая спина в грязно-белой меховой безрукавке, и сообразил: в Нави они или в Яви, а Дедко сейчас — его единственная защита.

К вечеру Малец совсем уморился. Так устал, что даже страх куда-то подевался.

Хотя понятно куда. Он теперь — Дедкин. А Дедко в лесу — как баба в своей избе. И тропы ему открываются, и нечисть, и нежить от него прочь бежит, как мыши от метлы.

А когда на отдых встали, Мальцу совсем хорошо стало. Дедко его покормил, и богато. Лепехами медовыми, копченым мясом, даже бражки глотнуть дал.

От бражки Малец развеселился. Должно быть, не простая бражка была, потому что от нее бодрость пришла, и побежал Малец за Дедкой легко, как олененок за мамкой.

До Дедкиной избы добрались за полночь.

Изба Мальцу не показалась. Покосившаяся снаружи, внутри же пустая и черная.

Внутрь не хотелось совсем. Внутри казалось страшней, чем в лесу.

Дедко хрюкнул недовольно, ухватил за руку, втянул в избу, толкнул на лавку, затворил дверь, подошел к печи, высек огонь.

Вот что значит ведун-колдун. Совсем богов не боится. Сам домашнее пламя творит. У людей-то в домах огонь — летошний. Настоящий. А угаснет по нерасторопности — у своих возьмут. Такой же.

А этому божье благословение — ништо.

— Гори, гори жарко, дровишек не жалко, — ворчал-напевал колдун. — Со мха на лучинку, с лучинки на сучок, с сучка на полешко, разгорайся, не мешкай!

И загорелось. Удивительно быстро. Видать, от наговора колдовского.

От большого огня Дедко затеплил и малый. Да не лучину, а медную, наполненную жиром мису с ровным фитильком. Поставил на стол, сам сел напротив. Так, чтоб огонь был между ними. Высыпал на стол остатки дорожной еды, бурдючок с бражкой. Набулькал в чашку, подвинул Мальцу.

Тот не отказался. Кто ж от бражки откажется, да еще такой духовитой, сладкой?

Тем боле что раньше никто Мальца бражкой и не поил. Только понюхать.

— Знаешь, кто я?

— Колдун, — пробормотал Малец.

— Ведун, — строго поправил Дедко. — Не боишься, что съем тебя?

— Не-а.

Дедко хохотнул:

— Откуда знаешь?

— А знаю вот! — От его смеха мальчик слегка приободрился. — Глаза чай есть.

Нахально ухватил со стола кус лепехи. Разгрыз с хрустом.

— Вижу, что есть… — проскрипел Дедко. — Но это — покуда.

Малец замер. Крошки просыпались изо рта. Испугался.

Подумал сам себе: кто ж купленного раба портить станет?

Не помогло. Страх пришел, аж живот скрутило. Есть совсем расхотелось.

Дедко из-за стола встал, к печке подошел, возился там, готовил что-то. Малец не видел, что. Но точно не снедь.

Дедко сидел на корточках к Мальцу спиной, и тот, решившись, встал и потихоньку двинулся к двери. В чужом лесу страшно, но здесь — еще страшней. В лесу он уж как-нибудь. Серый, чур ему, не съест, а от нечисти у Мальца знак тайный есть. Братья старшие показывали. А тут — пропа́сть.

— Сел назад! — хлестнул окрик. — Резо́в! Сел, сказано! Я тя и спиной вижу!

Малец поспешно вернулся на лавку.

— И запомни, — продолжал Дедко. — Вдругорядь говорить не стану: в рака обращу да в кипяток брошу. А потом съем.

— Ты ж батьке обещал не убивать… — робко напомнил Малец.

— А что мне твой батька? — усмехнулся Дедко. — Я и батьку твоего могу — в рака! — И, вставши, снял со стены ремень.

— Драть будешь? — испуганно спросил мальчик.

— Драть? Хм-м… То батька с мамкой тебя драли. А я, ежели забалуешь, ножик возьму да таких вот ремешков со спины твоей нарежу и на сучок повешу. Токо ты не забалуешь. Без глаз-то…

— Чё? — скорее удивился, чем устрашился Малец.

И тут колдун ловко опрокинул его на лавку, придавил коленом и прикрутил ремнем. Накрепко. Даже лоб перехватил.

Привязал, взял нож и сунул в огонь.

Скосив глаза, Малец видел, как постепенно наливается красным искривленное острие.

— Ты что ж, впрямь очи мне выткнешь? — догадался Малец. — Ой не надо, дедушка миленький!

— Надо. — Колдун глядел на нож.

Решив, что накалилось достаточно, вынул лезвие из огня, подошел к мальчику.

— Ой, дедушка, добрый, хороший! Не буду я бегать! Ой, не надо!!! — истошно завопил Малец.

— Не надо, баишь? — Раскаленный кончик ножа, источая жар, застыл у переносицы.

Мальчик перестал рваться, замер, глядя на красное жало скошенными глазами.

— Молодец! — неожиданно одобрил колдун. И отодвинул нож от лица. — Коли не заплачешь — резать не буду. А все ж очи твои надобно перетопить. Больно ярки, сини. Мне такие не надобны. — Помолчал. Затем продолжил: — Больно тебе будет. А ежели закричишь или заплачешь — быть тебе слепу. Разумеешь?

Мальчик не отвечал.

— Ну?

Малец моргнул, не в силах слова вымолвить. Белый стал, как снятое молоко.

Дедко бросил нож на стол, шагнул к печи, взял горшочек.

— Не кричать! — напомнил еще раз. — Не то — без очей!

И, зачерпнув вязкого грязно-бурого месива, вдруг с размаху плюхнул на глаза Мальца.

Мальчик успел зажмуриться, но все равно жгучая боль достала. Содрогаясь, он вцепился в края лавки. Он помнил: кричать нельзя. А боль была такая, что никак не сдюжить. Заполнила всю голову. Показалось, глаза расплавились и вытекли на щеки. Что эта жижа кипит в глазницах вместо глаз…

Но Малец не кричал. Прокусив губу, сжавшись, выдавливал из себя вопль, выпускал его чрез зубы, обращая в тихий жуткий вой…