— Как думаешь, Солли, сколько ты сегодня поднял? — спросил Датч, когда они расстегивали ширинки.

Сол что-то невнятно пробормотал.

— Ух ты, — проговорил Датч. — Вот это улов.

Затем раздался звук мощной струи, бьющей по фарфору.

— А я и не знал про парнишку, — продолжил Датч. — Что он был не в одном лагере. Я думал, он просто находился в бегах, а потом попал в тот, ну, по-настоящему скверный.

Сол произнес еще что-то, но его голос заглушил звук спускаемой воды, а затем Датч сказал:

— Вот ведь, жаль-то как. И все же, слава богу, что у него есть ты, Солли, да? Это самая настоящая мицва [Это уроженки Лабаскура — дерзкие, свободные, порывистые и оттого немного строптивые (фр.).], что ты вот так ему помогаешь.

— Он же мне родной человек, — произнес Сол.

— Как ему работается в адвокатской конторе? — спросил Датч.

— Он там не работает. Он чистит столы в каком-то ресторанчике на железнодорожном вокзале.

Побежала вода из крана.

— Как так? Почему? — удивился Датч.

— Да от него толку никакого, — ответил Сол. — Совершенно никаких амбиций. Он никогда ничего не добьется. Рохля — так его называл его собственный отец.

— Хм, — протянул Датч. А затем осторожно добавил: — Он не гомосексуалист?

— Нет, — сказал Сол. — У него была семья, жена и двое детишек. Самые милые девчушки-двойняшки, какие только бывают. Но они не выжили. Ему не хватило мужества спасти их.

— Вот ведь, — снова проговорил Датч. — Жаль-то как.

Закрылся со скрипом кран, провернулся держатель бумажных полотенец, открылась дверь и с лязгом захлопнулась.

Питер подождал, пока они уйдут. Затем он выбрался из кабинки и умыл руки и лицо. Он провел пятерней по блестящим волосам, разглаживая их, и равнодушно взглянул на себя в зеркало. Если бы существовало действие, которое могло бы выразить бурлящий в нем ураган эмоций, он бы с радостью его совершил. Вместо этого он поправил жилет у своего костюма, собрался с силами и вышел.

III

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ВОКЗАЛ

Пятница, 21 сентября 1945 года

6

На следующий день, в пятницу, Питер ел гамбургер на кухне «Ойстер Бара» в ожидании обеденного наплыва посетителей, когда зашел менеджер Лео. Это был редкий случай; обычно Лео сидел в своем кабинете или изучал фасад здания — Питер почти не встречал его с тех пор, как устроился на работу. Лео в свои пятьдесят с небольшим был лысый, но с длинной, как у раввина, бородой; его переполняла жизненная энергия, словно компенсируя этим недостаток волос на голове. Еще он был косоглазый, поэтому в тех случаях, когда Лео обращался к Питеру, последнему было сложно поймать его взгляд, и приходилось довольствоваться переносицей менеджера. У работников имелось множество прозвищ для него: его называли «Лысая башка» или иногда «Генералиссимус», — но Питеру он нравился. Лео был добр к Питеру с того самого июньского дня, когда Питер, выбравшись из поезда с Ларчмонта и убивая время до своих занятий английским на Нижнем Ист-Сайде, заглянул в «Ойстер Бар» и, заказав сэндвич с куриным салатом, стеснительно поинтересовался, не нужна ли Лео какая помощь? Лео закатил свои косые глаза и произнес: «Паренек, я что, похож на доску объявлений?» Но затем он заметил татуировку на руке Питера, выражение его лица смягчилось и наполнилось сочувствием, и он сказал: «Ну хорошо, повар мне сейчас не нужен, но, думаю, пригодится помощник официанта. Почему бы нам не начать с этого? А там посмотрим». Хотел бы он получить работу не из жалости. Ему бы больше хотелось показать, на что он способен, — как однажды вечером после закрытия, когда он приготовил работникам crêpes [Это правда (фр.).], добавив в них в качестве секретного ингредиента сельтерской воды, чтобы придать тесту ажурности; как они хлопали, когда Питер переворачивал, подкидывая, на сковородке большие тонкие блины! И все же, несмотря на свою застенчивость, Питер был благодарен за эту работу — она была гораздо лучше, чем быть мальчиком на побегушках в офисе кузена Сола, а потом, когда он доведет до совершенства свой английский, дорасти до клерка и в конце концов до вселяющей ужас адвокатской практики.

В этот раз Лео выглядел грустным. Он подошел, сердито осмотрелся поверх своей кустистой бороды и, повысив голос так, чтобы его было слышно сквозь шипящие грили и бурлящие посудомоечные машины, сказал:

— Где паренек?

— Ты про нашего Симпатяшку? — спросил Большой Эл, один из поваров. — Он там, возле холодильной камеры, объедает нас, как обычно. — Он вытер пот со лба и подмигнул Питеру.

Большой Эл Питеру тоже нравился, хотя поначалу он был заворожен и немного опасался его — это был первый негр, которого Питер видел лично, вне кинозала. Но Большой Эл во время войны тоже находился в Европе, принимал участие в Арденнской операции и тоже, как и Питер, был беженцем в изгнании. «Я из Атланты, парень, — сказал тогда Большой Эл. — И не слушай тех, кто говорит, что Юг — это не другая страна, потому что она точно другая. И я туда больше никогда не вернусь. Наверное, после того что я пережил, у меня есть право считать себя настоящим мужчиной». Большой Эл безжалостно подтрунивал над его видом, что — Питер это знал еще с «Адлона» — было знаком благосклонного отношения, и над тем, что Большой Эл называл двойной жизнью Питера. «Слушай, да ты у нас Рыцарь Отважное сердце», — захихикал однажды утром Большой Эл, выставив перед собой раздел светской хроники в журнале, оставленном на столе посетителем. К большой досаде Питера, там оказалась его с Солом фотография на одном из благотворительных вечеров, на этот раз в Пирре. «Ты что, у нас секретный агент? Я так и знал, что ты скрываешь что-то! Чего ты здесь батрачишь за нищенскую зарплату, когда мог бы бегать на свидания с мисс Ланой Тернер [Девушка (фр.).]. Где твой смокинг?» Но потом, в более спокойной обстановке, когда Питер объяснил, что он — «человек-вывеска» для достойных восхищения идей кузена Сола, Большой Эл посмотрел на него сначала задумчиво, а потом с грустью. «Я понимаю, — сказал он. — Мы с тобой похожи, парень. Я для белых, а ты для нацистов — а теперь и для своего собственного народа, — мы оба с тобой ниггеры».

— Эй, Златовласка, — позвал Большой Эл. — Мистер Лео ищет тебя.

Питер подскочил с ящика с луком, на котором он сидел, наспех запихивая последний кусок мяса в рот. Независимо от того, что теперь он ел довольно мало, он не мог отказаться от гамбургеров; и ему повезло, потому что Большой Эл целыми днями лепил, как конвейерная линия, для него котлеты. «После того что с тобой сделали нацисты, на тебе мяса не больше, чем на цыплячьем крылышке! Мы тебя немного откормим».

Лео обнаружил Питера в углу и поманил к себе.

— Паренек, — сказал он, — пойдем со мной.

Он повел Питера из окутанной паром кухни через заднюю часть ресторана в свой крошечный кабинет. В этой комнате тоже было жарко: забранный черной проволокой вентилятор шуршал календарем с красоткой, пряча и открывая Мисс Сентябрь 1945, словно играл с ней в «Кто там?», но практически не разгонял спертый воздух.

Лео сел на край своего стола и грустно посмотрел на Питера, который сжал кулаки и боролся с соблазном встать по стойке смирно. Он жалел, что хотя бы не снял передник, покрытый пятнами кетчупа и соуса «Тысяча островов».

— Паренек, — проговорил Лео, — нам придется с тобой расстаться.

С минуту Питер не мог осмыслить услышанное. Он крутил сказанное в голове и так и эдак — расстаться? Остаться? — а в это время в его голове мелькал образ тянущейся к нему белой на зимнем солнце руки его дочери — Джинджер, а не Виви, — на платформе сортировочной станции Грюнвальда.

— Прошу прощения, — наконец произнес Питер. — Я не уверен, что понял.

Лео указал на руку Питера.

— Это из-за нее. Посетителям она не нравится. Они чувствуют себя неуютно.

— Ach, — начал он по-немецки, но тут же поправился, — а, вот оно что.

Он вспомнил, как вчера на его татуировку смотрела женщина — Doppelgänger его матери, и тут же опустил рукав, чтобы спрятать ее — зеленую метку, похожую на укус очень маленького зверька.

— Извините, Лео, — проговорил он. — У меня смена еще не началась, но… я буду аккуратнее. Я буду носить рубашку вот так… видите?

— Хотел бы я, чтобы было все так просто, паренек, — покачал головой Лео, — но это место не для тебя. Если бы дело было только в той, вчерашней, даме, но я не впервые слышу эту жалобу. Многие наши посетители говорили, что у них портится аппетит. Из-за того, что они думают об этом… ну… пока едят.

У Питера заполыхали уши, как будто Лео ударил по ним кулаком — как это любил делать с неуклюжими подчиненными шеф-повар «Адлона». Питер пытался сообразить, что ответить. Его первым позывом было рассмеяться и обратить внимание Лео на ироничность того, что у людей пропадает желание есть из-за образов людей, умирающих от голода. А затем он почувствовал усталость, ужасную усталость. Как же он устал от всего этого: от этих кислых мин, вот как сейчас у Лео, от выражений сочувствия, хотя тот, кто там не был, ни за что бы не понял; от указательных пальцев, прокручивающихся у виска, чтобы указать на его плачевное умственное состояние; от жалости, любопытства, отвращения. Он устал от понимания того, почему эти американцы возмущались. Как хорошо он все понимал.