Кто-то кинул камень, но неловко. Не долетев до оборотня, он ударился о помост рядом с дружинником и отскочил тому по ноге.

— Полно! — рявкнул Збыня. — Не камнями побивать его будем. Самолично голову нечисти снесу!

Один из воев поддал Волшану под колени, другой надавил на плечи. Оборотень повалился перед плахой. Руки, крепко стянутые за спиной, выворачивали ему плечи. В толпе одобрительно загомонили.

Змиевский воевода не спеша засучил рукава и собирался сойти с крыльца, когда с другого конца площади полетело над головами змиевских горожан требовательное:

— А ну, расступись! Дорогу дружине князя Мстислава!

Раздвигая толпу собравшихся посмотреть на казнь, через площадь двигались конные вои под малым княжьим стягом.

Волшан отполз прочь от колоды, но, почти лишенный воли, остался стоять на коленях, не в силах вытерпеть пытку затянувшимся временем. Уже бы завершили, что начали, и дело с концом! Он свесил голову на грудь, да так и замер, тяжело дыша.

Зазвенела сбруя, не в лад затопотали копыта, лошадиный храп перемежался с «ну, не балуй!» всадников. Лошади нервно плясали между воеводиным крыльцом и помостом, ощущая близкого волка.

Вокруг помоста засуетились, забегали, но Волшан так и не поднял головы, думая о своем, пока еще было чем думать. Не дождется своего посыльного старый Семарглов жрец. Только это и жгло сейчас ему душу, будто в последний миг жизни ничего важнее не отыскалось.

— …это большая удача, что весь люд на площади собран, — услышал он обрывок разговора у крыльца. — Сейчас указ Великого князя киевского и зачитаю, — сообщил чей-то густой бас.

И знакомый голос Збыни, растерявший всю начальственную важность, выразил полное согласие.

— А этот что сотворил?

Волшан сообразил, что говорят про него, и ожил. Голову поднял и шею вытянул, чтобы увидеть, кому любопытен стал. Княжий гридень — высокий, в теле, на пузе золотая гривна сияет — нависал над змиевским воеводой, который как-то даже в росте уменьшился, и только в глазах злое раздражение угадывалось.

— Оборотня-душегуба казнить…

Высокий бабий вопль оборвал ответ. Был он страшен и без смысла, а со смыслом — даже у Волшана холодок по шее пробежал.

— Уби-или-и! Убили-и!

— Это еще что? — грозно рыкнул гридень.

Волшан повернулся на крик. Да и все на площади всколыхнулись, задвигались, стремясь углядеть, что за шум.

Пузатый мужик, в шитой дорогим серебром суконной безрукавке поверх рубахи, чуть не на себе волок непрерывно голосившую бабу. У той расписанный красными петухами плат с головы сполз, глаза закатывались, но выть не прекращала.

— Деян это, меняла наш. И жена его, — узнал Збыня и велел дружинникам: — Сюда их ведите.

С высоты помоста Волшан хорошо видел, как мелко трясутся у менялы перемазанные в крови руки и какой краснотой наливается лицо — вот-вот сам упадет замертво.

— Кого убили? — посуровев, перебил бабий вой Збыня.

Та чуть затихла, хватая воздух ртом, а Деян просипел натужно:

— Богомилу, дочку нашу. И девку ее прислужную. Только что! Сам зверя-оборотника видал, как он за порог выскакивал. Громадный! С ног меня сшиб! Спаси, воевода! Что же это?

Деяну отказали ноги, и он медленно осел в пыль, обнимая снова заголосившую жену.

— Оборотень? — Збыня с недоумением глянул на помост.

Поймав его взгляд, Волшан крикнул, собрав последние силы:

— Говорил, не я это!

Площадь гудела. Приезжие — всех Волшану было не разглядеть — так и мялись у крыльца.

— Ай! — с досадой рубанул ладонью воздух Збыня и велел своему дружиннику: — Ненаш, возьми воев, идите к меняле в дом и люд успокойте. Этого, — он кивнул в сторону Волшана, — уберите с глаз. Заприте, пока я с княжьим вестником разберусь.

Свечерело, когда снаружи затопотали и засов взвизгнул как пилой по наковальне. В темницу протиснулся молодой дружинник из местных, с треножным подсвечником в руках. Опасливо покосившись на Волшана, он оставил свою ношу и вышел. Появился Збыня и с ним еще трое: вчерашний монах и другой — высокий, суровый, ясноглазый. Дрожащее пламя толстой свечи проявило резкие черты его худого лица да печать на груди, сверкнувшую чистым серебром; последним в дверях появился волох в дорожном одеянии — кряжистый, крепкий, как вековой дуб. С его посоха сверкнула самоцветными глазками резная псиная голова.

Волшан насторожился. Не слышал, чтобы служители новой веры со жрецами бок о бок гуляли. «Кажется, мой конец будет пышным», — мелькнула мысль. Незнакомцы выглядели уверенно и важно на фоне стушевавшегося Збыни и суетливого отца Мефодия.

— Кто таков? — без волокиты навис над Волшаном суроволицый монах.

— Никто, прохожий, — огрызнулся тот.

Терять было уже нечего.

— Не похож на оборотня, хлипкий какой-то, — обернулся приезжий монах к отцу Мефодию.

Збыня молча протиснулся вперед и не щадя ткнул мечом прямо Волшану под ребра.

Он замычал, мотая головой. Зверь рвался наружу, а Волшан, на остатках воли, не пускал. Получилось. Он сморгнул пот и затравленно посмотрел на монаха с княжьей печатью — гляди, мол, как над простым человеком измываются. Тот недовольно покосился на Збыню.

В груди Волшана всплеснулась надежда. Если приезжие — по виду важные, сами как князья — не поверят Збыне с Мефодием, ведь могут и отпустить? Кто-то же сослужил ему отличную службу, зарезав дочку менялы, пока Волшан у плахи стоял? Желание освободиться и сдержать данное старому жрецу слово мутило ему разум.

— Оборотись! — негромко и четко повелел волох и стукнул посохом об пол.

Эти, простые на первый взгляд, действия на миг позволили зверю взять верх над человеком. Волшан дернулся, рухнул было на четвереньки, да связанные за спиной руки вынудили ткнуться лицом в пол. Он изменялся до тех пор, пока раздавшуюся шею не стиснула цепь. Тогда захрипел страшно, забился и замер. Снова — обнаженным, связанным, покрытым коркой засохшей крови — человеком. На спине, выше лопаток, чернел знак, не то выжженный, не то вытравленный, но точно — не родимый.

— Погодь! — Волох шагнул к пленнику, приглядываясь.

Монах тоже приблизился. Оба склонились над неподвижным оборотнем, а он еле дышал, изнывая от разочарования и злости. Неожиданно его затылка что-то коснулось, и стало тепло. С одинаковыми возгласами волох и монах отпрянули. Волшан с трудом поднялся на колени, посмотреть, что стряслось?

Печать на груди монаха светилась, затухая. Такого он еще не видел, хотя видывал разное, отчего все, кто в комнате стоял, в землю зарылись бы. Волох с монахом переглянулись, и последний снял печать с груди. Волшан неловко заерзал по полу, пытаясь отползти, когда монах печать к нему поднес, но та не сожгла, не убила — всего лишь вспыхнула ярче свечи да горячо кольнула в голое плечо.

— Не может такого быть! — выплюнул, как выругался, Збыня.

Незнакомый монах насупился, отец Мефодий к двери попятился, словно сбежать собрался, а волох задумчиво пожевал длинный, в одно целое с бородой, ус.

— Однако один все же нашелся, — отпустив этот ус, проворчал он. Не так чтобы обрадованно.

— Развязать — уже негодно, но цепь снять не дам! Это же душегуб! Нечисть! Тьфу! — плюнул в пол змиевский воевода, когда волох велел оборотня освободить и наверх привести. Отвернул лицо и руки на груди сложил.

Двое дружинников князя, из тех, что сопровождали посланников в дороге, вопросительно смотрели на старшего гридня, ожидая приказаний.

Тот кашлянул, насупился и пробурчал недовольно:

— Делай, что велено, воевода. Раз у тебя в городище никого лучше этакой погани в дружину к Черномору не нашлось.

— Не! Не пойду! — замотал головой оборотень, дослушав киевского монаха. — За что мне такая честь?

На язык просилось — «на что она мне?», но тут Волшан удержался. Изловить убийцу-волкодлака он мог, но вступать в дружину? Да где-то в Киеве? Его путь лежал совсем не туда и теперь казался еще важнее, чем до того, как узнал истинную причину света из княжьей печати. Он же чуял: ни монах, ни волох сами не уверены в ее странном выборе, а уж Волшан — подавно.

— Метка Семарглова тебя не защитит, оборотень. Отрубят голову, аккурат по самую цепь — не Збыня, так другие, и кол осиновый для верности в сердце вобьют. А амулет княжеский все прегрешения простит, — напомнил волох. — Никто тебя тронуть не посмеет, если к Лысой Горе пойдешь. Откуда нам знать, за что именно на тебя выбор пал? Таково было пророчество и княжья воля. Значит, нужен ты земле Русской.

Монах губой дернул, но промолчал. Смирился, значит.

Волшан переступил ногами, доска в полу чуть слышно скрипнула. Его уху слышима, а остальным — нескоро станет. Что-то копилось, незримо клубилось в воздухе, заставляя могучего гридня у двери втягивать голову в плечи и неосознанно поглаживать меч. Волшан остро чуял недоброе. Грань, что отделяла Явь от Нави и повсюду была рядом, дышала словно живая. Что важнее? Теперь ему казалось, что вести для Семарглова жреца крепко связаны с великокняжьим повелением. Может, и правда — неслучайно его печать признала?

— А пойду! — вырвалось само по себе.

Он и язык не успел прикусить, удивился только.