— Что до меня, — продолжал мой собеседник, — то, если человек не цепляется за мелочи, если умеет где-то мудро умолчать, а где-то присочинить и не щеголяет показной гуманностью, он непременно преуспеет, добавит к своей фамилии «де» или «фон» и закончит дни в покое и довольстве. И один из таких людей здесь присутствует.

Он скользнул взглядом по хлипкому господину, повелевавшему смышленым слугой, которого я прозвал егерем.

— Месье маркиз так и остался бы всего лишь сыном мельника, если бы не таланты его слуги. Вам, конечно, известно его прошлое?

Я собирался высказать несколько замечаний о переменах в ранжировании дворянских титулов начиная с времен Людовика Шестнадцатого […о переменах в ранжировании дворянских титулов начиная с времен Людовика Шестнадцатого… — Людовик XVI Бурбон (1754–1793) — король Франции в 1774–1792 гг.; был обезглавлен 21 января 1793 г. на площади Революции в центре Парижа в соответствии с судебным приговором Национального конвента — высшего законодательного и исполнительного органа Первой Французской республики, учрежденной в ходе Французской революции 1789–1799 гг. декретом Национального конвента от 21 сентября 1792 г., ликвидировавшим монархию в стране. С началом революционных событий, когда дворянство как отдельное сословие было упразднено, множество представителей старого французского дворянства эмигрировали в Англию и другие страны. Император Наполеон I Бонапарт (1769–1821) декретами 1804–1808 гг. создал новое дворянство (так называемое Дворянство Империи), учредив титулы принца (князя), герцога, графа, барона и шевалье, которые присваивались в основном за военную и гражданскую службу.], чем рассчитывал проявить свой ум и знание истории, но тут в отдаленном конце зала возникла небольшая суматоха. Откуда-то, не иначе как из-за настенных шпалер, появились лакеи в причудливых ливреях (я не видел, как они вошли, хотя сидел напротив двери), с легкими напитками и еще более легким угощением, соответствовавшим случаю, но отнюдь не моему волчьему аппетиту. Лакеи застыли в торжественной позе перед одной из дам — ослепительной, как майский день, красавицей, — которая… спала сном праведницы на роскошном канапе. Какой-то джентльмен (как я заподозрил, ее муж, иначе с чего бы ему так злиться из-за не вовремя одолевшей красавицу дремоты) пытался ее разбудить, довольно бесцеремонно тряся за плечи. Все было бесполезно: дама оставалась бесчувственной и к раздражению супруга, и к улыбкам окружающих, и к настойчивости похожего на автомат лакея, и к растерянности хозяина и хозяйки.

Мой миниатюрный друг, садясь, усмехнулся, словно бы его любопытство уступило место презрению.

— Моралистам эта сцена дала бы повод к множеству мудрых замечаний, — проговорил он. — Первым делом обратите внимание на то, в какой смешной ситуации оказалась вся эта публика по причине своего суеверного почтения к титулам и рангам. Поскольку месье является правителем какого-то крохотного государства, точное местоположение которого до сих пор не установлено, то прежде чем протянуть руку за стаканом eau sucré [Сладкой воды (фр.).], присутствующие должны дождаться пробуждения мадам принцессы, но, судя по прошлому опыту, несчастным лакеям придется простоять перед ней еще лет сто. Отметьте еще, опять же с позиций моралиста, как трудно избавляться от дурных привычек, если они усвоены с младых ногтей!

Тут принцу удалось наконец (каким образом — я не заметил) разбудить спавшую красавицу. Она, однако, не сразу осознала, где находится, и, окинув любовным взором супруга, с улыбкой произнесла:

— Это вы, мой принц?

Тот, раздосадованный подспудным весельем наблюдателей, не был расположен к ответной нежности; отвернувшись, он пробормотал сквозь зубы несколько слов, которые лучше всего перевести английским: «Ладно, ладно, дорогая!»

Осушив бокал неизвестного, но восхитительного вина, я почувствовал прилив смелости и поведал своему циничному собеседнику (который, надо сказать, уже мне разонравился), что заблудился в лесу и попал в замок по ошибке.

Моя история как будто очень его позабавила; он сказал, что и с ним неоднократно приключались подобные оказии; в одном случае — не столь счастливом, как мой нынешний, — он даже мог, судя по его рассказу, поплатиться головой. Завершая свое повествование, мой миниатюрный сосед продемонстрировал мне свои сапоги: пусть они латаны-перелатаны и оттого уже не те, что прежде, но он их носит до сих пор, ведь в протяженных пеших путешествиях их ничто не заменит. «Хотя, — добавил он под конец, — эти новомодные железные дороги, пожалуй, сделают подобную обувь ненужной».

Когда я спросил у него совета, как дать понять хозяину и хозяйке, что я не тот гость, за которого меня приняли, а всего лишь застигнутый темнотой путник, он воскликнул: «Бросьте! Меня тошнит от этого чистоплюйства». Мой невинный вопрос, видимо, сильно задел собеседника, словно был задан ему в осуждение. Он обиделся и умолк, а я как раз перехватил ласковый, притягательный взгляд дамы, сидевшей напротив, — той самой, о которой было сказано, что юные годы ее остались позади и водруженные на подушечку ноги, очевидно, плохо ей служили. На ее лице было написано: «Подойдите ближе, давайте побеседуем», так что я немым поклоном извинился перед своим миниатюрным соседом и подошел к немолодой хромоножке. Она приветствовала мое приближение изящнейшим жестом благодарности и, словно бы оправдываясь, произнесла:

— Скучно сидеть на месте в подобные вечера, но так я наказана за свое былое тщеславие. Уж очень немилосердно я обходилась со своими крохотными от природы ступнями, заковывая их в слишком тесную обувь, и теперь они, бедные, мне мстят… Кроме того, месье, — с приятной улыбкой добавила дама, — я подумала, что вас могло утомить злоречие вашего маленького соседа. У него с самого рождения желчный характер, а к старости такие люди обычно становятся циниками.

— Кто он такой? — спросил я напрямую, как принято у англичан.

— Его фамилия Пусе; отец был дровосек или угольщик, что-то в этом роде. Ходят всякие нехорошие слухи: попустительство убийству, неблагодарность, мошенничество… но не буду злословить, а то вы решите, что я не лучше его. Полюбуемся лучше этой прелестной дамой — вот она идет к нам с розами в руках; никогда не видела ее без роз, они ведь тесно связаны с ее прошлым, что вам, конечно же, известно. Ах, чаровница! — обратилась моя соседка к приближавшейся даме, — ты верна себе: решила подойти сама, раз уж мне теперь до тебя не добраться. — Она обернулась, дабы, в согласии с этикетом, включить в разговор и меня. — Да будет вам известно, мы познакомились не очень давно, уже замужними дамами, но сделались близки чуть ли не как сестры. В наших судьбах так много общего и, думаю, в характерах тоже. У нас обеих было по две старших сестры (у меня, правда, сводные), которые обращались с нами совсем не подобающим образом.

— Но впоследствии об этом пожалели, — ввернула вторая дама.

— Потому что мы вышли замуж за принцев, — продолжила первая с лукавой улыбкой, не таившей никакого злорадства, — ведь мы обе значительно повысили свой статус благодаря браку. И еще мы обе не отличаемся пунктуальностью и из-за этой слабости претерпели немало унижений и бед.

— И обе очаровательны, — прошептал кто-то у меня за спиной. — Ну же, господин маркиз, говорите: «И обе очаровательны».

— И обе очаровательны, — громко произнес другой голос.

Обернувшись, я увидел, что сзади стоит хитрый, похожий на кота егерь; это он побуждал своего господина сказать любезность.

Дамы высокомерно наклонили головы, всем видом показывая, что не рады комплиментам из подобных уст. Тем не менее наше трио было нарушено, на что мне оставалось только досадовать. Маркиз выглядел так, словно надеялся, что дело ограничится этой единственной фразой и больше его беспокоить не будут; за спиной у него виднелся тот самый егерь, державшийся одновременно нагло и подобострастно. Дамы, как истинные леди, снизошли к попавшему в неловкое положение маркизу и задали ему несколько самых простеньких вопросов, ответ на которые не составил бы для него труда. Егерь тем временем что-то ворчал себе под нос. Поскольку беседа, обещавшая быть такой приятной, обходилась теперь без моего активного участия, я невольно подслушал его слова.

— Де Карабас глупеет прямо на глазах. Меня так и подмывает скинуть его сапоги, и пусть обходится как знает. Я рожден для придворной жизни, ко двору и отправлюсь и составлю себе состояние, как составил ему. Император [Император — по-видимому, Наполеон III (1808–1873), император Франции в 1852–1870 гг.] непременно оценит мои таланты.

То ли в согласии с французскими обыкновениями, то ли забыв в гневе о хороших манерах, егерь поминутно сплевывал на паркет.

Тут к моим недавним собеседницам направился мужчина с уродливым и притом очень располагающим лицом, который вел за собой хрупкую миловидную женщину в нежнейшем белом одеянии, словно vouée au blanc [Букв. «одетый в белое» [ребенок по обету, данному Богоматери] (фр.).]. Похоже, на ней не было вообще ничего цветного. По дороге она, как мне показалось, выражала свое удовольствие негромкими звуками, не схожими в точности ни с бульканьем кипятка в чайнике, ни с воркованием голубей, однако напоминавшими то и другое одновременно.

— Мадам де Миумиу [Мадам де Миумиу. — Фамилия, вероятно, образована по ассоциации с французским словом, обозначающим кошачье мяуканье; внешность и имя героини намекают на сказку французской писательницы Мари Катрин Лежюмель де Барневиль, баронессы д’Онуа (1650/1651–1705), «Белая кошка», входящую в авторский сборник «Новые сказки, или Модные феи» (опубл. 1698) и сюжетно напоминающую русскую «Царевну-лягушку».] жаждала с тобой встретиться, — обратился мужчина к даме с розами, — вот я ее и привел, дабы тебя порадовать!

До чего же честное, добродушное лицо! Но до чего же безобразное! И все же его уродство нравилось мне больше, чем иная красота. В этих полных обаяния глазах читались и печальное сознание своего уродства, и упрек наблюдателю за слишком поспешные выводы. Нежная белая дама тем временем не сводила взгляда с моего соседа-егеря, словно знала его раньше, что при такой разнице в их положении очень меня удивляло. Тем не менее был очевиден их одинаковый нервный настрой: когда за стенными шпалерами послышался шорох (скорее всего, пробежала крыса или мышь), оба они, мадам де Миумиу и егерь, встрепенулись и насторожились; все их поведение — частое дыхание мадам, расширенные зрачки и заблестевший взгляд егеря — говорило о том, что они не так, как все прочие, реагируют на самые обычные звуки. Тем временем уродливый супруг дамы с розами обратился ко мне: