Странно было бы все это найти даже в комнатах какого-нибудь уездного заседателя; и так, можете себе представить, как я был приятно удивлен такою находкою. Признаюсь, я мечтатель, скоро вырвался на волю из тесной комнаты; оседлал привычное воображение и пустился странствовать в волшебных мирах, ни мало не сходных с нашим жалким миром: густой табачный дым, клубясь и расстилаясь вокруг меня, образовывал слои облаков, скрывших все предметы от чувственных глаз моих… от этого, я более и более улетал от земного моего приюта. Вдруг ласковый голос хозяйки, принесшей чай, разочаровал мою мечтательность. «Чай готов!» — сказала она.

— Скажите мне, чья это охота? — начал я, наливая чай в огромную фаянсовую чашку и указывая на шкаф с книгами, — редкость в такой глуши найти вещи, мало употребляемые в самых столицах.

— Это занятие моего мужа, — отвечала она, — а иногда и мое; рассмотрев, вы увидите, что многие из сих книг назначены нашим старшим детям; их обучает отец, и они уже хорошо читают и изрядно пишут.

— Вы более и более меня удивляете; скажите, как согласить склонность, или, объяснюсь точнее, способность вашего мужа к занятиям подобного рода, с должностью им занимаемою?

— Но я не вижу тут ничего удивительного. Человек образованный, не краснея может занимать все возможные должности; всякая должность, более или менее, полезна обществу, следственно, всякая, более или менее, почтенна. Люди по склонности избирают себе род службы, муж мой по обстоятельствам выбрал настоящую и до сих пор не имел причины раскаиваться в выборе. Милостивый государь, верьте мне, что, отказавшись от честолюбия, от рассеянности больших городов и от злословия маленьких, многим людям недостает только решимости сделаться станционными смотрителями… Вы смеетесь? Но я повторяю, что, сделав этот, по-вашему, может быть, неблагоразумный шаг, они подружились бы с человечеством, нашли бы покой сердечный, а внутреннее убеждение, что несмотря на своенравие случая, они еще полезны другим в гражданском быту, заменило бы им все приманки блестящей известности, всю прелесть власти и все выгоды богатства и холодного общества.

— Вы не родились в этом состоянии?

— Может быть…

Тут приход смотрителя прервал разговор, сделавшийся для меня столь занимательным.

Во всех движениях станционного смотрителя заметно было тонкое приличие, приобретаемое светскою жизнию; он говорил приятно и занимательно, последнее было приобретено наукою. Я с ним скоро познакомился; меня влекло любопытство, он не имел причин таиться от меня, это-то самое перед ужином произвело следующий разговор.

— Судя по чертам лица, я заключаю, что портрет дамы над диваном изображает близкую родственницу вашей жены.

— И если бы вы сказали: «Матери», то отгадали бы. Рассмотрите внимательнее это милое, доброе лицо, — она жила на земле, как могли бы здесь жить только Ангелы, — для одного добра. На устах ее часто сияла улыбка; но чаще всего улыбка сострадания. Я любил ее как прекрасную женщину, как добрую мать, как существо благодетельное.

— Другой портрет изображает отца моей жены; о нем можно сказать, что если Бог создал его человеком, то будем его почитать за человека. Он не верил дружбе, не понимал любви, не знал сострадания, но приличие заставляет меня остановиться, хотя я не оттенил совершенно его изображение.

— Вы умели приобрести мою доверенность, — продолжал он, — и я охотно познакомлю вас короче с собою.

Мой отец был богатый петербургский купец. Он производил большие торговые обороты. Его корабли плавали вдали от нашего северного отечества, а счастие, казалось, закабалилось к нему. Я был единственный сын счастливого, но не долговременного брака; мать моя скончалась, когда я был еще ребенком, и вся нежность неутешного супруга обратилась на меня.

Отец мой был человек образованный, он почитал необходимостью дать мне приличное воспитание — и я, достигнув юношеских лет, был послан им в Геттингенский университет.

Возвратясь в отечество, я познакомился через моего университетского товарища с отцом моей жены. Первое посещение зажгло в моем сердце ту любовь, которая никогда не потухает. Я был неловок, странен, застенчив; однако, несмотря на это, меня приняли как сына миллионщика, ласкали и пригласили ездить почаще.

Будучи мало занят, я посещал почти через день Надутова (фамилия моего нового знакомца), там встречала меня непринужденная ласковость Лизы и радушный прием почтенной ее родительницы. Напыщенный хозяин дома терпел меня, как богача, который всегда мог ссудить его тысячами. Частые посещения увеличили мою привязанность; я увидел взаимную склонность ко мне милой Лизы. Я был бесконечно счастлив, в сии мгновения пылких надежд, счастливой любви и чистой доверенности к людям.

В это время неблагоприятный для нашей торговли разрыв с Англией, следствие несчастных происшествий в Европе, запер их корабли на пристани Балтийского моря, и англичане поневоле обратились в Америку с требованиями пеньки и сала, которое прежде получали из России. Дешевизна сих товаров, купленных отцом моим за дорогую цену, потрясла его благосостояние: скрепя сердце, он объявил себя банкротом. Дом наш и дача проданы с молотка. Мы переселились на Выборгскую сторону, где огорченный родитель мой вскоре впал в неизлечимую болезнь, которая свела его в могилу.

Я привел в порядок расстроенные дела его, собрал долги, свел счет, удовлетворил остальных заимодавцев — и увидел, что от всего огромного, несметного состояния, осталось мне в наследство не более десяти тысяч рублей.

Только по окончании всех дел своих решился я снова показаться в доме Надутова. Доброе имя отца моего осталось незапятнанным, все долги выплачены рубль за рубль, сполна и с процентами; и с какою-то гордостию, отличающею благородную бедность, явился в доме моего давнего знакомого, но прием хозяина был не прежний. Напрасно мать одобряла меня внимательною приветливостию, дочь — блиставшею в глазах любовью, которую уже давно в них прочитал я. Они обе очень были огорчены сухим обращением со мною Надутова. Сердце мое было недовольно, оно хотело вырваться, хотело раскрыться, как вдруг хозяин обратил ко мне слова, которые, как громовые удары, разразились над моею головою.

— Было время, милостивый государь, когда посещения ваши были мне приятны; они делали мне честь; теперь обстоятельства переменились. Вы человек холостой, а я имею взрослую дочь; злословие трубит всем знакомым и незнакомым, что дочь моя находит в вас партию. По моему образу мыслей, я считаю такой брак более чем неприличным, в нем так много комического. Вы ничего не имеете, даже не дворянин, а дочь моя воспитана и с малолетства готовилась для самого лучшего круга; мои сыновья служат в Гвардии; все мои родственники занимают почетные места в гражданской службе. Рассудите сами, приятно ли после этого слышать, что сын бывшего купца, молодой человек, который, вероятно, не останется даже и в купеческом звании, почитается в публике женихом моей дочери. Рассудите сами, не досадно ли мне было слышать, например, как знакомый мне бриллиянщик, встретясь со мною, говорит мне, что у него к свадьбе я могу найти по самой умеренной цене самые модные вещи. На сих днях, madame R, модная торговка, которая живет в трех шагах от Полицейского моста, предложила мне свои услуги и прислала на выбор несколько дюжин шалей и шляпок. Все это доказывает, что слухи о близкой свадьбе моей Лизы распространился по всему городу. Вы меня понимаете?.. покорнейший слуга!..

Я не успел, я не мог отвечать; пораженный, убитый его словами, я только мог чувствовать, чувствовать всю тяжесть безотрадной своей участи. Не знаю, долго ли пробыл я в том безжизненном состоянии — знаю, что пришел в себя за городом в роще; там гуляли веселые люди, но улыбка их казалась мне холодным эгоизмом, их положение было в такой бесконечной противуположности с моим, что оно возрождало во мне неудовольствие; там резвые дети рвали цветы, гонялись за пестрыми бабочками, это кололо мне сердце; даже в сих играх я видел гений человека, силящийся разрушать лучшие произведения природы: я был недоволен человечеством и был несправедлив, ибо, впоследствии, те же люди подарили мне небесное блаженство, они цветами осыпали путь моей жизни, подружили совесть мою с сердцем и ум с совестью. Посмотрите на милую жену мою, на прекрасных ребятишек: не правда ли, что в этом отношении я счастливее вельможи? Ими цветится жизнь моя, они оживляют те прекрасные мечты, которые мне рисовались в моем детстве; если сердце полно любовию к таким прекрасным созданиям, то в некоторых нет места ни для каких суетливых или дурных чувствований. Счастие семейное прочнее всякого другого, оно основано на чистой любви, как любовь основана на добродетели. Вас растрогала моя повесть, господин офицер!

Вы знаете, читатель, что я воображал остановиться ночевать у станционного смотрителя, у которого, как мне сказали, мог найти радушный прием и сытный ужин; но мог ли, смел ли я ожидать то, что видел, что слышал? Это было уже слишком неожиданно… В сердечном умилении я протянул руки к счастливому отцу семейства, обнял его… И в эту минуту добрая мать и прелестные деточки образовали около меня истинно-трогательную группу. Ты, пылкий мечтатель, столь счастливо владеющий языком богов! Или, ты, пламенный воспитанник древних, наш северный Корреджий! Для чего не были вы зрителями этой картины? Оно раскрыло бы вам истинно изящное: так! это мгновение чистой радости принадлежало живописи и поэзии!