— Моя должность, — говорил мне смотритель, — столь ничтожная в гражданском быту, удовлетворяет всем моим потребностям; она не отвлекает меня от моего семейства, оставляет мне время для обучения детей и освобождает от тех утомительных и скучных знакомств, которые так часто отравляют жизнь городскую. Моя должность часто знакомит меня с новыми людьми; но знакомит на час; все люди мне кажутся лучшими, ибо притворствовать для всякого человека легче один час, нежели многие годы. Прекрасная сельская природа, рыбная ловля, охота с ружьем, работа в огороде, должность весело занимают меня целый день, а любовь жены и ласка детей очаровывают мою жизнь и равно доступны сердцу. Я так привык к своему незатейливому счастию, что малейшая перемена на лучшее, какая-нибудь новость в моем домашнем быту, заставили бы меня грустить.

Я просил у хозяина позволение ужинать вместе со всем его семейством; он на то охотно согласился. Стол был накрыт в 10 часов, меньшой сын внятно прочитал Отче наш; а приветливое приглашение хозяйки предшествовало сытному и здоровому сельскому ужину. Конечно, гастроном не был бы доволен таким столом, где после жирных щей подали студень, а там кусок зажаренного, доморощенного теленка с свежепросольными огурцами. Не было ни паштета, ни рагу, ни пудинга; роскошный десерт и старое токайское не лакомили вкуса; но зато добрый русский пенник, настоенный здоровыми травами, поданный милою хозяйкою перед ужином, возродил во мне такой аппетит, какого я давно не имел; зато несносный сосед, — с какими часто скука сажала меня рядом за долгими именинными обедами! — не усыплял меня рассказами о старых новостях и не заставлял зевать выдохшимися суждениями о театре; зато известная охотница до виста и экарте, которая до вечернего стола считает время числом разыгранных ею робертов, не губила, не отравляла злоречием прекрасных минут утоление голода, и никакой брюзгливый лакей не глядел мне в глаза и не заставлял сдавать тарелку прежде, чем мне хочется; мне было просторно, спокойно; хозяин, радушный в приеме, голод дорожного, и на сердце так весело, так легко, так сладко… Ах! для чего такие ужины редки?

Все в доме давно спали, только мы с станционным смотрителем бодрствовали; разговор обратился опять к истории его жизни, и я просил дополнить пустоту в его прежнем рассказе.

— Готов, — отвечал он, — хотя для меня всегда грустно вспоминать о таком времени, когда я, пылкий и неопытный, затаил в сердце ненависть к людям, будучи огорчен одним из человеков. Я не был после того ни одного раза у Надутова, но не вырвал из груди того чувства, которое мне делало дом его драгоценным.

В тяжком состоянии совершенного равнодушия, прожил я около трех месяцев; однажды, желая рассеять свою тоску, я бродил по волшебным островам, которыми так богат наш Петербург: густые тени падали полосами на землю, высокие деревья, эти гордые памятники прошедших столетий, сии живые свидетели построения столицы, рисовались в гладком стекле Невы. Я был очарован: то летучею мечтою следил за песнями матросов, которые быстро плыли мимо меня в шлюпке; эхо разносило их голоса по заливу и речкам; то прислушивался к шумному говору, который тихим ветром доносился ко мне с гулянья. Человек с радостным сердцем летит в общество, чтоб из тщеславия показать там веселое лицо, лучший признак счастия; но несчастливец, для которого потухла надежда, которого забыли люди и который (другое несчастие!) был уже раз счастлив, бежит людей: и, может быть, также из тщеславия не хочет раскрыть гнетущую его тайну перед хладнокровною толпою.

Полнота чувств не скрывается; печаль вырвалась из груди моей, и слезы полились из глаз, я упал на дерновую скамью — вдруг мне стало легче… смотрю кругом: как прежде вершины деревьев наклонялись тихо; ими играл легкий ветерок, вода чешуилась и преломляла прямые лучи жаркого солнца; но мне было легче, какое-то утешение мелькнуло в душе моей; оно изгладило на минуту воспоминание о прошедшем; я чувствовал только настоящее… и какое настоящее? Богатое, роскошное, блаженное. Любовь произвела это очарование. Девушка, которой в жертву охотно бы принес я все дни моей жизни, всю полноту моих чувств, прислонясь к дереву, смотрела на меня с немым участием; нет! Я не в силах был владеть собою в такие минуты! Я лежал у ног ее, покрывал поцелуями ее руки, жаркие слезы мои капали на них крупными каплями. Когда восторг неожиданного свидания миновал, только тогда я увидел добрую мать ее. Живая радость на лице показывала ее чувства, она понимала любовь нашу и покровительствовала ей. «Друг мой, — сказала она, обратясь ко мне, — будь всем для моей дочери, прими ее руку из рук моих. Я благословляю союз ваш. Но, милая дочь, ты должна знать, что отец твой никогда не согласится на брак твой; ты будешь лишена наследства, а я не могу тебе дать многого. Несмотря на то, как мать, я советую тебе, следовать сердечной склонности, ибо знаю по опыту, что не в раззолоченных комнатах живет счастие; знаю, что любовь супружеская исчезает там, где тщеславие и роскошь подстилают персидские ковры и расстанавливают бронзы. Повторяю, следуй своей сердечной склонности, она не обманет тебя. Выбирай: или наслаждение большого света, шумные увеселения общества и довольство, которое сделает людей большого круга твоими данниками, или тихое семейное счастие, посредственное состояние и безвестная доля, украшенная любовию любимого человека!» Лиза плакала и ничего не отвечала, лицо ее пылало; она тихо подала мне руку; потом бросилась к матери и скрыла первые слезы любви на груди своего милого поверенного.

— Умалчивая о многом, только для меня любопытном, — продолжал станционной смотритель, — скажу вам, что через несколько дней сельский священник обвенчал нас; все к тому было устроено доброю родительницею; но женитьба моя заставляла меня опасаться преследований раздраженного отца, она заставила меня, избегая его мести, выбраться из столицы и разлучила с виновницею нашего благополучия…

Еще заранее запасся я всем, что в глухом уединении могло рассеивать единообразие жизни и приятно питать вкус и ум человека; я не знал только, на что употребить себя в глуши, но чувствовал, что не до́лжно оставаться праздным, ибо считал, что каждый гражданин должен быть полезным отечеству. Добрый мой университетский товарищ, тот самый, который меня познакомил с домом моего тестя, был в настоящем случае для меня необходим; он отыскал два места, равно удовлетворяющие моим требованиям, и предложил на выбор:

быть деревенским учителем в поместьях графа В. или станционным смотрителем в П-ой губернии.

Я выбрал настоящую мою должность.

Здесь в тишине и радостях я живу уже 12 лет; начальство хорошо расположено ко мне, соседи любят; жена подарила меня милыми детьми, до сих пор сопутствовала мне в дороге жизни, как добрый друг. Только смерть незабвенной нашей родительницы напомнила нам, что мы живем в печальном мире, в котором утраты так обыкновенны. Говорить ли мне, что устранение жены моей от наследства не сделало никакого впечатления на жену мою, братья были слишком человеческие люди, чтобы поправить несправедливость отца возвращением сестре ей принадлежащего имущества, это, может быть, к счастию, ибо оставило нас в настоящем состоянии. Мои дети получат воспитание, вероятно, лучше многих других; они найдут хлеб и службу, ибо я не испорчу ни сердца их, ни ума. Чуждый мрачной, адской философии, порожденной вольнодумством прошедшего века и столько пагубной в своих последствиях, я посеял в сердца их христианскую нравственность. Наконец, обеспеченный несколько в своем содержании оставшимися от отца моего деньгами, я с семейством не опасаюсь нужды. Бескорыстная любовь, веселое настоящее и сладкие надежды в будущем делают жизнь нашу раем, в котором не достает только вечности…

Когда он окончил рассказ, было давно за полночь. Мы распростились, и я сладко заснул.

Что мне представлялось во сне, того я почти не смею сказать, милая Аглая! То мне виделось, что прекрасная женщина манила меня в тихое уединение, я стремился за нею с тою пламенною страстию, которая заставляет забывать все, исключая любимый предмет: все надежды, все требования честолюбия, все условия света; то я уже видел себя в одежде мирного гражданина: без шпаги, без аксельбанта, без мундира, который люблю страстно и к которому привык, как черепаха к своему черепу; то снилось мне, будто я плыву в челноке с тою же красавицею: цветы на берегах ласкали взоры наши, далее — зеленые поля, осененные рощами; был прекрасный день прекрасного лета, и мы пели гимн любви и счастию. Вдруг пронеслись годы! Долги ли они в дни радостей? Прекрасная женщина все была прекрасна; но лета наложили важность на милое лицо ее; беспечная улыбка сменилась какою-то неизъяснимо-приятною степенностью, которая оттеняет только лицо счастливой матери: эта красота заключала в себе нечто нежное, нечто гордое, нечто неземное. Лета охладили и во мне жар юности, внимая делам житейским, даже мне близким, я всегда оставался равнодушным; но при виде веселых детей, которые, как Амуры, скрывались за розовыми кустами домашнего сада, сердце во мне билось так же, как и в молодости. Не они ли уже, думал я во сне, подарили такую очаровательную прелесть этой прекрасной женщине? Вот, казалось, я уже к ней ближе и ближе… она оглянулась… и что же? Я увидел… тебя, бесценная Аглая!