— Потому что ужасное — ужасает!

— О, как изящно! — воскликнула одна из женщин.

Дуглас не обратил на нее внимания; он смотрел на меня так, будто видел на моем месте предмет своего рассказа.

— Вообще-то там сверхъестественные уродство, жуть и боль.

— Отлично, — сказал я, — теперь садись и начинай.

Он повернулся к огню, пнул ногой поленце, уставился на него и потом снова обернулся к нам.

— Не могу начать. Мне придется послать за кое-чем в город.

Раздался единодушный стон публики, посыпались упреки; выждав с озабоченным видом, Дуглас объяснил:

— Эта история существует в письменном виде. Лежит в запертом ящике, ее не доставали много лет. Я могу написать своему камердинеру и переслать ключ; он пришлет сюда пакет, как только найдет рукопись.

Похоже, он предложил это специально для меня — чуть ли не взывал к моей срочной помощи. Он, понимаете ли, разбил толстый слой льда, наросший за много зим; у него были причины так долго хранить молчание. Других отсрочка огорчила, но меня его щепетильность очаровала. Я уговорил его отправить письмо с первым же почтальоном и согласовать с нами время слушания; затем я спросил, было ли это переживание его личным. На это он ответил сразу:

— О нет, слава богу, нет!

— А запись? Это ты зафиксировал историю?

— Нет, только впечатление. Я зафиксировал его здесь, — он похлопал себя по сердцу. — И не потерял.

— Значит, эта рукопись?..

— Старая бумага, выцветшие чернила и прекраснейший почерк. — Дуглас снова повернулся к огню. — Женский. Она умерла двадцать лет назад. Перед смертью прислала мне эти листки.

Теперь все слушали внимательно, и, конечно же, нашелся желающий подшутить или хотя бы сразу сделать выводы. Но, хотя Дуглас воспринял эти намеки без улыбки, он и раздражения тоже не выказал.

— Это была прелестная особа, но на десять лет старше меня. Она была гувернанткой моей сестры, — сказал он тихо. — Более приятной женщины на этом посту я не встречал; да она была достойна любого другого. Давно это было, а тот эпизод — еще гораздо раньше. Я учился в Тринити-колледже и познакомился с нею дома, когда приехал летом после второго курса. Я тогда долго пробыл — лето выдалось чудесное; и в ее свободные часы мы иногда прогуливались по саду и беседовали, и я дивился тому, какая она умная и милая. О да, не ухмыляйтесь: она мне очень нравилась, и мне до сего дня приятно думать, что и я ей нравился тоже. Иначе она ничего бы не рассказала мне. До того она никому не рассказывала. И не в том дело, что она так утверждала, а в том, что я ей верил. Я не сомневался, все было очевидно. О таких вещах легко судить, когда слышишь.

— И все потому, что история была столь страшной?

— О таких вещах легко судить, — повторил он, не сводя с меня глаз. — Тебе будет легко.

— Понимаю, — я тоже смотрел на него в упор. — Она была влюблена.

Тут он впервые рассмеялся.

— Ты и впрямь сообразителен. Да, она была влюблена. То есть, раньше была. Это раскрылось… Не могло не раскрыться, когда она рассказала. Я понял, и она увидела, что я понял; но мы об этом не заговорили. Я помню, когда и где это произошло — в уголке лужайки, в тени больших буков, долгим, жарким летним днем. Неподходящая декорация для страшных историй, но… Ох!

Он оставил наконец камин в покое и погрузился в свое кресло.

— Ты получишь пакет утром в четверг? — спросил я.

— Думаю, не раньше второго срока доставки почты.

— Ну хорошо. Значит, после обеда…

— Вы все хотите встретиться со мной здесь? — Он снова оглядел собравшихся. — Никто не уедет? — В его тоне сквозила натуральная надежда.

— Все остаются!

— Я! И я тоже! — восклицали леди, которые только что назначали время своего отъезда. Однако миссис Гриффин заявила, что нуждается в некоторых разъяснениях.

— Кого же она любила?

Я позволил себе ответить:

— Из истории это станет ясно.

— O, как не терпится ее услышать!

— Из истории это ясно не станет, — поправил Дуглас, — во всяком случае не в буквальном, вульгарном смысле.

— Очень жаль. Мне без этих подробностей бывает трудно понять.

— Неужели вы не скажете, Дуглас? — спросил кто-то еще.

— Да… Завтра, — он снова вскочил на ноги. — Сейчас я должен лечь спать. Спокойной ночи!

Быстро схватив подсвечник, он вышел, оставив нас в некотором недоумении. С нашего конца большого, обшитого темным деревом зала было слышно, как он поднимается по лестнице; и тогда миссис Гриффин произнесла:

— Ну, если я и не знаю, в кого она была влюблена, в кого он — понятно.

— Она была на десять лет старше, — напомнил ее муж.

— Raison de plus [Тем более (франц.).] — в таком возрасте! Но так долго скрывать — это красиво!

— Сорок лет! — вставил Гриффин.

— И наконец — эта откровенность!

— Эта откровенность, — возразил я, — станет огромным событием вечером в четверг.

Все согласились со мной и, в предвкушении, мы потеряли интерес ко всему прочему. Предыдущая история была неполной, рассчитанной на продолжение, но на сегодня все уже было рассказано; и мы, «рукопожавшись», как выразился кто-то, и снабдившись свечами, разошлись по спальням.

На следующий день я узнал, что письмо со вложенным ключом отправилось с утренней почтой в лондонскую квартиру Дугласа; вскоре об этом стало известно всем, но, несмотря на это — или, пожалуй, именно из-за этого, — мы его не тормошили, пока не отобедали, и настал тот вечерний час, который лучше всего подходил для тех эмоций, которые мы надеялись испытать. Тут он сделался общительным, всем на радость, и даже объяснил почему. Mы услышали это от него в том же уголке зала перед камином, где накануне высказывали наши тихие восторги.

Выяснилось, что для лучшего понимания текста, который он обещал прочесть, необходим краткий пролог. (Здесь позвольте мне четко сказать, чтобы больше к этому вопросу не возвращаться, что ниже я привожу точную копию текста, снятую мною гораздо позже. Бедный Дуглас, когда почувствовал приближение своего смертного часа, вручил мне ту самую рукопись, которую получил тогда на третий день, а на четвертый, на том же месте, начал читать нашему притихшему кружку, доставив нам неизмеримое впечатление.)

Леди, которые говорили, что не уедут, все-таки, слава небесам, уехали: ведь их ждали в других местах; уезжая, они страдали, по их словам, от неутоленного любопытства, которое Дуглас уже успел в нас разжечь. Но в результате оставшаяся у очага публика лишь стала отборной, более сплоченной, и всех нас объединили острые переживания.

Дуглас сразу же зацепил нас, заявив, что письменное повествование начиналось не с того момента, когда история началась. Поэтому нам следовало узнать, что его давняя приятельница, будучи младшей из нескольких дочерей бедного деревенского викария, в возрасте двадцати лет, готовая приступить к службе в классной комнате, прибыла в Лондон, трепеща в ожидании личной встречи с человеком, с которым уже кратко общалась письменно по поводу данного им в газете объявления о найме. Он обитал на Харли-стрит [Харли-стрит (Harley Street) — улица в Лондоне, названная по имени аристократа Эдварда Харли, владевшего этим участком города до 1715 г. В XIX веке получила известность благодаря множеству обосновавшихся на ней специалистов различных областей медицины. Часто упоминается в детективной литературе. Однако наплыв медиков на Харли-стрит начался лишь во второй половине века, около 1860 г., а до того там проживали преимущественно богатые господа, в том числе многие знаменитые политики и ученые, так что наниматель нашей учительницы — несомненно весьма высокопоставленная особа.]; дом впечатлил девушку своими размерами и солидностью, а когда она предстала перед возможным работодателем, ожидая его решения, он оказался настоящим джентльменом, холостяком в самом расцвете лет, — такой фигуры негде было увидеть трепещущей, встревоженной девушке из гэмпширского викарата, разве что во сне или в старинном романе. Вы легко можете представить его себе; этот тип, к счастью, не вымирает. Он был красив, самоуверен, и любезен, и небрежен, и весел, и добр. Он неизбежно должен был потрясти девушку своей галантностью и великолепием, но больше всего ее увлекло то, что наем на службу он оформил в виде просьбы об одолжении, об услуге, которую он принял бы с благодарностью. На этой основе окрепло и мужество, впоследствии проявленное ею. Она осознавала, что джентльмен богат и опасно экстравагантен, но, видя его в ореоле модной одежды, красоты, дорогостоящих привычек и обворожительных манер, не стала задумываться. У него был собственный особняк в городе, набитый сувенирами путешествий и трофеями охоты; но он хотел, чтобы она немедленно отправилась в его загородный дом, старинную фамильную усадьбу в Эссексе.

Выяснилось, что недавно этот господин стал опекуном маленьких племянника и племянницы, после смерти их родителей в Индии, — детей младшего брата, военного, которого он потерял два года назад. Так странно сложились обстоятельства: для него, неженатого, не имеющего ни нужного опыта, ни капли терпения, эти дети стали тяжелым бременем. Много было хлопот, и он, несомненно, допустил ряд ошибок, но ему ужасно жаль бедных птенчиков и он сделал все, что смог; в частности, отправил их в тот дом, ведь им, конечно же, нужен свежий воздух, и обеспечил их, с самого начала, наилучшим уходом, расставшись ради этого с собственными слугами; сам он при первой же возможности приезжает навестить их и узнать, как идут дела.

Большое неудобство заключалось в том, что у детей практически не было других родственников, а у дядюшки дела отнимали все время. Он записал на их имя поместье Блай, в здоровой и безопасной местности, и поставил во главе их маленького хозяйства превосходную женщину, бывшую горничную его матери, миссис Гроуз, которая непременно его гостье понравится. Она теперь назначена экономкой, но ее права не простираются выше первого этажа [Место действия новеллы — классическая английская усадьба со всеми характерными элементами: двухэтажный особняк с башнями «под старину», намекающими на древность рода владельцев, с лужайкой и террасой, на которую выходят окна нижних, парадных комнат; спальни на втором этаже, обширный парк, имитирующий «дикую природу». Автор подчеркивает социальную дистанцию между героиней и ее учениками, упоминая скромное жилище викария в отдаленном по тем временам графстве Гэмпшир на юго-востоке Англии (около 130 км от столицы), на побережье Ла-Манша, в сравнении с фамильной усадьбой в Эссексе — благоустроенном графстве, которое в наши дни уже граничит на юго-западе с Большим Лондоном. (Еще один контраст!) Уже в 1856 г. территорию Эссекса соединила с Лондоном железная дорога. Поскольку нашей героине пришлось трястись в почтовой карете, время действия рассказа можно отнести к 1840–50 гг. // Для богатых усадеб того времени требовалось большое количество обслуживающего персонала, которым руководила экономка, согласно викторианской иерархии занимавшая промежуточную позицию между прислугой и господами. Но в ее подчинении находились только служебные помещения (кухня и пр.) на первом этаже — на втором этаже, в личных покоях господ, ее власть кончалась.]; она только временно присматривает за девочкой, к которой, по счастью, не имея собственных детей, душевно привязана. В доме много прислуги, но, разумеется, юной леди в чине гувернантки будет принадлежать верховная власть. Во время каникул ей нужно будет также присматривать за мальчиком, который вернется из школы, — он, верно, маловат для учения, но что еще можно было придумать? Каникулы скоро начнутся, и он приедет со дня на день. Поначалу обоими детьми занималась молодая леди, весьма респектабельная особа, она справлялась с ними отлично, но, увы, мы ее потеряли. Ее смерть была весьма некстати, и у него не осталось иного выбора, как отправить малыша Майлса в школу. С тех пор миссис Гроуз делала для Флоры все, что в ее силах, касательно манер и прочего; еще в доме имелись кухарка, горничные, молочница, старый пони, старый конюх и старый садовник, все вполне респектабельные.