Некроманты
составители Н. Перумов, Д. Зарубина
ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ
«…И у смерти, у жизни учись —
Не бояться ни смерти, ни жизни!»
Как хотелось бы многим из нас в тревожное время научиться тому, о чем пишет Дмитрий Мережковский в своем стихотворении [Д.Мережковский. «Что ты можешь? В безумной борьбе».]. Страх смерти и страх жизни — вот то, что, пожалуй, лежит в основе таинственной притягательности образа некроманта для нас, читателей и писателей. Он бесстрашен. Он черпает свое бесстрашие, свою силу из разных источников, но ведет ли его долг или эгоизм, доброта или злоба — он идет вперед там, где мы сами испугались бы сделать шаг, пересекает границу, которая кажется нам нерушимой. Он имеет смелость перечить законам природы. И читая историю того или иного некроманта, мы на мгновение, час или день — верим, что эти законы меняются, позволяя нам тоже стать чуточку бесстрашнее перед жизнью и смертью.
Некромантия — изначально, исторически — культ поклонения мертвым, надежда на то, что ушедшие от нас в мир иной стали там мудрее и сильнее живых и помогут своим потомкам на этом берегу Стикса. Но знаем мы и уже привычные иные толкования этого слова. Для многих некромантия обозначает власть над мертвым, возможность заставить неживое служить живому.
В этом сборнике истории разных некромантов. Здесь есть и классические создатели зомби, мрачные колдуны, живые и мертвые, есть и путешественники по реке времени, потерявшиеся меж двух берегов. Есть мертвецы, в которых теплится огонек живого, и живые с мертвым сердцем. И есть те, кто стремится подчинить себе смерть для того, чтобы вырастить в пустых глазницах ее черепа росток новой жизни. Для кого-то некромантия — это сама жизнь, источник сил и бессмертия, для кого-то — отчаянный шаг, преступление, для кого-то — рабочая рутина. Для каждого, кто называет себя некромантом или вынужден им быть, — смерть представляет собой не конец и не итог, а лишь одну из неизбежных вех жизненного пути.
Пожалуй, в этом сборнике не просто истории некромантов и их жертв. Это истории о борьбе и сосуществовании живого и мертвого — в мире, природе, социуме, теле и душе человека.
В каждом из героев собранных под этой обложкой рассказов есть сумеречное мерцание двойственности — жизни/смерти. «И смерть и жизнь — родные бездны; / Они подобны и равны, / Друг другу чужды и любезны, / Одна в другой отражены», — говорит тот же Мережковский в «Двойной бездне». О тех вечных вопросах, над которыми пришлось задуматься авторам этого сборника, сложно говорить без пафоса и Больших Букв, однако — представьте — все большие буквы сосредоточены здесь, на странице с предисловием.
Самое сложное позади. Теперь — читайте рассказы о тех, кто научился не бояться ни смерти, ни жизни.
Ник Перумов
НЕПРАВИЛЬНОЕ ЛЕТО
Всё в это лето начиналось неправильно. Закончен пятый класс, впереди шестой, самый важный — когда тебе будет двенадцать и ты сможешь сам выбирать — реальное училище с его интегралами, логарифмами, черчением и даже новомодной электромеханикой; гимназия с поэтами, гипсовыми головами, немецкими глаголами, сонетами Шекспира и прочими девчоночьими вещами; или же Морской корпус.
Дух захватывало.
Но…
Но всё пошло не так.
Во-первых, я недобрал баллов на испытаниях. Немного, но всё-таки недобрал, и сам этому ужасно удивился, потому что учился-то я всегда неплохо. Отличником не был — им у нас жилось тяжко, — но и не отстающим с «Камчатки». «Удовлетворительно» не имел никогда, по большей части — «хорошо» и «весьма хорошо».
И тут вдруг такое…
Нет, не то, чтобы я провалился. Но на годовых испытаниях оценки ставят не по нашей обычной шестибалке, а по двенадцати. И тут уже важно, наберёшь ты на математике все одиннадцать (двенадцать не получал никто) или ограничишься девятью.
Я получил только восемь.
А это означало, что право первой очереди я теряю. Самые лучшие места достанутся другим, из верхнего потока. И я, новоявленный середнячок, буду покорно ждать крошек с чужого стола.
Отчего-то это меня жутко злило. Хотя вообще-то я не ведусь на подначки и на «слабо» меня не взять. Хотя, конечно, ежели по сути, не надо было читать «Практическую демонологию» последние три вечера и даже ночи перед испытанием, но удержаться было никак.
Книгу я увёл у папы из кабинета — он оставил на столике возле двери, куда вечно сваливает старые газеты. Я даже удивился такой удаче — книги, подобные «Демонологии», папа никогда не оставляет на виду, всегда убирает в шкаф и даже запирает на ключ, хотя ни я, ни старшая сестра Таня никогда не полезем и не станем там рыться.
Папа — профессор в университете, читает лекции по «Истории культов». Летом ездит в экспедиции с другими профессорами, возвращается загорелым и бородатым, похудевшим, зачастую — с полузажившими рубцами, от которых мама вечно всплескивает руками и начинает выговаривать, что, мол, вы, Аркадий Иванович, мне обещали уже который раз. А папа виновато смотрит в пол — ну точь-в-точь, как мы с Танькой, если провинимся, — и только разводит руками. «Ну, любезная моя Катерина Сергеевна, ты ж понимаешь, как это важно… Пещерный городок в Гондаре! Коптские свитки! Папирус времён фараонов! Додинастический Египет!..» — «Ты о нас совсем не думаешь! — сердилась мама. — Люсю с Масей надо отвезти на море. Доктор Сергей Сергеевич настаивает…» «Да-да, Катенька, — поспешно соглашался папа, — в следующее лето уж всенепременно».
А ещё я любил слушать, как папа, расхаживая по кабинету, репетирует очередную лекцию. То «Особенности некромагических ритуалов в Голландии семнадцатого века», то «Ведьмы Баварии согласно докладам инквизиторов второй половины шестнадцатого» и прочее. Наверное, папа думал, что я или ничего не слышу, или ничего не понимаю.
Но я-то всё понимал и даже сам удивлялся.
…Когда в тот день я притащился с испытаний и забросил ранец за вешалку, мама даже ничего не спросила. Только кивнула участливо да посмотрела, склонив голову. И папа тоже не рассердился, похлопал по плечу: «С кем не бывает».
Тут бы мне удивиться, но… я тогда просто был счастлив, что дома не стали расстраиваться.
Я, кажется, начал с «во-первых»? Что ж, дошло дело и до «во-вторых». На следующий день, за завтраком, папа вдруг откашлялся, поправил очки и начал:
— Тёма. Мы с мамой подумали и решили… что раз уж ты не в первом потоке, мы этим летом повезём Люсю и Масю на море. Им нужно. Для здоровья…
— Уррра! — хором завопили, забывая о приличиях, мои младшие сёстры-близняшки. На вид так совершенно ничем не больные, не знаю уж, что там говорит наш домашний доктор Сергей Сергеевич. — На море-на море-на море-на море!!!
Мне тоже очень захотелось крикнуть «ура». Но, едва взглянув на лица мамы и папы, я понял, что мне-то как раз кричать и не следует.
И, само собой, не ошибся.
— Тебе надо будет поехать на лето к тёте Аглае, — сказал папа и принялся протирать очки.
Он всегда так делает, когда ему самому не нравится, что он говорит.
— Заодно и книги ей отвезёшь, — добавила мама как бы между прочим.
— Да-да, — заторопился папа, — я когда-то брал у неё книги для работы, сейчас надо вернуть, а, ты понимаешь, такие издания нашей почте не доверишь…
Я знал, о чём идёт речь. Большой сундук, настоящий пиратский, как рисуют в книгах вроде «Буканьеров Большого Каймана», доверху наполненный старыми томами, переплетёнными в кожу, иные — с непонятными рунами на обложке. Папа и в самом деле привёз их от тёти, своей сестры, а ей, по-моему, они достались от деда или что-то в этом роде. Ну да мне тогда неинтересно было, что с ними да как.
— А нельзя, — робко спросил я, — только сундук этот отвезти и обратно?
— Нельзя, — сказал папа, по-прежнему протирая очки. Мама смотрела в пол, сплетая и расплетая пальцы. — Да, и передашь ещё тёте лекарство. Оно очень редкое, такое не враз сделаешь даже у нас тут, в Петербурге, что уж говорить об их краях…
Я кивнул. Родителей моих можно порой переубедить, даже переспорить — но не сейчас. Но последнюю попытку я всё-таки сделал.
— А Таня?
— Ей надо заниматься, — нервно сказал папа. — Она поедет в пансион Мещерской, разве ты забыл?
Ах, да. Пансион Мещерской, куда ездят окончившие восемь классов девчонки, готовиться к новомодным «грамматическим школам».
Что и говорить, мне предстояло донельзя грустное лето.
Прежде всего сама тётя Аглая была донельзя грустной. Вроде бы с ней когда-то случилось какое-то несчастье, от которого она так и не оправилась. Какое именно несчастье, почему, отчего — никто никогда не обсуждал. Несчастье — и всё тут. К нам в гости тётя приезжала редко, останавливалась ненадолго. Всегда очень бледная, говорила тихо и никогда не улыбалась. Впрочем, злой или вредной, или даже придирчивой не была: всегда меня хвалила.
Жила тётя в маленьком-премаленьком уездном городке Гнёздов, до него целый день на поезде. Быстрые курьерские или даже скорые, не говоря уж о заграничных, там не задерживаются. Придётся трястись на пассажирском, останавливающемся у каждого столба.
