Кассандра вновь оторвалась от чтения и взглянула на мужчин:

— Один? Ее отец — Один? Тот самый? Верховный бог в скандинавской мифологии?

Крымов с легким сомнением взглянул на Долгополова:

— Это не слишком круто, Антон Антонович?

— Даже чересчур, коллеги, даже чересчур. И для меня, — он выбросил вперед руку с поднятым крючковатым указательным пальцем, — а я повидал немало.

— Но вы сами верите, что такое возможно?

Долгополов как ни в чем не бывало пожал плечами:

— Я думаю, этой снежной даме, Метелице, виднее, кто ее отец. Это — раз. А два — нам это не снится. И лучшее тому подтверждение — девочка Алиса, которая за одну ночь превратилась в художницу. Не так ли?

— Именно так, — кивнула рыжеволосая ассистентка. — Но я продолжаю.

— Прошу вас, — кивнул Долгополов, пригубил напиток и поморщился. — А пивко-то стало теплым. Закажем еще по бокальчику, Андрей Петрович?

Крымов попросил проходившую мимо официантку повторить.

— «Но время не стояло на месте, — продолжала читать Кассандра, как только им принесли еще по бокалу холодного пива и Долгополов сладострастно утопил в пене пол-лица. — Акселю становилось все хуже. И тогда ему посоветовали отправиться на лечение в Саксонию, в Гринсбах, где как раз открыли первую лечебницу для чахоточных больных. Деньги от продажи картин у него были, и два его друга, не слишком преуспевших финансово, устремились за ним, поддержать товарища. Но незадолго до этого случилось вот что. Как-то Варди вошел в мастерскую к Акселю и увидел, как перед одной из работ стоит Исольф и смотрит на полотно ослепшими глазами. Это была непростая слепота — ослепляющая и лишающая разума зависть! Как оказалось, Исольф Видар все это время бешено завидовал своему другу и если был с ним рядом, то лишь потому, что надеялся заполучить от него хоть частицу его дара. Варди вышел, так и не обнаружив себя. Он хотел сказать другу, что не стоит брать с собой Видара, найти любой предлог, но так и не решился. А после корил себя всю оставшуюся жизнь, потому что его слабость и трусость имели роковые последствия. Втроем они приехали в лечебницу в городок Гринсбах на озере Ливен. Несмотря на заботу врачей, Акселю становилось все хуже, но он и не ждал большой помощи от этой лечебницы. Он ждал другого! И наконец, как и в первый раз, дождался! Она приехала к нему — ворвалась смерчем, и в ее руке был саквояж, с каким ходят к своим пациентам доктора. «Я принесла то, что обещала!» — сказала она. «Но как тебе это удалось?» — спросил ослабевший, но счастливый Аксель. «Это было сложно, но того стоило. Ты выпьешь его, и к тебе вернутся не только силы и здоровье — ты обретешь долгую, очень долгую жизнь, увидишь смену многих поколений! А еще твой талант приумножится — в сотни раз! Но теперь я должна приготовить снадобье. Жди меня!» Она ушла на кухню, достала из саквояжа склянки с жидкостями, порошки и принялась ворожить над посудой. Затаив дыхание, Исольф и Видар смотрели на это священнодействие. «Мне пришлось совершить великое путешествие, — говорила она его друзьям, — и обмануть отца. А он страшен в гневе. Но я ни о чем не жалею». Скоро на кухонном столе стоял бокал с искрящимся, шипящим золотистым напитком. Но стоило Метелице выйти из кухни в ванную комнату, как вероломный Видар оглушил Варди кочергой, метнулся к столу и залпом выпил напиток богов; жадный, он даже вытряхнул последние капли на язык, а потом выбежал из квартиры. Больше его никто не видел. Никто и никогда. Больному Акселю досталась только одна капля со дна кубка, и он протянул еще несколько лет, а потом чахотка все-таки убила его. Метелица, с разбитым сердцем и раненной навеки душой, должна была вернуться в свой северный ледяной край, держать ответ перед отцом. А несчастный Варди не знал покоя до самых последних дней, виня себя в том, что не сумел помочь другу в самый важный для него момент. Он знал, что Метелица попросила врача извлечь сердце любимого из груди и похоронила его в доме, где жил Аксель и они обрели друг друга. Варди успел спросить, вернется ли она когда-нибудь в этот мир? Она ответила: «Если я и вернусь, то лишь для того, чтобы отомстить за моего любимого». Сказочник Варди Сигурдсон написал немало книг, дожил до глубокой старости и все эти годы ждал возвращения Метелицы — возлюбленной своего друга, — но она, кажется, забыла о мире людей раз и навсегда.

— Видать, не забыла, — допивая пиво, изрек Антон Антонович. — Что скажете, детектив?

— Грустная история, — вздохнул Крымов. И тоже допил пиво.

— Ага, — согласилась с ним Кассандра. — Очень грустная.

Седые брови Долгополова съехались к переносице.

— Нечего грустить, когда по вашему городу ходит дочь самого Одина и мечтает о мести. И, кстати, почему именно тут, а не в шведском Вестербурге? И почему бронзовая скульптура этой дамочки — копия Метелицы? Каким образом ее занесло сюда, в Царев?

— Я уже пыталась выяснить, каким образом, — сказала Кассандра. — Она считается произведением неизвестного автора середины все того же девятнадцатого века. Но об этом нам лучше всего расскажет Павел Иванович Кравцов. — Она взглянула на детектива: — Андрей, ты помнишь его?

— Разумеется, у меня даже есть его телефон. Если он на работе, напросимся в гости. Антон Антонович, вы готовы?

— Вы меня об этом спрашиваете? — возмутился старик и пружинисто встал со стула. — Звоните, и поехали. Немедленно! И за пиво заплатите, у меня мелочи нет.

4

Услышав о старинной бронзовой скульптуре «Неизвестной дамы» из Пушкинского парка, Кравцов очень оживился. Это была его тема, так он сказал. Искусствовед ждал их через полчаса. От летнего кафе до музея можно было добраться и пешком, но они доехали на раритетном черном блестящем «жуке», вызывая неподдельный интерес у автолюбителей и прохожих.

— А мне нравится ваша машина, Антон Антонович, — выходя, у дверей музея, сказала Кассандра. — Экзотика. Модерн. Стиль. Просто класс — честное слово. Правда, Андрей?

— Полностью согласен, — кивнул детектив. — Ничем не хуже египетской колесницы. Только без четверки жеребцов, конечно.

— Остряки, — миролюбиво огрызнулся Долгополов.

Летом в музее особая благодать — минимум посетителей и долгожданная прохлада. Аромат полотен чувствуется особенно остро. И, как всегда, в этом безлюдье шаги и голоса отзываются эхом.

По мраморной лестнице они поднялись на второй этаж.

Кравцов, пожилой дядечка благородной наружности, усадил их рядком на диван, по-домашнему присел на край стола и спросил напрямую:

— Откуда такой интерес к нашей бронзовой незнакомке? Между собой, кстати, мы ее называем «Дамой с зонтиком» или «Строгой дамой». Как я помню, вы — детективы, а не искусствоведы. В чем она замешана? Что незаконное совершила? Или, постойте, — сообразил он, — она вас интересует в связи с тем нелепым событием, что произошло в парке?

— Нас интересует, кто ее автор, вот и все, — просто объяснил Крымов. — Ну и, возможно, кто ее прототип. Есть хотя бы предположения?

— Предположения есть. В середине девятнадцатого века из Санкт-Петербурга в Царев приехал молодой художник-академист Венедикт Смолянский, обладатель большой золотой медали, восходящая звезда. И уже заходящая, увы.

— Почему заходящая? — спросила Кассандра.

— Туберкулез, — развел руками Кравцов и встал со стола. — Печальная история. Неизлечимый по тем временам недуг.

— Так-так, — поглядев на своих спутников, пропел Антон Антонович Долгополов. — Очень интересно.

— Да-с, — встав у окна, продолжал Кравцов. — Он приехал лечиться в нашу знаменитую кумысолечебницу купца Постникова — она многих вытащила с того света. По крайней мере, продлила жизнь. К тому же у него здесь были корни — бабка-промышленница имела свой дом. Приехал он с двумя товарищами: художником Семеном Зарубиным и начинающим писателем и журналистом Генрихом Лапшиным-Трюггви.

Крымов и Кассандра оживленно переглянулись.

— Очень интересно, очень! — даже подался вперед Долгополов. — Продолжайте.

Кравцов обернулся.

— А что в этом такого интересного? Для вас, если не секрет?

— Пока что тайна, — хитро ответил старичок в костюме хаки.

— А у вас какая специализация? — спросил у пожилого гостя настойчивый искусствовед. — Вы особый расследователь по искусству?

— Я больше по демонологии. Моя специализация — белая и черная магия, — как ни в чем не бывало пооткровенничал старичок. — Белая — для своих, черная — для чужих. — И предупредил: — Ко мне в неприятели лучше не записываться. Пара наговоров, щепотка порошка — через минуту враг чихает и кашляет, а через полчаса — брык, и набок. Как таракан после дихлофоса.

— Остроумно, — кивнул Кравцов.

— Да, я такой, остроумный, — тоже кивнул Долгополов.

Андрей и Кассандра едва справлялись с улыбками. Но тема трех залетевших в Царев из Санкт-Петербурга молодых людей творческих профессий уже завладела ими.

— А женщины в этой истории были? — спросил Крымов. — Как правило, без них никуда. Шерше ля фам. Хотя бы одна?

— Представьте себе — да, — вновь присел на край стола хозяин кабинета. — Она была музой Венедикта Смолянского. У нас в архиве есть кое-какие письма, журналиста Лапшина-Трюггви в первую очередь, свидетельства врачей Постниковской лечебницы, одного полицмейстера в том числе. Но вам неделю их разбирать, а я расскажу в двух словах. Они были влюблены друг в друга еще в Петербурге, потом она исчезла, и, как я понимаю, неспроста. Обещала вылечить своего возлюбленного и принеслась к нему сюда, в Царев, с каким-то снадобьем. Достала его через третьи или даже десятые руки. Прямо-таки амброзию, — усмехнулся Кравцов. — И тут случилось невероятное. Якобы случилось. Об этом как раз и писал Лапшин-Трюггви. Художник Семен Зарубин, их общий друг, как оказалось, всю жизнь завидовавший таланту своего товарища Смолянского, сбежал с этим снадобьем. Прихватил и был таков. Исчез с горизонта. Канул в Лету.