— Кха-кха! Исусе Христе, шо ж так холодно-то, прям до косточек пробирает… Ну, архаровец, куды залез-та? Слазий, слазий давай, а то ишо, не ровен час, выпадешь с окошка!

На улице толстый Эдик — уже нетолстый толстый Эдик — кидает снежок в сторону бездвижно, как столб, застывшего Вадима. Недолет, хотя Вадик буквально в двух шагах. Еще совсем недавно, этой осенью, они втроем бегали на пруд позади школы, совали в мутную, покрытую ряской воду руки, ловили пиявок, а потом отрывали их от своей кожи и били об камни, с восторгом и отвращением любуясь на остающиеся от гадин брызги. Одну, особенно упитанную, раздувшуюся пиявку Вадик придумал сунуть Катьке за шиворот, но Алёша и толстый отговорили его от этой идеи. Лучше найти дохлую кошку и запихнуть в портфель ей или Наташе, решили они тогда. А потом пришел Костик, принес из дома футбольный мяч, и всем стало вообще не до девчонок.

— Ну чаво прилип-то, Лёшк?.. — Мозолистая ладонь ба ложится ему на плечо, тяжелая, с дряблой кожей, с пупырышками бледно-синих вен. От бабушки неприятно пахнет — грязью, потом и какашками. Как и Алёша, она тоже давно не мылась. У нее слабый, усталый голос, глухой и хриплый, как из радио: — Шо там тебе, медом намазано, шо ли?

— Почему им можно гулять, а мне нет? — спрашивает Алёша, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заплакать, так сильно ему хочется выбежать к друзьям во двор. — Почему им теперь можно гулять всегда, даже по ночам гулять можно, а мне и днем нельзя выйти, ба?! Почему?! — Он все-таки срывается на визг, на плач. Злой на себя и бабушку из-за всей этой несправедливости, сбрасывает ее руку с плеча, прыгает с табурета и, утирая горячие слезы, бежит из кухни к дверям. Но замирает у порога, вспомнив, что ключи остались у ба в комнате.

Очередной врун монотонно жует сквозь варежку: «…кризис-носит-глобальный-характер… внеочередная-ассамблея-оон… еще-раз-предостергаем… соблюдайте… будьте… опасно». А в голове у Алёши звучит совсем другой, тоненький девчачий, голосок. Это Наташа зовет его. Он не знает как, но ей удается, оставаясь на улице, шептать ему на ухо: Дуй к нам, Алёшка! Беги к ней в спальню, вытащи ключи, быстро, быстро, она старая, она не успеет! Забирай ключи и беги сюда!

Алёша стоит на месте, словно окаменев. Что делать? То ли назад, на кухню к ба возвращаться, то ли и правда в спальню рвануть. Кого слушать? Наташа шепчет, зовет, а приемник бубнит свое про опасность, про то, что ни в коем случае нельзя покидать дома и квартиры, что «помощь скоро прибудет». По радио крутят эти враки всю неделю, одна только старая глупая ба еще верит им. Но с другой стороны…

Выходи, Алёшка! Поиграем! Построим самую большую снежную крепость на свете! Вадик, Антоха и Катька начнут ее осаждать, а мы вместе с Эдиком — держать оборону.

Всего-то дел — забежать, вытащить быстренько связку ключей из-под матраца и — прочь из дома. Можно даже куртку не надевать, свитер и шарф такие толстые, что будет совсем не холодно.

…Но Алёша помнит, что видел в окно раньше. В те, первые, дни. Не хочет, но помнит страшные крики, доносившиеся с улицы. И у него до сих пор перед глазами то, что Вадим, Антоха, Наташа, и Катя, и толстый, тогда еще толстый, Эдик сделали с Костей. Из-за чего Костик теперь не может ходить, а просто сидит на горке.

«Опасность», — сипит радио. Это единственное, чему Алёша готов верить. Пока еще не забыл, отчего светлая куртка Наташи порозовела.

Зато Костик здесь, с нами! — сердито шипит девчонка у него в голове. — И ты тоже мог бы с нами играть. С утра до вечера и даже дольше веселиться тут, а не торчать дома со своей вонючей старухой.

Давай к нам, Лёшик! — кричат Вадик и Катя.

Айда гулять! — вторят им Эдик с Антоном.

Не бойся, амиго, — а это уже сам Костя. Ухмыляется, по-царски восседая на вершине горки, весело болтыхает в воздухе тем немногим, что осталось от его ног. — Помнишь тех жирных пиявок? Тоже казалось страшно, противно! А крови-то сколько было — помнишь? А ведь ни чуточки не больно оказалось, амиго! Так, слегка пощипало кожу, и все… Тут точно так же! Я ведь для виду орал, когда они меня грызли, Наташка и остальные. Ну, как в тот раз, когда мы девчонок пугали, изображая привидений. Компренде, амиго?.. Выходи! Сыграем с тобой в царя горы.

Костя широко улыбается большим и красным, как у клоуна в цирке, ртом.

Выходи… и займи мое место.

И Алёша готов послушать Костю и остальных. Они же его друзья! Его и самого тянет туда, к ним, наружу. Тянет со страшной силой. Он еще никогда так долго не пропадал дома. Тем более что сейчас, без света, без телевизора, без мамы и папы, с одной только ба ужасно скучно.

Ба…

Бабушка.

— Лешенька… — слабый, жалобный голос с кухни. — Внучек, ты хде?

Одна часть Алёши советует ему не обращать на ее стоны внимания, а торопиться во двор, чтобы лепить снеговиков вместе с Наташей и остальными. Другая же его часть говорит, что бабушке плохо.

Алёша заглядывает в дверной проем, ведущий на кухню. Ба сидит на табурете, привалившись спиной к подоконнику. Большая, как бегемот. Три года назад, когда Алёша был еще совсем маленький и не ходил в школу, родители отвезли его в зоопарк. Там в маленькой, тесной для нее клетке стояла огромная, вся какая-то круглая, похожая на большой воздушный шар бегемотиха. Одна-одинешенька, опираясь на короткие толстые ножки, смотрела из-за ограды печальными глазами и дышала так тяжко, как будто вслух сожалела о своей нелегкой бегемотской доле. Смотреть на нее было противно, жалко. Точно так же ему жалко и противно смотреть сейчас на бабушку.

Он никогда ее не любил так сильно, как маму или папу. Она ему никогда даже не нравилась хотя бы так, как Катька или Наташа. На самом деле — и это Алёша сейчас особенно ясно чувствует и понимает — ему всегда было ее просто жаль. И только поэтому он терпел ее слюнявые поцелуи, после которых приходилось оттирать щеки, терпел потные объятия, в которых чувствовал себя так, будто его душили подушками сразу со всех сторон. Мама с папой часто отправляли Алёшу на каникулы к ба, но сами у нее гостили редко… Всё, что осталось у бабушки теперь, — это он.

А у него теперь нет никого, кроме ба. Внезапно и неожиданно остро осознав это, Алёша бежит к ней и, распахнув руки, падает, прижимается к бегемотскому животу, ныряет носом в мягкие складки халатов, которых бабушка, спасаясь от холода, нацепила на себя сразу то ли три, то ли четыре штуки.

— Ну шо ты, Лешенька… шо такое, внучек… — Ее сиплый голос дрожит. Дрожат и ладони, когда она гладит его по голове, по плечам — он чувствует эту дрожь, Алёшу и самого мелко трясет.

— Ба, — всхлипывает он. — Они зовут меня, ба…

— Хтой-то? Хто тебя зовет?

— Ребята… — хнычет Алёша, не отрывая лица от толстого брюха. Теперь его собственный голос звучит глухо, почти как голоса врунов с радио. Но он не может, он боится поднять голову и посмотреть ба в глаза. Боится, что, взглянув на него, она поймет, что еще совсем недавно, еще минуту тому назад он почти уже готов был ее предать, бросить. — Они зовут меня гулять, ба… В снежки…

Все ее большое, необъятное тело содрогается. Будто землетрясение прокатилось по горным склонам. Бабушка издает громкий то ли стон, то ли вздох, обхватывает Алёшу за плечи, прижимается к его щеке своей, и он чувствует мокрое, что ручейками течет у нее по морщинам.

— Это кажется, внучек, — говорит она. Алёша слышит, как гулко, неровно стучит больное старое сердце, как хрипит у ба в легких. — Тебе просто кажется…

— Да?..

— Да, Лёшенька. Не могут они тебя звать, — тихонько плачет бабушка. — Понимаешь, они ведь уж как бы и не они. Не живые… не мертвые.

— Злые, ба?..

— Да и не злые, пожалуй шта… Просто не люди ужо. Ну да ничего, — снова вздыхает она и громко, с хлюпом, тянет носом. — Прорвемси, Лёшк… Фашистов в оккупацию перетерпели — и этих… переживем. Лёшк, ты ж, наверное, кушать хочешь, а, Лёшк?..

Он совсем не думает о еде, но кивает просто для того, чтобы порадовать бабушку. Он знает — все бабушки любят кормить своих внуков, и его ба не исключение. Алёша выскальзывает из ее теплых мягких объятий, делает шаг в сторону, чтобы та могла подняться. Пока бабушка шаркающей походкой идет к кладовке за консервами, мальчик снова невольно прилипает взглядом к стеклу. Его друзья все еще там. Бродят бесцельно по площадке, оставляя в коричнево-буром снегу широкие борозды.

«Как же так? — снова одолевают Алёшу сомнения. — Как же они не живые, если в снежки играют? Или они только притворяются живыми?..»

Внезапно его накрывает тень. Грохочет, стукая дном по столу, консервная банка. Бабушка придвигается мимо Алёши к окну, трясущимися руками отбрасывает в сторону желтоватый тюль, с шумом и лязгом поднимает щеколду. Трещит ледяная корка, дребезжит стекло — ба распахивает окно, пуская в комнату поток морозного воздуха, сама высовывает непокрытую голову наружу, сипло кричит во двор:

— Прочь! Прочь пошли, нехристи окаянныя! Оставьте в покое! Неча вам тут делать, среди живых!

Те, внизу, никак не реагируют на ее ор. Наташа кидает очередной снежок в кусты. Вадим нагибается к сугробу. Катька идет, как шла, из одного угла площадки к другому. Эдик стоит без движения, Антоха сидит на качелях, а Костя продолжает медленно покачивать культями. Под ним, на скате горки, поблескивает заледеневшая кровь.