Дмитрий ТИХОНОВ

СКВОЗЬ ЗАНАВЕС

На последней неделе августа Серегу Хвощева, среди сверстников известного как Хвощ, привезли обратно в детдом.

Стояли теплые дни, полные ласкового солнца, и большинство воспитанников, вернувшихся из загородных лагерей и предоставленных самим себе, проводили все свободное время на улице.

Горб, Рыжик и Муха играли в футбол во дворе и прекрасно видели, как у ворот остановилась машина и из нее вышел Хвощ с какой-то незнакомой женщиной.

— Хрена… — пробормотал Рыжик, беря мяч в руки — По ходу, его назад прислали.

— Ну, дык, не стали бы они его там все время держать, — пожал плечами Горб. — Кормить надо, расходы всякие, кому он нужен…

Муха, прищурившись, рассматривал новоприбывших, которые шли по асфальтированной дорожке к входной двери. Когда они скрылись, он обернулся к друзьям:

— У Хвоща рожа, как у сраного терминатора. Глаза в кучу.

— Это его в дурке какой-нибудь дрянью накачали.

— Ага. — Муха выхватил у Рыжика мяч. — И теперь он грустит, что здесь уже не с чего будет поторчать!

Смех взлетел в спокойное безоблачное небо, налитое густой синевой, подхваченный внезапным порывом ветра, ударился в окна, отразился от запыленных стекол и растаял в легком шелесте травы. Игра продолжалась.

Если тебе двенадцать, то полгода — большой срок. Именно столько прошло с того февральского дня, когда Хвощ, обычно спокойный и замкнутый, медленный на подъем, вдруг посреди урока географии вскочил с места, схватил стул и с размаху кинул в учительницу. Она еле увернулась, а мальчишка бросился к ней и, крича: «Убью, сука!», ударил по лицу, сбив очки. Драться флегматичный и щуплый Хвощ никогда не любил, а если приходилось, то делал это так неуклюже и неумело, что заставлял и противника, и зрителей давиться от хохота. Но этот удар ему удался. Географичка выбежала из класса в слезах, и с тех пор дети ее больше не видели. Оно и понятно, после такого ни о каком авторитете среди учеников речь идти не может. Но дело не в учительнице, а в том, что, как только она выскочила за дверь, ноги Хвоща вдруг подломились, и он осел на пол, заходясь в беззвучных рыданиях на глазах у ошеломленных одноклассников. Никто так и не сказал ни слова, пока не подоспели завучи и не увели Хвоща. Он не сопротивлялся, не отвечал на расспросы и не поднимал глаз. Бледный и поникший, сидел он сначала в кабинете директора школы, потом в кабинете заведующей детским домом, уставившись в одну точку, тихо всхлипывая и время от времени кусая грязные ногти. На другой день его увезли, и многие не без оснований решили, что навсегда. Как теперь выяснилось, они ошибались — Хвощ вернулся.

Вскоре стало ясно, что лечение мало подействовало на беднягу. Он не говорил никому ни слова. Понуро слонялся по коридорам и комнатам, скользя по стенам пустым, ничего не выражающим взглядом. Если к нему обращались, не отвечал. Вообще не реагировал, даже не поворачивал головы. Просто проходил мимо. Казалось, что он ищет нечто, известное и важное лишь ему.

Между тем лето все-таки закончилось, несмотря на все надежды и мольбы. Грянуло сумбурно-бессмысленное первое сентября, безрадостный праздник, не нужный ни ученикам, ни учителям. Во время торжественной линейки впервые за последние три недели пошел дождь, холодный и серый, и завуч со школьного крыльца читала свое ежегодное обращение равнодушным зонтам. Хвощ стоял вместе с остальными детдомовскими, и ни у кого из них не было зонта. Вода текла по его лицу, капала с подбородка, но он ни разу не поднял руки, чтобы стереть ее. И ни разу не моргнул.

Началась учеба, и лето, полное безмятежного покоя, свободы и солнца, стало превращаться в сон. Многим уже казалось, будто бы его и вовсе не было — так, мелькнуло что-то теплое и светлое и тут же исчезло. Классы, уроки, занудные учителя, скучные учебники. Скука, скука, скука. Бредовые, бесполезные правила, факты, мысли, никчемные обрывки какой-то другой реальности. Москва была основана в таком-то году, свет проходит расстояние от солнца за восемь минут, глаза — зеркало души. Кому это нужно?! Сидишь в четырех стенах, слушаешь голос, бубнящий то ли таблицу умножения, то ли английский алфавит, и думаешь только о футбольном поле. После ужина в детдоме — свободное время.

Хвощ не прогуливал и не хулиганил. Он даже не курил. На переменах стоял где-нибудь в уголке; на уроках, не отрываясь, смотрел в окно. Преподаватели не беспокоили его. Класс, сформированный из детдомовских, был очень тяжелым, и в нем каждый, способный хотя бы просто сидеть тихо, ценился на вес золота. Классная руководительница, с головой ушедшая в ведомости на питание и составление учебного плана, и думать забыла о своем необычном подопечном, тем более что он не доставлял никаких хлопот. Одноклассники и соседи по комнате тоже перестали обращать на Хвоща внимание. По крайней мере, до тех пор, пока он не нарушил свой обет молчания.

Во вторую учебную субботу, по старой традиции, администрация школы решила провести день здоровья. Это значило следующее: никаких уроков, пробег, пожарная эстафета, классный час. Для детдомовских — настоящий праздник, единственная возможность хоть в чем-то превзойти домашних. Естественно, с того времени, как стало известно о готовящемся мероприятии, во всех комнатах и укромных курилках обсуждалась только одна тема — кто будет участвовать в субботних соревнованиях.

В четверг вечером Муха, Рыжик и еще двое ребят постарше сидели на старых качелях за жилым корпусом. Вились синие струйки табачного дыма, а вместе с ними и неспешная, обстоятельная беседа, сопровождавшаяся смачными плевками в траву.

— Надо Бориса первым поставить. Он стопудово сразу всех сделает.

— Борис не побежит, — помотал головой Рыжик. — Он в изоляторе.

— А че?

— Говном на уроке кидался. Из толчка принес в бумажке завернутое.

— Герой, бля. А кого вместо него?

— Не знаю.

— Хвоща надо, — вдруг предложил Рыжик. — Помните, как он раньше гонял? Ну, в начальной школе?

— Да, гонял здорово, только теперь ты его не заставишь.

— Точно. Кстати, он во сне разговаривает.

— Серьезно?

— Отвечаю. Вчера проснулся… Ну, в толчок пойти. А он бормочет чушь какую-то.

— И что бормотал?

— Да не помню. Про театр и короля вроде… король гнили или боли, хрен его знает. Еще ногой дергает и так быстро шепчет: «Отпусти, отпусти, отпусти…»

— Во дурик!

— Больной, хер ли…

За ужином Муха сел рядом с Хвощом и, ткнув его локтем под ребра, заговорщицки подмигнул:

— Как там король гнили?

Хвощ вздрогнул и выронил ложку. Лицо его вытянулось и побелело, Муха даже испугался, что тот сейчас грохнется в обморок. Но нет. Глубоко вдохнув, Хвощ спросил дрожащим голосом:

— Откуда ты знаешь?

Муха заржал:

— Оказывается, ты не только во сне разговариваешь!

Хвощ, видимо, понял, что к чему. Краска постепенно возвращалась на его лицо. Он схватил ложку и зло пробормотал:

— Хочу — говорю, хочу — не говорю!

Сине-серые сентябрьские сумерки заполнили собой комнату. Дежурная воспитательница уже закончила обход и погасила в спальне мальчиков свет. Наступило странное, зыбкое время между днем и ночью, между сном и явью, время теней и жутких историй, важных разговоров, подводящих итоги, расставляющих все по своим местам. Муха, которому не спалось из-за воспоминаний об отце, сел на кровати и спросил:

— Эй, Хвощ, как там в психушке?

Он не надеялся на ответ, но услышал его:

— Весело.

— Да ладно. Что может быть веселого в психушке?

— Может. — Хвощ лежал на спине, не мигая, глядя в потолок. — У нас был кукольный театр.

— Триндишь! Театр, блин. Откуда в дурке театр?

— Не знаю. Он там всегда был.

Муха переглянулся с Рыжиком и выразительно покрутил пальцем у виска.

— И что там показывали?

Хвощ недовольно поморщился, не отрывая взгляда от потолка:

— Показывали всякое. Какая разница? Про Гамлета там, еще много…

— Про кого? — фыркнул Муха. — Это что за мудак такой?

— Принц один. У него отца убили, и он с ума сошел.

— Ни хрена себе! Вам там вокруг своих дуриков мало было?

— Ты не веришь мне? — Голос Хвоща был спокоен и холоден, как лесной ручей.

— Нет, не верю, — Муха зло ухмылялся. — Мне кажется, в дурдоме тебя просто перекормили таблетками, потому что ты псих, долбанутый на всю башку. И теперь втираешь нам какую-то хрень про принцев и кукольный театр. Либо просто триндишь, либо тебя приглючило.

Рыжик встрепенулся:

— А еще этот, гнилой король, или как там!

— Точно! Он тебе снится, что ли?

Хвощ даже не повернул головы. По-прежнему глядя вверх, он просто сказал:

— Сам все увидишь.

И закрыл глаза.

Следующим утром на тумбочке рядом с кроватью Мухи появился билет. Это была половинка обыкновенного листа в мелкую клетку, вырванного из школьной тетради. В центре синей шариковой ручкой было изображено нечто вроде занавеса с двумя классическими масками трагедии и комедии. Сверху шла надпись, сделанная крупными корявыми буквами с многочисленными завитушками: