Так что — куда крестьянину деваться, когда его домишко окружает графская дружина? Да человечишка сам виноват! Не умер в решающей битве с саксами, не сбежал в последний вольный клочок или на континент — в Бретань.

А для очистки совести летело вскользь:

— Лучше мы, чем саксы.

— Выгоним сакса, все будет, как встарь. Потерпите.

— На семена тебе оставили, на пропитание тоже. Мы ж не звери…

И верно, оставляли. Даже с некоторым запасом. Граф велел. Сказал:

— Последнее должны выгрести саксы.

И саксы выгребали, до зернышка. Вскрывали ухоронки, скребли затылки: даже с припрятанным выходило мало.

— Мы знаем, сколько должна родить такая земля, — говорили, — потому платите налог. Или получайте наказание за бунт.

Время от времени кто-то из крепостных, не забывший, что такое быть свободным воином, брался за топор. И умирал быстро. Семья получала надежду на рабский кусок в свежесрубленном саксонском бурге. Или все ту же быструю смерть. А чаще всего — отправлялась к портам, на продажу. У саксов тоже не много припасов на лишние рты.

Иной, что о свободе позабыл сильней других, валялся у саксов в ногах, просил прощения, что зерна мало — и честно валил на ушедшую в леса дружину прежнего владетеля. И то, что правда взяли, и то, что прикопал сам. Саксы все равно обирали такого до нитки. А из леса являлось возмездие предателю. Люди, которым рабы уж точно не нужны…

Впрочем, до подобного доходило только последнее время. Поначалу два десятка человек легко собирали на сытый прокорм — себе и графу, сыну предыдущего. Учили парня сидеть в седле, стрелять из лука, бить копьем и мечом.

А вслед им летело:

— Скорей бы парень вырос!

Вот и возмужал. Стал о возвращении отчины думать. Войско набирать. И разоренный край, что легко кормил, помимо саксонских дружин, два десятка веселых лесных всадников, узнал, что такое недоедание.

Да и с новенькими, одно название, что рыцари — беда вышла… Они-то другой жизни не видели. Привыкли, что дружинник выгребает из крестьянина все, в чем нуждается. Если потребного нет, скажем, меча, берет больше — чтобы нужное купить. Дождавшись торговца с вольных думнонских земель. А чаще — подыскав сакса пожадней.

Это выходило не трудно: самих саксов особо не трогали. Сначала — ни к чему было. Думали, Аррансин подрастет, тогда… Дождались. И что сказал дружине, наливающейся элем по поводу совершеннолетия предводителя, новый господин? Предложения ущипнуть, наконец, сакса позлей, так и летели с хмельных языков. Но безусый вождь послушал-послушал, да и ответил:

— Рано.

Сказал — отрезал. Мелвас тогда даже протрезвел настолько, что снова почувствовал, что под задницей — корни дуба, а не скамья в парадных палатах. А мальчишка в зеленом — и красиво, и жизнь может спасти, потому и рядили молодого графа с детства в зеленое, так и осталось — пересказал все мысли. Которые и сами дружинники, поди-ка, выдали б. Натрезве да покумекав. Мол, лезть на тех, что войско прежней, большой, Думнонии в прах растоптали, с двумя десятками самых лучших воинов неразумно. Саксам не трудно и две тысячи прислать.

Вот уж кто не смущался соотношением сил, так это Проснувшийся. Возник из ниоткуда, как снег на голову. На головы — дюжины саксонских фуражиров. И ладно бы положил их из лука… Уж непонятно, как так обернулось, а к приезду сэра Мелваса вокруг хутора только остывшие тела валялись. Перебиты, да так, как только в сказках сказывают или в былинах поют: кто наполы развален, от плеча до пояса, у кого голова проломлена от макушки до подбородка, кто пробит копьем сквозь щит, да вместе с конем и кольчугой, да насквозь…

Первой мыслью было: «Дождались!» Мол, теперь только найти в лесах богатыря, свести с Аррансом. А потом — поход. Как тогда, столетие назад… Слова-то, слова! Как песня, как колокол: Тинтагель, Камланн, гора Бадон. А оттуда и до Лондона недалеко! Ясно же — или сам Артур тоже скоро на свет Божий выйдет, или прислал рыцаря из спящей своей дружины, чтоб тот помог изнемогшему в борьбе народу дождаться урочного часа.

Граф, однако, вовсе не обрадовался. Грыз травинку, сплевывая кусочки сочного стебля.

— Ищите, — сказал, наконец. — Наверняка самозванец. Но умный самозванец — тоже неплохо. Может пригодиться.

Неделя шла за неделей, а найти проснувшегося рыцаря никак не удавалось. Зато со всех сторон доходили слухи о лихих налетах. То сакс-гонец расстался с жизнью. То часового снесло со стены бурга. Ну а больше всего доставалось тем, кто крестьян обирал.

При этом образ богатыря обрастал новыми подробностями, вовсе сказочными. Проснувшийся, казалось, не тратил времени на дорогу, умудряясь в один день раздеть сборщика налогов и пристрелить наблюдателя на дозорной башне бурга — в двух суточных переходах друг от друга. Конных.

На опросы крестьяне только руками разводили. Мол, волховство. Старинное. Недаром ходили слухи, что рыцарь любил и по сию пору любит Деву Озера. Леди Нимуэ — а по-старому Неметону. Ту, что дала королю меч. Ту, что заманила Мерлина в пещеру без выхода. Ту, что взяли в мечи, как ведьму и язычницу. Ту, после чьей гибели держава бриттов удивительно быстро сошла на нет.

Иные и дальше заходили. Что с того, что сам Проснувшийся себя называет не иначе, как «сэр Кэрра-док». Что всего и значит — «счастливый влюбленный». А кто, по легендам, любил Нимуэ-Неметону? Пусть и несчастливо? Мерлин! Получеловек-полудемон. И, конечно, соратник и рыцарь Артура. Который, напоминали старики, и вовсе из старых богов. А никакой не полудемон, как уверяли в церкви.

Волшба в голове укладывалась. Легко. Так же, как совмещалась восторженная любовь к богине — с вполне земной девкой, мчащейся бок о бок с героем. Это жизнь, и это Мелвас понять мог. Но как Проснувшийся бьет саксов с коня из ростового лука, и вообразить не сумел. Оставалось заключить — «Кэррадок» и не человек вовсе. То ли, верно, Мерлин-полудемон. То ли кто из старых богов. Может, у этих руки иначе устроены…

Новую лихоманку саксы терпели недолго. Тем более прирученные умерли первыми. Опаски не хватило. Привыкли по лесам спокойно ездить. А тут — стрелы в упор. И рыцарь, при котором — одна знаменная. Правда, ведьма. А штандарт — проще не придумать. Белая тряпица, на ней углем от сожженного хутора нарисована буква «А». То ли первая буква имени спящего короля, то ли намек на око Господне; его монахи изображают, как треугольник с глазом поверх пирамиды. А иные говорят — знак Нимуэ, которая любила в земле возиться. Или знак борьбы за родную землю — циркуль землемера.

Вот сколько значений! А значок прост. Его так легко вывести меловым камушком на обугленной стене сожженной дозорной башни. Или вырезать ножом-саксом на спине казненного корнца, что так и не выдал логово Проснувшегося.

В лесу тоже жизни не стало. Прикормленные саксы полегли раньше, чем поняли, что происходит. На их место пришли злые. Сунулись в лес. Пусть и в чужой, да оказалось: смыслят саксы в лесной войне, еще как смыслят. Засада на засаду, и стрелы в упор. У саксов слабей луки, да кольчуг больше. А если дело доходит до топоров — пиши пропало! При первом же нападении половина старой дружины полегла. На смену опять пришлось брать молодых. А эти-то злые. Все ворчат, что пришли в лес мстить, а не меж дубовых корней отсиживаться. И учиться ратному делу им недосуг.

Пришлось привыкать к потерям. Да и жизнь стала похуже: мало того, что схватки с саксами каждый день, а по воскресеньям три, мало того, что дичь в лесу выбита да распугана, так и с крестьянина теперь мало что возьмешь. То есть попробовать можно. Да только ныне и графским людям приходится посматривать, не мелькнет ли в кустах белая тряпка. Не полетят ли стрелы под грозное «Неметона!»

Живых после такого не остается. А крестьяне лишь кланяются да ворчат в лицо: мол, вы уже и семена забираете, а Проснувшийся разве поесть спросит. И ведь ясно, что на каждом хуторе его уши. Но как узнать, которые чуть длинней и острей остальных? А резать всех подряд, чем лучше сакса будешь?

А скоро пришли новые вести. Нашлась на саксов своя напасть. Другие саксы. Их королевства никогда мирно не жили, вот и свалились в очередную собачью свару. Сперва обидчик думнониев, король Уэссекса Кенвалх, тяпнул побольней своего шурина, мерсийца Пенду. По двум больным местам — южным плодородным равнинам да по носу и ушам собственной жены. Которую в таком виде и отослал: мол, встречай, брат, сестру. Тот взвился. Отвлекся от непонятных дел на севере да обрушился на юг. Да так, что накормил саксонским мясом всякую стервь на острове Британия.

По весне — новый сюрприз. Пенда не стал распускать ополчение на лето, пахать да сеять. Сказал, что дарит урожай своим верным подданным да такой, какой им в жизни со своей земли не снять. И не то диво, что в уплату даже братины, из которых с дружиной пьет, отдал. А то, что нашел продавца!

Теперь у Пенды войско, а Кенвалх Уэссекский свое распустил. А получил выбор: смерть от меча теперь же или от голода по зиме. Вот и распорядился у покоренных семенной запас до зернышка выгрести. Это, считай, треть урожая. Если еще подтянуть пояса да казну выгрести, скупая излишки зерна у франков и вестготов… То до следующего лета можно и дотянуть. Что корнцы перемрут — так нужны ли королю бунташные мужики? А на пустую землю саксов с континента пригласить. Эти хоть и своевольные, да свои.

Тогда граф Арранс, поминая всех бесов преисподней, выставил собственное знамя.

— Рано, — ворчал, — ну что мы сделаем сотней? Но, может, хоть ополчение соберем. Не верю я в мужиков… Ну да по трое за сакса отдать, и то неплохо. Может, кто на развод и останется.

Надежда была. Большая часть саксов Кенвалха сидела по крепостям, в мерсийской осаде, и помочь местным бургам ничем не могла. Впрочем, и местных — больше тысячи. Но если часть из них отвлекут мерсийцы.

Что надежда рухнула, граф понял сразу, как услышал, что Проснувшийся тоже поднял знамя. Проклятую черную букву. А Мелвас, как дурак, торчал на хуторе, назначенном для сбора ополчения. Чтобы не увидеть ни одного человека.

Зато теперь вот наблюдает, как мимо ползет бесконечная колонна. Кто знал, что в Корнуолле — или все-таки снова восточной Думнонии? — столько людей осталось! Идут и идут. Час, другой. Кажется, тут все, кто может поднять руку. Мужчины и женщины. Старики и подростки. Но и мужчин в соку довольно, и среди них нет-нет, да увидишь цвета кланов из соседних графств. А кое-кто и из той Думнонии, что под франками. Перебрался через реку, значит.

И оружия много. Не с палками идут. Больше всего топоров да кос и багров, посаженных на древки. Но есть и вырытые из ухоронок мечи да длинные буковые луки. И над всем — стяги. Грубые куски неотбеленной домотканины. Угольный рисунок, часто полустертый. Циркуль Неметоны.

Тогда сэр Мелвас впервые увидел Проснувшегося. Рыцарь летел мимо строя. Бросилось в глаза — в седле сидит как-то не по-человечески. Да и копье держит странно. Словно наклони он его да ударь тычком, с разгона, не вылетит из седла. Рад чему-то. Летит вдоль колонны, орет радостно. И люди ему откликаются. Весело. Словно и усталости не бывало. Ближе, ближе…

— Она жива! Слышите, она жива! Она снова победила!

Ответ — радостные клики. Люди рады за вождя — и за себя. Эта радость… знакома. Как можно было забыть? Так народ приветствует любимого владыку. И поднимается из глубин памяти то, что когда-то утопил с тремя грузилами. То, что, казалось, ушло вместе с днями свободы и чести. Главный принцип службы сюзерену. Старому графу. Настоящему властителю, а не лесному умнику. «Не следует рыцарю пережить своего господина». А если уж довелось, так нужно погибнуть над телом, мстя.

Да, у Мелваса и его двух десятков был приказ. Спасти наследника. Так ведь спасли! Вырастили. Приказ исполнен. Так может… Отойти на три шага, прыгнуть в седло. И попросту, без выкрутасов, положить голову за старинную верность. Какая разница, под чьим знаменем? Враг не переменился!

Старый рыцарь подошел к лошади.

— Сэр?

Молодые. Не понимают. А старых уж и не осталось. Все полегли за это проклятое лето. Так не пора ли и ему — к товарищам? Одно привычное движение, и рыцарь в седле. Шпоры осторожно прижимают бока скакуна — не коля и не раня. Просто давая понять, что пора перейти с шага на рысь.

Но как ни быстр старый рыцарь, молодые руки, вырывающие стрелу из открытого колчана и натягивающие тетиву, — быстрей. Другое дело, что выучки у них нет. Одна в молоко, вторая пришпилила ногу к седлу. До скакуна стрела не добралась — а потому новых выстрелов не последовало. Стрелы сквозь деревья не летают.

Вот зачем за спиной была молодежь! Впрочем, какая разница? Если обломить стрелу, она и видна не будет. А слезать с коня Мелвас теперь не собирается до самой битвы. Из которой выйти живым не рассчитывает.

Один из молодых ругается, поминая ад и преисподнюю. Не зря лорд Арранс предупреждал. Не удержался старик, предал. Что ж, со стрелой в бедре, верней всего, не заживется. Жаль, преследовать и добить нельзя: приказ. Рано раздавать долги! Проснувшийся пока не победил. Еще может случиться, что и нынешние, ослабевшие, саксы перетрут народного героя в кашицу, из какой только лепешки печь. И тогда вернется время графа Арранса, время медленной, продуманной, жестокой работы. Почти безнадежной — потому как и от народа останется лишь кашица. Что поделать, пришельцу из иных времен все равно. Не так, как саксу. Но разницы между корнцами или теми же диведцами для него нет. Падут одни, в битву пойдут другие. Это им с графом нужны собственные люди, которые, увы, не захотели больше терпеть. И выбор их придется уважить. Пока не решится исход битвы с саксами. Тогда победителю — кто бы он ни был — будет предложено поделиться плодами победы с законным владельцем этих мест.

Молодой ухмыляется. Саксы точно не пожелают. Да и Проснувшийся — наверняка. Кто ему граф? Последыш, сын побежденного. Что ж. После победы уже Сэру «Счастливому Любовнику» придется создавать дружину, налагать поборы на голодающий народ. И люди рано или поздно вспомнят, что он колдун и чужак. Тогда и придется Проснувшемуся, получившему все слишком легко, столкнуться с заготовленными на сакса медленными жерновами.

Молодой дружинник ежится. Старая сказка припомнилась. О том, что у одного из рыцарей Артура как раз и был меч, что рубил жернова, словно сырные головы… А еще не идет из головы радостное: «Она жива! Она победила». Если богиня поможет старому дружку, тяжко придется. Но лорд Арранс — умен. Он что-нибудь придумает.

Тот дружинник, что попал, выползает на покинутое сэром Мелвасом место — вполне ловко и скрытно, да еще и не стесняясь перепачкать брюхо травяным соком. Дожидается хвоста колонны. Слезает вниз. Говорит напарнику:

— Тысяч пять. Если Проснувшийся управится с этой оравой, победа у него в кармане.

Если управится, значит — если сумеет хотя бы построить. И не даст порскнуть от одного вида саксонского войска. И сумеет разменять хотя бы пятерых на одного. И не даст тающим войскам разбежаться от ужаса тяжких потерь.

Напарник коротко кивает. Оба садятся на лошадей и летят — докладывать. И не видят, как из-за поворота лесной дороги появляется голова второй колонны под флажками с циркулем.

НОВАЯ

Ночь. Без тепла. Костры есть, но мало. И раз уж ты, голубушка, оставила четыре пятых войска без тепла, изволь сама померзнуть. Да-да, приказ отдал Проснувшийся. А ему кто на ухо шептал, что враг наверняка костры подсчитает? То-то. Так что холодай-мерзни, знаменная. Завернись поплотней в плащ. Его плащ, камбрийский. Шерсть и лен… Никто на целом свете не умеет так сплести нити, чтоб лен закрыл путь сырости, а шерсть холоду. Только камбрийцы. Римляне пробовали. Саксы пробовали.

Соседи-бритты уж сколько столетий старались! Получалось: лен пропускает холод, а шерсть — влагу.

Но рыцарь как скинул тебе на плечи свой алый плащ, наготу прикрыть, так ты при нем и осталась. При них обоих. Весной плащ новым, разве измятым немного. Но ты в нем скакала, и ты на нем сидела, его подстилала, им укрывалась. Не осталось в уставших нитях ни цвета, ни вида. Только тепло. Тепло родины. И его тепло. И это тепло ты ни на что на свете не променяешь.

Врешь. Променяешь. Не глядя. На право забиться под бочок Проснувшемуся Рыцарю. Тебе хочется сказать, да хоть подумать — своему рыцарю? А и мечтать не выходит. Не твой он, ее. Одержимый богиней. И не она того захотела — сам пожелал. Потому и отпустить его сида не сумела. А пыталась. А толку, если тебе, Мейрион-озерная, остается спать с сэром Кэррадоком в обнимку, как сестре с братом, почти год. Люди перешептываются: «ночная кукушка». Кэррадок говорит: «ребенок». И только ты знаешь, кто ты есть на самом деле. Четыре слова: «старшая ведьма юго-восточной линии». Здесь их никто не слышал. Что толку сотрясать воздух, хвастаясь тем, чему тут не знают цены?

Ты ведь тоже не знала, какие пойдут долги и плата, когда вылезла из родного болота на зов богини. Навстречу солнцу и приключениям. Радуйся — хлебнула от души. И того и другого. Как только с головой не накрыло. Горек и сладок хмель камбрийских долин, словно мед вересковый. Камбрия… «Страна друзей» — для тех, кто числит бриттов людьми. Уэльс, «пустошь» — для варваров. Ты выбрала. Была девой озерной, стала камбрийкой. Боевым товарищем. Пусть все оружие — кинжал на поясе. Убить себя, чтоб позора не вышло. Какая разница?

Ты стерла бедра в кровь, рыся по горным дорогам. Ты придумала резать накладные огамой на дощечках — и грузы для армии не были разворованы по дороге. У тебя на шее монета с дырочкой висела! Награда. Дырочку сама просверлила, и широкую. Чтоб шнурок прошел витой, красивый. Чтоб побольше вкусного купить на золотую стружку… Чтоб отметить победу. Общую. Ты не стояла в копейном строю, не метала камни из пращи, не натягивала боевую машину. Ты не видала, как, подобно вспугнутым оленям, бегут пять тысяч саксов, не поднимала клинка, чтоб срубить бородатую голову — победа была и твоей.

Потом тебя позвала сестра богини. Рука на перевязи, лицо то и дело кривится знаками боли. Заплатила за мост, по которому прошла армия союзников. Но калека не стала жаловаться на судьбу, а предложила взяться за дело побольше. И ты, конечно, сказала: «Да». Никто за язык не тянул.

Больше дело — меньше друзей. Вот когда ты это поняла: пытаясь забиться меж корней дуба в надежде уже не на сон, но лишь на толику тепла. Не полученного извне — сбереженного. А представь, каково Ей! И каково ее рыцарю.

Сейчас Кэррадок с людьми. Ходит меж костров. Варево в котлах пробует — и передает тем, кто в тени. Хлопает по плечу, смеется шуткам и сам шутит. Его работа, долг человека с хрустальным взглядом, не ведающим лжи. Взглядом, который обращает в ничто пролетающие шутки и навсегда отсекает его от тех, кто идет за ним следом. Печать Иного мира люди не видят — чувствуют. А он шарит словами в пустоте и не слышит даже эха от окружающих теней. Для Кэррадока есть только он сам. Его возлюбленная богиня. И ты — единственный голос, который он слышит и слушает.