Больше всего меня изумил старина Доултон, всегда такой аккуратный: он, судя по всему, сегодня даже не умывался.

— О боже! Это ужасно! Что мне делать? Что нам всем сейчас делать? — причитал другой пожилой джентльмен: имени его я не помнил, но знал, что он живет через дорогу, прямо напротив меня. — Кухарка ушла, а я еще не завтракал… Почему? Куда она делась?! Боже! Черт! Кто-нибудь! Так нельзя обращаться с человеком моего возраста!

Слова его были невнятны, будто он говорил сквозь горячую кашу, наполнявшую рот. Судя по всему, старик забыл вставить зубы.

— Господа! — торжественно произнес я, обращаясь сразу ко всем. — Это правда? В мире больше не осталось женщин?

— Это правда… — скорбно ответил хор мужских голосов.

— Ура! Ура! — воскликнул я. И, не замечая признаков всеобщего ликования, в недоумении оглядел притихшее сборище. — Вы что, не рады? Давайте-ка вместе со мной, ну же, раз, два, три — и вместе: гип-гип — ура!

В этот миг мой восторженный возглас был безжалостно прерван вероломным пинком под копчик. Я резко обернулся, вознамерившись провести хук правой (мой коронный удар!) в наиболее уязвимую часть организма того из соседей, который дерзнул поднять на меня ногу, как вдруг — бац! — трость старины Доултона обрушилась на теменную часть моего черепа или, как говорят менее культурные представители человечества, «врезала по кумполу». Причем очень больно.

О дальнейшем у меня остались крайне смутные воспоминания. Волна оплеух, зуботычин, тычков, пинков и оскорблений накатилась, перевернула, понесла меня куда-то — а когда она наконец схлынула, я обнаружил себя лежащим пластом в канаве на обочине.

«Невероятно, но факт, — констатировал я, с трудом поднимаясь. — Вместо того чтобы радоваться освобождению, они очень болезненно переносят свою потерю. На что это похоже больше всего? На порывистую реакцию неофита, еще не освоившегося с новым положением дел? На толкотню, которую устраивают покупатели в отделе сниженных цен? Ох, да не все ли равно — если я сам теперь больше всего похож на отбивную, которую, к счастью, забыли поджарить…»

Что мне оставалось делать? Правильно: вернуться домой, сменить потрепанную одежду и вообще привести себя в порядок.

Прежде чем решиться на следующую вылазку, я провел немало времени в размышлениях о порочности человеческой натуры. Люди, столь злобно и неспровоцированно напавшие на меня, были моими постоянными спутниками во время поездок в город и возвращения оттуда. День за днем, час за часом я вынужден был слушать их дорожные жалобы на женщин. И вот она, мужская непоследовательность, которую мне пришлось прочувствовать душой, а также, ох, телом…

Однако с фактами приходится считаться. Поэтому, вновь отправляясь из пригорода в центр, я предпочел не выдавать своей радости, скрыв ее под маской самой черной меланхолии.

Привычка сильнее разума, поэтому каждый раз, когда омнибус останавливался, чтобы взять очередных пассажиров, я, сидящий у прохода, невольно привставал, готовясь пропустить даму. Но каждый раз с облегченным вздохом опускался на прежнее место: никаких дам действительно не было.

Клянусь, эта поездка оказалась первой, когда я смог наслаждаться поистине каждой минутой: не задумываясь о подобающих манерах, не снимая поминутно шляпу, не улыбаясь — а главное, никому не уступая сиденье, как того требовали безликие и бездушные правила учтивости. Прежде обязательно находилось хрупкое очаровательное существо, которое пристраивалось напротив меня, после чего тут же беспомощно повисало на ременных ручках, за которые надлежит держаться стоящим пассажирам, и всей своей позой, а также укоризненно-умоляющим взглядом демонстрировало, до чего же ему трудно и насколько каменным сердцем должен обладать мужчина, который немедленно не уступит этому существу сидячее место.

Разумеется, эти усилия каждый раз оказывались вознаграждены…

Улицы были полны людей, все — мужчины, и все бурно обсуждали что-то: конечно, то же, что и мои соседи из пригорода. Особенно густые толпы собирались перед тумбами, где были расклеены свежие объявления: многие, затаив дыхание, ждали… наверно, сами не в силах понять, чего именно.

Лично меня больше всего поразило то, что среди этих объявлений оказалось неожиданно много предложений работы для мужчин и мальчиков. Рабочая сила сделалась не просто гораздо более востребованной: к ней теперь явно относились с уважением. Кстати, сами рабочие столь же явно начинали осознавать это: им не потребовалось много времени, чтобы оценить изменившуюся ситуацию. Теперь на лицах простых тружеников появилась маска гордого, даже надменного достоинства: с каменным безразличием они отказывались от предложений, ради которых совсем недавно готовы были лебезить и унижаться. «Какой прогресс!» — радостно констатировал я.

На биржах труда было не протолкнуться, но сейчас туда стянулись в основном не безработные, а работодатели. Скорость, с которой повышалась заработная плата, была воистину потрясающей, особенно в тех областях рабочего рынка, которые прежде традиционно принадлежали женщинам. К середине дня сделалось уже почти невозможно нанять мужчину, согласного и умеющего готовить, стирать, застилать кровати и мыть посуду: разве что за поистине невероятную плату. В результате многие, получив щедрый аванс, решили пообедать в ресторанах: даже те, кто доселе не мог себе этого позволить.

Поднявшаяся там давка была столь ужасна, а уровень обслуживания до такой степени упал, что в следующие дни я предпочел кухарничать дома. К счастью, это продлилось недолго: если бизнес оказывается до такой степени прибыльным, он расширяется — так что вскоре все вернулось к обычному положению дел.

Неделя пролетела незаметно. В газетах кипели дискуссии — но совершенно вне зависимости от того, что там говорилось, индустриальная система ощутила немыслимый подъем. Даже не подъем, а подлинный взрыв. Никто и предположить не мог такого. А ведь все так просто: людей стало вдвое меньше, значит, капитал тоже вырос в два раза.

Тут, правда, был один подвох, о котором большинство не задумывалось. Когда производство развернулось в полную силу, вдруг оказалось, что потребление выросло на пятьдесят процентов. Так что торговля резко набрала обороты, а поскольку спрос превышал предложение, то заработная плата повысилась. Но вслед за ней вскоре выросли и цены. Поэтому работяги, обрадованные новыми возможностями, сперва действительно сумели обзавестись предметами роскоши, ранее им недоступными, однако, когда цены и оплата труда пришли в равновесие, быстро выяснилось, что простой человек практически ничего не выиграл по сравнению со временем, предшествующим катастрофе. Этот исход был очевиден для любого, мало-мальски разбирающегося в «мрачной науке» [Такое определение знаменитый викторианский историк и философ Томас Карлейль дал политической экономии. По его концепции, мир в дальнейшем ожидало только усиление неравенства, рост обнищания, возврат принудительного труда — и экономическая наука должна была донести до людей эти горькие истины, в отличие от «радостной науки», к которой Карлейль относил поэзию.] — хотя, надо сказать, ни я, ни подавляющее большинство других людей не сумели его предвидеть.

Как-то раз, через две недели после… того замечательного события, которое я только что необдуманно назвал катастрофой, мне вздумалось заглянуть к другу, молодому художнику Чарли Эгглестону. По пути я зашел в парикмахерский салон, где обычно брился, и был изумлен числом набившихся туда клиентов, их запущенным видом, а также явно бедственным положением, в котором почему-то оказалась парикмахерская. Это было поистине ужасно! Я вдруг увидел себя в большом зеркале — и содрогнулся, осознав, что ничем не отличаюсь от остальных: в рубашке не первой свежести с откровенно грязным воротником и манжетами… носовой платок еще грязнее… брюки смяты в гармошку, жилет при каких-то обстоятельствах лишился двух пуговиц, на лице — щетина четырехдневной давности… Боже мой, во что я превратился?!

Именно тут в зал вошел владелец парикмахерской. Я помнил его как трезвого, трудолюбивого, вежливого человека, постоянно озабоченного благосостоянием своей семьи; но сейчас он был пьян не как парикмахер, а воистину как сапожник, агрессивно настроен — и в категорическом тоне потребовал от всех «выметаться прочь из его заведения». Я попытался протестовать — но безрезультатно: хозяин заявил, что вообще прекращает работу и закрывает салон. Оказывается, он так или иначе не мог продолжать дело, потому что все его помощники или спились, или разбрелись неведомо куда.

— Кроме того, — продолжил этот человек, — какой сейчас прок от работы? Что я теперь могу сделать со своими деньгами после того, как заработал их?

Он убедился, что все клиенты покинули помещение, после чего, даже не потрудившись закрыть дверь, неверными шагами удалился по улице прочь, явно намереваясь продолжить запой.

Мой друг Эгглестон всегда заботился о своей внешности, он был большой аккуратист, в прошлом дамский угодник — это, конечно, теперь потеряло смысл, но тягу к изяществу Чарли наверняка сохранил, поэтому вряд ли стоило его навещать, не приведя себя в порядок. Подумав, я также решил отложить визиты к своему юристу и издателю — по тем же причинам. Однако мой путь так или иначе пролегал мимо издательства. Внезапно оказалось, что оно закрыто, а на дверях висит объявление, извещающее почтенную публику, что издательский дом «Уолкер и сыновья» прекращает свою деятельность. Оглядевшись, я с неприятным чувством убедился, что на многих заведениях вокруг красуются таблички подобного рода. На противоположной стороне улицы двое мужчин как раз закрывали входные двери недавно респектабельного магазина и навешивали замки на оконные ставни; владельцы соседней лавки были заняты такой же работой.