Эдвард Верролл Лукас. Покинутая

...

Эдвард Верролл Лукас (1868–1938), друг Барри, Милна и Конан Дойла — с последним его объединяли не только литературные интересы, но также страсть к крикету, — был автором успешным, известным и очень плодовитым. По словам одного из своих коллег, он «написал больше слов, чем произнес вслух», — и вовсе не потому, что слыл молчуном.

Лукас считался прежде всего юмористом, о чем свидетельствует многолетняя карьера в знаменитом журнале «Панч». Однако знатоки его творчества отмечали, что в основе того — бурно работающая фантазия: писатель, начиная обдумывать какую-либо идею, почти мгновенно представлял, как она будет выглядеть в необычном ракурсе. Чаще всего действительно в комическом, но бывало и наоборот. Поэтому такая фантастика о возможности связи с тем, кто уже ушел за последний рубеж, для Лукаса не менее характерна, чем озорные фельетоны.

А вот когда он сам ушел за этот рубеж, современники связью с ним высокомерно пренебрегли, поспешив перевести в категорию забытых литераторов. Причиной тому была присущая эпохе уверенность в том, что для вечности предназначены лишь романы, а «малый жанр», несравненным мастером которого являлся покойный писатель, представляет собой нечто сиюминутное, обреченное на скорое забвение. Но у нас нет причин соглашаться с этим несколько снобистским мнением: рассказы Лукаса по сей день куда живее многих и многих романов, в его время считавшихся «обретшими вечность».

I

Он очень тяжело заболел — едва мог подняться с постели; она, та, что любила его, должна была выйти за него замуж и все время, пока бодрствовала, думала лишь о том, что может сделать для него; убедила его поставить телефон у постели, чтобы он мог говорить и с ней, и с другими. Каждый вечер и несколько раз в течение дня он звонил ей, и они долго общались. Так вышло, что ничто было не в силах спасти ему жизнь, но это современное приспособление скрасило его последние недели.

Его смерть хоть и разрушила ее надежды, не положила конец ее преданности. Она просто встроила память о нем, его разносторонней личности в то место, где он жил, и любила его. Он стал для нее образцом во всем едва ли не больше, чем при жизни. Что любил он, полюбила она; что он находил отталкивающим, она забросила. Даже мертвый, он оказывал на нее огромное влияние, и под этим влиянием она становилась уравновешенной и кроткой, пусть сердце ее и было разбито. Она легко смирялась с обстоятельствами, ведь разве может что-то иметь значение, когда все важное уже случилось?

Лишь одно могло взволновать ее: то, что любопытство, удивление, ужас, в несколько меньшей степени знание, доброта, сострадание и все остальное, созданное для добра и счастья всего мира, должно пропасть втуне, и не будет позволено несчастной, оставленной навеки душе почувствовать прикосновение руки того, с кем она разлучена. Она не могла ни понять, ни простить этого. Она никогда не была религиозна в обычном понимании этого слова, хотя свято верила в господство истинной любви к своему идеалу; но теперь разорвались даже те непрочные связи, которые связывали ее и главенствующую религию. Веру своих родителей она отбросила легко, как слишком тяжелые одежды, и погрузилась в скорбь, которая была одновременно и ее радостью, не думая более ни о теперешнем, ни о грядущем.

Так продолжалось около года, и все это время его дом стоял пустым, только сторож заходил туда — потому что она (достаточно богатая) не могла вынести мысли, что кто-то еще станет там жить, — а его комната оставалась точно такой, какой была, когда он умер в ней.

II

Однажды она обедала в гостях. Рядом с ней сидел молодой американский инженер, и со временем их беседа обратилась к изобретениям и любопытной склонности к науке, демонстрируемой американским народом. Инженер говорил, что все дело в предложении, порождающем спрос; все американцы хотят иметь побольше времени и средств механизации труда — и получают именно это. Там, где много слуг и поиск слуги не составляет проблемы, как в Англии или на континенте, не так важно, чтобы труд был максимально механизирован. И так во всех сферах. Затем они заговорили об особенных изобретениях, и инженер рассказал об одном примечательном, как раз попавшемся ему на глаза перед отъездом из Нью-Йорка.

— Вы мне, наверное, не поверите, — сказал он, — потому что звучит и правда невероятно, но были времена, когда невероятной выглядела идея телеграфа, а телефона и подавно. Кто бы мог подумать, что фотокамера может существовать не в мечтах? Я расскажу вам об этой штуке. Это машина, в которую нужно засунуть кусок телефонного провода, не важно, какой длины, а потом вы поворачиваете ручку и извлекаете из провода любое сообщение, которое когда-то проходило по нему.

Она затаила дыхание.

— Это… и правда существует? — выдавила она из себя.

— Правда, — подтвердил инженер. — Но когда я уезжал, у изобретателя была проблема. Все сообщения исправно извлекались, только задом наперед. Естественным образом сначала воспроизводятся более поздние, затем — более ранние. Можно, конечно, записать слова, прочесть их в нужной последовательности, и дознаватель получит желаемое — изобретение предназначено для полиции Нью-Йорка, — но тот мой приятель убежден, что может создать механическую систему, которая будет сразу расставлять сообщения в нужном порядке, чтобы можно было услышать разговор таким, каким он был в реальности. Только представьте радость детектива, которому придется слушать все голоса и обычные разговоры, чтобы уловить, как один голос произносит одно предложение и дает ему долгожданную улику!.. Вам плохо?

— Нет-нет, — ответила она, хотя была бледна, как привидение, — все в порядке. Здесь немного жарко. Расскажите мне еще о вашем изобретательном друге. Он богат?

— Нет, и в этом проблема. Будь у него больше денег или богатые покровители, которые бы поверили в него, он бы смог творить чудеса.

— Я хотела бы ему помочь, — сказала она. — Его работа меня интересует. Вы не могли бы телеграфировать ему и попросить приехать вместе с его изобретением? Я с радостью профинансирую его. Мне хочется сделать рискованное вложение вроде этого.

— Телеграфировать?

— Да, телеграфировать. Бывают вещи, которые делают под влиянием момента или не делают вовсе. Официант принесет вам бланк.

III

В тот день она приехала в пустой дом с работником телефонной компании, и они извлекли фут драгоценного провода. Несколькими минутами спустя она трясущимися руками вставляла его в машину. Потом старательно заперла дверь, задернула ее тяжелой шторой и отнесла машину в дальний угол комнаты. Затем, со вздохом облегчения и одновременно пребывая в напряжении и терзаемая дурными предчувствиями, она уселась, прижала трубку к уху и начала крутить ручку.

Его голос зазвучал сразу:

— Вы слушаете?

Он звучал так ясно, так узнаваемо и так по-настоящему, что ее рука замерла на ручке, а в висках застучало. Но она продолжила.

— Вы слушаете? — повторил знакомый голос.

— Да; кто это? — ответила какая-то женщина.

— Эрнест, — сказал он. — Элен?

Ее рука снова остановилась. Элен… Эту вздорную женщину он знал всю жизнь и был с ней в хороших отношениях. Теперь она вспомнила, что когда у его постели установили телефон, она была в отъезде, а значит, сначала пойдут разговоры с другими людьми. С этим ничего нельзя было поделать. Она думала, что окажется первой, но обстоятельства сложились иначе. До того как настанет ее черед, придется выслушать множество его бесед. Она продолжила, и повторился полный смеха и шуток разговор с этой глупенькой Элен, разговор из прошлого, теперь превратившегося в трагедию.

Она вынуждена была выслушать, как он говорит с другими приятелями и иногда еще с лавочником, но наконец настало ее время.

— Это ты? — услышала она свой голос. Она узнала его скорее интуитивно, чем на слух. — Это ты? Хотя что это я, конечно ты. Как хорошо слышно!

— Да, это я, — и в трубке зазвучал его тихий смех.

— Как ты, дорогой?

— Вроде бы лучше.

— Соскучился?

— Ужасно!

Потом последовали нежности, откровения, надежды и страхи, планы на ближайшее будущее и на всю жизнь. Она слушала, а по щекам ее текли слезы, но она крутила и крутила ручку. Иногда он был полон надежды, а иногда — отчаяния.

Она помнила каждое слово. Однажды она обедала в ресторане, а потом пошла в театр. Это было развлечение, от которого она не смогла отказаться. Пьеса оказалась забавной, и у нее поднялось настроение. Она позвонила ему в антракте, он был весьма подавлен. Она поспешила домой и долго говорила с ним. Как же все это вспоминалось сейчас!

— Ты слышишь меня, любимый?

— Да, но до чего же я устал, каким старым себя чувствую!

— Просто плохой день. Сегодня все жалуются на усталость.

— Ты так говоришь, потому что ты добрая. Чтобы успокоить меня. Не нужно. Иногда мне становится совершенно ясно, что я никогда не поправлюсь, и сегодня я понял это окончательно.