Вдруг, откуда ни возьмись, невдалеке от сидевшего на берегу Смирре из воды вынырнула выдра с рыбой в зубах. Лис направился к ней, но остановился на почтительном расстоянии в знак того, что не собирается отнимать у неё охотничий трофей.

— Эх ты! Довольствуешься какой-то жалкой рыбёшкой, когда совсем рядом на валунах столько диких гусей! — презрительно заговорил Смирре. От нетерпения он даже не заботился о том, чтобы говорить складно.

Выдра даже не повернула головы. Кочевница, как и все её сородичи, она не раз ловила рыбу на озере Вомбшён и прекрасно знала Смирре-лиса.

— Знаю, знаю, Смирре, как сладко ты поёшь, когда хочешь выманить у кого-нибудь форель!

— Так это ты, Грипе! — обрадовался лис, узнав старую знакомую. — Неудивительно, что на диких гусей ты и взглянуть не желаешь: тебе до них всё равно не добраться!

— Не добраться?

Это ей-то, дерзкой охотнице и отменной пловчихе с удобными плавательными перепонками на лапах, с сильным, как весло, хвостом и непромокаемой шубкой? Да нет на свете такого водопада, которого ей не переплыть! Повернувшись, она кинула взгляд на диких гусей и, отшвырнув в сторону рыбу, ринулась с крутого берега в бурный поток.

Если бы дело происходило чуть попозже и соловьи юпадальского парка уже успели вернуться из дальних краёв домой, они много-много ночей подряд воспевали бы опасное единоборство выдры Грипе с водопадом.

Это было отважное путешествие, достойное соловьиных песен. Волны не раз отбрасывали выдру в сторону и уносили вниз по реке. Но она не сдавалась и, сопротивляясь течению, переползая через камни, мало-помалу продвигалась всё ближе к валунам, на которых спали дикие гуси.

Смирре неотрывно следил за выдрой. Вот-вот она вскарабкается на гусиный пятачок! Но вдруг, дико вскрикнув, Грипе рухнула с валуна, и волны понесли её прочь, словно слепого котёнка. Гуси громко загоготали, захлопали крыльями и поднялись в воздух. Им вновь пришлось покинуть свою стоянку.

Выдра вскоре выбралась на берег и молча стала зализывать переднюю лапу. Смирре осыпал её градом насмешек, и Грипе, не выдержав оскорблений, разразилась целой речью:

— Уж что-что, а плавать-то я умею, Смирре. Я добралась до валунов, на которых спали гуси, и только было собралась к ним вскарабкаться, как вдруг, откуда ни возьмись, подбежал ко мне маленький-премаленький мальчишка да как кольнёт лапу острой железкой! От боли я потеряла опору под ногами, течение подхватило меня, и не успела я выбраться на берег…

Но Смирре-лису некогда было её выслушивать. Он уже нёсся вперёд, боясь упустить стаю гусей из виду.

Снова пришлось Акке и её стае обратиться той ночью в бегство. Луна ещё не зашла, и её свет помог гусыне найти новое место для ночлега, одно из тех, что она знала в здешних краях.

Стая гусей опять летела на юг вдоль сверкающей ленты реки. Позади осталась помещичья усадьба Юпадаль, тёмные крыши городка Роннебю и белопенный водопад. Акка вела стаю к целебному источнику, который также зовётся Роннебю и находится чуть южнее этого городка, неподалёку от моря. Птицам было хорошо известно, что его купальни, курзал, гостиницы и летние домики для приезжих зимой пустуют и бесчисленные птичьи стаи во время ненастья находят приют на их балконах и верандах. На одном из балконов устроилась на ночлег и стая Акки. Усталые гуси сразу заснули. Но Нильс спать не мог — боялся, забравшись под крыло Мортена, прокараулить его.

С балкона, где сидел Нильс, хорошо было видно широко раскинувшееся вдали море. И раз уж сон к нему не шёл, мальчик стал смотреть, как здесь, в Блекинге, море встречается с сушей.

Ведь в разных местах они встречаются по-разному. Кое-где суша спокойно спускается к морю своими плоскими, усеянными кочками заболоченными берегами. Море же приветствует сушу наносными песками, которые оно выбрасывает на берег в виде высоких валов и дюн. Но порой кажется, будто море и суша ненавидят друг друга настолько, что желают казаться много хуже, чем они есть. Суша, опускаясь к морю, воздвигает перед ним высокую скалистую стену, словно спасается от врага. В ответ на это море приступом идёт на сушу: насылает яростные прибои, ревёт, хлещет о берег и бьёт с размаху в утёсы. Кажется, что море жаждет растерзать сушу на части.

Но в Блекинге всё было по-другому. Тут земля дробится на мысы, острова и скалистые островки — шхеры, а море делится на заливы, бухты и проливы. От этого, может, и кажется, что море и суша встречаются здесь в радости и согласии.

Но прежде — о море. Пустынное и безбрежное, оно простирается далеко-далеко! А дел у него только и есть, что катить да перекатывать свои седые волны. Подступая к берегу, море наталкивается на первые шхеры и тотчас овладевает ими: стирает с лица земли всю зелень и делает шхеры такими же голыми и седыми, как оно само. Первые шхеры раздеты и ограблены так, словно они побывали в руках у разбойников. Но ближе к берегу шхеры встречаются всё чаще и чаще. Самые малые дети матери-земли, они будто взывают к милосердию. И море постепенно смягчает свой норов, становится всё спокойней и ласковей. Всё ниже вздымает оно волны, укрощает бури, щадит зелень в расселинах скал, разветвляется на мелкие заливы и проливы. А у самой суши становится таким кротким и безопасным, что даже маленькие судёнышки отваживаются плавать в прибрежных водах. Светлое и ласковое, море, наверное, само себя не узнаёт.

А теперь — о суше. В Блекинге она довольно однообразна и почти всюду покрыта ровными полями. Лишь кое-где она то зашумит берёзовыми рощами, то встанет длинной цепью горного хребта, поросшего лесом. Кажется, земля только о том и думает, чтобы взрастить сосны да ели, овёс, картофель да репу. Но вот какой-то морской залив глубоко врезается в сушу, и — хотя он ей безразличен — она окаймляет его березняком и ольшаником, словно залив этот — обычное пресноводное озеро. А вот ещё один залив! И его она наряжает, как и первый. Но заливов всё больше и больше, они всё шире и шире и всё глубже вторгаются в сушу, дробя на части пашни и леса. Тут земля уже не может оставаться равнодушной.

— Никак само море жалует ко мне в гости! — говорит она и начинает поспешно прихорашиваться, готовясь к встрече: сглаживает и раздвигает холмы, высылает навстречу морю острова и островки — малых своих детей. Сосновый и еловый будничный убор она и знать больше не желает — сбрасывает с себя, будто старое платье, и щеголяет теперь в наряде из рослых дубов, лип и каштанов, украшает себя цветущими лугами. Теперь она до того изменилась, что напоминает парк в помещичьей усадьбе и, наверное, сама себя не узнаёт.

Особенно преображается суша летом. Сейчас же стояла ранняя весна, но Нильс даже ночью почувствовал, как привлекательно и дружелюбно приморье, и на душе у него стало немного спокойнее, чем раньше.

Внезапно внизу, в парке, раздался протяжный и жуткий вой. Мальчик поднялся на ноги и при свете ясного месяца увидел: на лужайке под балконом стоит лис. Смирре снова напал на след гусей. Но когда он понял, что и здесь они для него недоступны, он не удержался и завыл от злости.

Этот вой разбудил старую Акку, чуткую предводительницу стаи. Хотя гусыня почти ничего не видела в темноте, по голосу она сразу узнала лиса.

— Это ты, Смирре, рыскаешь тут по ночам? — спросила она.

— Да, я, — злорадно ответил Смирре. — Ну как, по душе вам шутки, которые я с вами сыграл? Надеюсь, вы запомните эту ночку?

— Значит, это ты натравил на нас и куницу, и выдру? — спросила ли́са старая Акка.

— Кто же отказывается от славных подвигов? — ухмыльнулся Смирре. — Однажды вы показали мне, что такое гусиные забавы. Теперь ваш черёд узнать, что такое забавы лисьи. И я не прекращу их, покуда хоть кто-нибудь из вас останется в живых. Даже если ради этого придётся гоняться за вами по всей стране.

— А ты, Смирре, не подумал, как несправедливо с твоей стороны так подло травить нас, беззащитных? У тебя-то ведь и зубы, и когти! — сказала Акка.

Смирре решил, что Акка испугалась, и поспешно пролаял:

— Если ты, Акка, сбросишь мне вниз этого Малыша-Коротыша, который столько раз вставал мне поперёк пути, обещаю заключить с тобою мир. Я никогда больше не стану преследовать ни тебя, ни кого-либо из твоей стаи.

— Я не могу отдать тебе Малыша-Коротыша, — возразила Акка. — Знай, что мы все, как один, охотно пожертвуем жизнью ради него.

— Раз вы так его любите, обещаю тебе, что он будет самым первым из всех, кому я отомщу, — пригрозил Смирре. — Помяни моё слово!

Акка ничего не соизволила сказать в ответ, и Смирре, глухо проворчав какие-то новые угрозы, смолк. Всё стихло. Мальчик по-прежнему не спал. Но теперь он не мог заснуть, взволнованный словами старой гусыни. Никогда бы он не подумал, что ему доведётся услышать такие возвышенные и прекрасные слова: кто-то готов пожертвовать ради него жизнью!

С этого часа уже никто не мог бы сказать о Нильсе Хольгерссоне, что он никого не любит!