— Вечер. Вечер души вашей наступил навеки. Знайте, что он будет тяжким, но не бойтесь этой тяжести, потому что все лучшее, что было в вашей жизни — и еще лучшее — открыто вам. Многое и черное осталось позади, многое перемешано, но все было так, как предначертано, таков закон, куда — в какую жизнь — ни бросишь взор, везде он, везде одно — мечи, мечи, мечи. Все мы рождены убивать — кто не убивал, тот не жил, этот мир не остановится никогда, от убийства до убийства живет человек, лишь один выбор дарован ему — подставить шею, склониться в ничтожестве — или убивать. Обращая во прах, мы избегаем праха, лишь сражаясь, живет человек, низко и презренно все, приносящее радость — вино и богатство, и ласки дев — хоть хороши и они — наверно, наверно хороши. Презренны двуличие, жадность и ложь, так сражайся, ибо меч прямодушен, сражайся, ибо меч не скупится, сражайся, ибо меч не солжет. Нет другого выхода, нет другого способа смыть и низвергнуть пороки, уйти от черного сна жизни, так сражайся и убивай, ибо другого пути нет и не будет. Так смотрите же вперед прямо, ибо вы достигли того единственного, что можно достичь, единственной правды, единственного в мире доступного счастья, посев сжат, ход открыт, вы — гости богов, порог мечей, крест снов, предел света, Валхалла. Вы те, кому дано право вечно сражаться и вечно убивать — ибо в мире, что создан для людей, не может быть ничего лучше — и другим он не будет — так славьте богов и принесите им жатву — сегодня, завтра и всегда, принесите им себя — как боги, погибнув когда-нибудь, принесут себя вам, дайте им свет, дайте им крови, кровь — наш дар, других денег мы не знаем, так пролейте ее щедро и не жалейте ни о чем, что было и будет в этот вечный вечер — в вечер, что на миг дольше вечности, что в день страшной битвы на заре мира исторгнут из сердца богов и навсегда, в тяжкой жалости, в темный пир и черное утешение, навсегда дарован вам.

Разноголосые крики и шум соединились с последними словами, небо было уже совсем черным, и, опустив глаза, я уже никого не увидел на камне, ветер с моря колебал дым от костров, треск перевернутых столов и звон падающей утвари, взвизг вынимаемых из ножен мечей слышались отовсюду. На приближающийся звук вместе со всеми я оглянулся — темная масса людей с мечами и топорами, опрокидывая скамьи и котлы над потухшими кострами, двигалась с другого конца равнины, люди с мечами, одетые и голые по пояс, перепрыгивая через столы, побежали им навстречу, первые звуки — заполошный вой, хрипы и визги зарезанных донеслись из тьмы, в один миг свалка достигла поляны и ближних столов, косматый великан в разодранной пополам рубахе, схватившись с седым человеком, только что говорившим со мной, отбив занесенный меч, взмахом щита рассек ему горло, потные тела вокруг — одни, другие, в тесной свалке воя и крича, высоко задирая взмах, кого-то рубили топорами, в темноте что-то трещало, под ударами копья кто-то ужом извивался на траве.

Люди с мечами, без кольчуг и шлемов, кинулись на деревянные щиты, кто-то колол их в бока ножами и копьями, веснушчатый паренек со шрамом во всю щеку, упав на землю, под штопающими ударами пик, изгибаясь, вытянутой рукой, концом меча, зажатого в ней, пытался достать напоследок кого-то из добивавших; могучий пожилой боец, увидев спрыгнувшего со стола такого же опытного ветерана, изготовился было сразиться с ним, с мгновенно отрубленной кем-то рукой он завалился набок, другие с заполошными криками бросились вперед вместо него, несколько могучих людей с огромными топорами, перепрыгнув через столы, бросились рубить всех, кто кинулся на них, словно боясь чего-то не успеть — двое из них, внезапно заметив друг друга, на секунду остановившись в замешательстве, тут же, повернувшись, зачем-то ринулись друг на друга.

В бычьем мычании и мальчишеских визгах, с закатанными в торжестве и в беспамятстве глазами, вспарывая насквозь друг друга, старые и молодые бились на просеянном искрами огромном пространстве, ветер разносил искры по полю, вздымая костры факелами, красными бликами освещая снующие и бьющиеся мечи и перекошенные лица, запрокинутые с разрезанными кадыками головы, сидящих на земле людей, красными ладонями зажимавших разрезанные животы, придерживая вываливавшиеся внутренности, изрубленные топорами спины павших ничком, топчущиеся со всех сторон, истово упирающиеся в разъезжающуюся глину ноги навалившихся, нажимающих, режущих, бьющих, кромсающих друг друга людей.

В штопаном бушлате и с пустыми руками, не зная, на что смотреть и куда поворачиваться, я стоял посреди бойни, не понимая, почему никто не нападает на меня.

Бой казался скоротечен, уже последние, с размаху нагибаясь, мечами добивали лежащих на земле, что-то необычное, странное происходило одновременно — вдруг, словно уловив странный звук неслышимых труб, еще повсюду видя убиение, я вдруг увидел, как распластанные, поверженные, тут и там рассеянные по полю, вдруг заново начинали шевелиться; упавшие навзничь, открывая глаза и глядя в черное небо, лежа, раскинув руки, словно что-то получая от окружающей черноты, сперва неправильно, с трудом, а затем вдруг легко и быстро поднимались с земли — порой схватывая протянутые им кем-то руки и лишь несколько первых шагов пройдя в обнимку, затем так же распрямляясь и уже отчетливо, не шатаясь, легко и в полный рост шли к столам, валясь на скамьи, крича и обнимаясь с сидевшими там, загораясь и оживая глазами, что-то упоенно быстро говоря среди таких же неестественно искривленных, оживленных, освященных сиянием лиц.

Сам собой пир завязался снова, снова вспыхнули огни и закипела снедь в котлах, снято и отброшено было оружие, все перемешалось, скоро ни убитых, ни раненых не было на земле, люди, только что рубившие и кромсавшие друг друга, в тесноте, зажмурясь, привалясь к плечу плечом, жадно драли с костей мясо, слепо смеясь, вместе пели, уткнув головы в чан с хмельным — обернувшись, я увидел, как человек, расспрашивавший меня, и великан, разрубивший ему горло, крепко обнявшись, то ли смеялись, то ли плакали над столом, человек с отвердевшим шрамом у кадыка, торопясь, задыхаясь, что-то рассказывал великану, быстрые, крупные слезы с его щек падали в хлебные корки на столе, лилось в кружки и мимо кружек вино.

Странное ощущение горького счастья было разлито в воздухе; зная, что еще ничего не сделал, но отчего-то чувствуя себя единым целым с этим темным, безнадежным, жалким, навеки неприкаянным братством, зачем-то подобрав с земли нож, я нашел свободное место на скамье; сев и опрокинув кружку с чем-то терпким и не почувствовав вкуса, подняв голову, я смотрел на колышущееся вокруг человеческое море, на темно бьющих себя в груди и что-то кричащих людей, на не слушающих их, большеруких обветренных людей с изрезанными лицами, словно запертых навек в собственном горе, на скромно смотрящих, выглядящих почти застенчивыми молчаливых тихих людей с насмерть врезанными страшными татуировками на руках, на изрубленных юношей с дешевыми браслетами и цепями, на простые, безыскусные лица, полные отрешенности и веселья.

Новым светом вспыхнули костры, легкие силуэты дев показались между столами, свободно сплетаясь с сидящими и садясь на колени, соединяясь — брови с бровями, щеки с щеками, колени с коленями; тяжелый гул похоти покатил над суматошливым ристалищем, густой мрак Вакха, словно слетевший, памятный по тяжелым, пахнущим пылью альбомам репродукций из отцовской библиотеки, накатив, накрыл меня; уже видя, что кипело и пылало на скамьях, на столах, под столами и вокруг, понимая и принимая все это, но так же пронзительно, обреченно, безошибочно понимая, насколько это не принимает и отторгает меня, резко встав и развернувшись, я быстро пошел к берегу; уже дойдя до раскидистого черного дерева, я вдруг услышал, как кто-то окликнул меня; стараясь как можно быстрее оказаться там, на берегу, у брошенной лодки, нехотя я обернулся — высокая черноволосая девушка в длинном плаще и грубой воинской одежде, казалось, только что сошедшая с коня, легкой тенью метнувшегося куда-то в сторону, быстрым торопливым шагом шла ко мне — почти пробежав последние несколько шагов, встав и загородив мне путь к морю, каким-то легким неодолимым движением развернув меня к себе, придвинувшись ко мне, взяв меня за плечи, она приложила свой лоб к моему лбу — оттуда, из нее в меня потекли легкие, горячие, озаренные слова.

— Если хочешь уходить — уходи, но тебе незачем уходить. Я знаю тебя — до последнего удара сердца, до последней дрожи страха, до последней жилки стыда, до последней капли того, что ты прячешь от всех и что так много значит для тебя, а на самом деле ничего, ничего не значит.

Я смотрю в твои глаза — в глаза воина и в этих глазах вижу глаза тысяч других воинов, но для меня есть ты один — от этого мига и до последнего вздоха, которого не будет, — не бойся держать меня, не бойся трогать меня, не бойся раздеть меня и взять меня, я сама возьму тебя, я примирю твои тело и душу, я дам последнее, что тебе не достает — чтобы чувствовать себя мужчиной — хоть ты давно мужчина, — я пойму твою похоть и утолю эту похоть, я утолю твою любовь, если она будет, а когда я увижу, что мое тело и мои ласки тебе наскучат, я сама найду новых и жгучих девушек для тебя, а когда наскучат эти, найду новых.