— Вот. Это… Это — человек.

Быстро вскочив, невольно с двух сторон почти угрожающе надвинувшись на музыканта, оба несколько мгновений, словно завороженно, разглядывали его.

— Как вас зовут?

Растерянно хлопая ресницами, человек некоторое время переводил взгляд с одного на другого.

— Зовут… Зовут меня… Я… Нет, я не помню.

— Вы живете здесь?

Словно обрадовавшись, что может ответить на вопрос, человек быстро кивнул.

— Да. В квартире.

— Вы можете проводить нас туда? Это далеко?

— Это… Далеко? Нет, не далеко. Не очень далеко. Да, могу.

— Пожалуйста… — старательно пытаясь, чтобы голос звучал мягче, немецкий офицер невольно понизил его. — Пожалуйста, проводите нас туда. Нам очень нужно поговорить.

Еще раз быстро переведя взгляд с немецкого офицера на Вагаскова, так же быстро кивнув, человек, повернувшись, прошел по скверику, мы двинулись за ним. Выйдя из скверика, миновав несколько узких, бедно застроенных улиц, свернув в переулок, по захламленной лестнице обшарпанного, растрескавшегося дома мы поднялись на третий этаж, дрожащей рукой, не сразу попав в замочную скважину ключом, человек открыл дверь, вслед за ним мы вошли.

Крохотная квартирка и маленькая кухонька, стены комнаты сплошь были заставлены стеллажами и шкафами с книгами, невольно оставив без внимания Вагаскова, немецкого офицера и остальных, усевшихся с хозяином квартирки у батареи в углу, я подошел к книжным полкам. Плотно забитые, без щелей и просветов, они были заставлены книгами авторов с немецкими, английскими, итальянскими и русскими именами, но ничего не говорившими мне. Длинные, двадцатитомные собрания сочинений Рихарда Шумана, Эрве д’Эспре и Севастьяна Сцепова разом привлекли мое внимание; беря наугад том за томом, на первой попавшейся странице раскрывая их, я с первых строк ощущал, что вижу перед собой что-то поразительно интересное — захватывающие, цепляющие за сердце с первой фразы диалоги, восхитительно яркие, пленяющие своей живостью описания, головокружительно интересные события и мысли искрили, лились с каждой страницы, ощущая, что держу в руках целый мир — неизвестный, живой, потрясающе полнокровный и необъятный, понимая и чувствуя, что такой же мир или другие миры, продолжения этого мира скрытым сиянием таятся в других наполняющих полки книгах, на мгновение ощутив безумную мысль навсегда остаться в этой комнате и навсегда погрузиться в миры, населяющие ее, грубым, неприятным усилием воли преодолев, отбросив эту мысль, с пронзающим сердце сожалением закрыв и поставив на место книжный том, я подошел к остальным.

На низенькой полусломанной табуретке у наглухо зашторенного окна человек сидел в углу; полукругом усевшись на полу, наши и немцы окружали его, Вагасков и немецкий офицер, сидя ближе всего, напряженно склоняясь к нему, напряженными короткими вопросами попеременно словно невольно клевали его; поворачиваясь попеременно то к одному, то к другому, человек потерянно, покорно отвечал неуверенно-тихими, короткими фразами.

— Вы живете здесь давно?

— Здесь? Давно? Не помню… Всю жизнь…

— Здесь давно все сошли с ума?

— Давно… Не помню… Может быть, так было всегда. Может быть…

Чуть заметным жестом попридержав готовившегося задать вопрос немца, словно сделав усилие над собой, чуть помолчав, Вагасков участливо приблизил лицо к лицу человека.

— Вы ведь все время живете здесь?

— Да.

— Что вы делаете?

— Я… Читаю. Читаю книги. Я почти всегда читаю.

— Те, что на полках?

— Да. Я все время читаю их. Если я не буду читать их… Мне кажется, я сделаюсь таким же… Таким, как они.

— Но… вы живете давно, вы, наверно, уже все их прочитали?

— Я читаю по многу раз. Я забываю… Я… Может, оно и лучше, что я забываю… Я читаю заново — как в первый раз. Но я не только читаю — я ведь играю в оркестре.

— Каждый день?

— Да, каждый день, утром я читаю, а потом иду в летний театрик, в сквер, играть в оркестре.

— Никто не пристает к вам, не пытается скрутить, обидеть вас?

— Нет. Почему-то нет. Почему-то никто меня не трогает.

— Скажите, — не вытерпев расспросов Вагаскова, стараясь говорить деликатно, немецкий офицер напряженно слегка наклонился к человеку, — в этом городе есть еще книги? Есть место, где книг было бы много?

Мгновенье человек растерянно, заторможенно смотрел перед собой.

— Наверно, есть. Но я не могу вспомнить. Я смогу вспомнить — потом, когда будет буря.

— Буря?

— Да. Каждый день бывает буря. Когда бывает буря, я могу вспомнить, но не о книгах — не о тех, что у меня, а что-то другое… О городе, о разных местах в городе, о том, что было, о том, где какие находятся здания… Кажется, есть такое здание, но я не помню. Я смогу вспомнить…

Немецкий офицер почти ласково приблизил свои глаза к глазам человека.

— Нам нужна всего одна книга. Она называется Книга Вотана. Вы что-нибудь знаете о ней?

Губы человека беззвучно двигались.

— Книга Вотана… Да, там может быть такая книга. Там много таких книг. Почти таких… Но я не помню, как пройти в это здание. Но я вспомню — во время Бури.

Глаза офицера сверкнули.

— Когда будет буря?

Закрыв глаза, мгновенье человек шевелил губами.

— Скоро. Теперь, наверно, скоро. Все будет в дожде, начнется молния, будет гром. Те, что на улице, или уйдут с улиц, или совсем обезумеют. Но я вспомню… Наверно, вспомню.

— Вы сможете проводить нас туда?

— Смогу.

— Вы не будете бояться, — вдруг спросил Вагасков, — ну тех, обезумевших?

Человек помотал головой.

— Нет. Во время Бури они не трогают таких, как я. Может, не замечают… Они трогают только таких, как они.

— Сражаются?

— Да. Каждый день, во время Бури сражаются — друг с другом.

— А вы знаете еще таких, как вы?

Глаза человека словно подернулись поволокой.

— Знал… Раньше… Немного — двоих или троих… Но мы потеряли друг друга. Давно.

— Довольно. — Немецкий офицер, нахмурившись, вновь, стараясь чуть сдерживать себя, наклонился к человеку. — Итак, как только начнется буря, вы проводите нас к дому, где может храниться Книга Вотана. Мы правильно поняли вас?

Человек растерянно поморгал.

— Да, смогу.

— Прекрасно. — Немецкий офицер обвел взглядом комнатку. — Мы могли бы чем-то помочь вам?

— Нет, не надо. У меня все хорошо.

— Прекрасно. — Немецкий офицер встал. — Мы могли бы немного приоткрыть окно?

Человек растерянно посмотрел кругом. — Наверно… Только не здесь. На кухне…

Встав, Вагасков, немец, еще несколько человек прошли на кухню, я пошел за ними. Приоткрыв тяжелую штору, немец окинул взглядом кусочек улочки и угол маленького дворика, присыпанные моросящим дождем. Опустившись на пол, подтянув колени, человек сел спиной к окну, зябко обхватив себя, глаза его, помутнев, потухли; полузакрытые веками; губы чуть шевелились.

— Скоро… Скоро…

Поборов мгновенно накатившее желание вернуться в комнату, к стеллажам с книгами, я тоже сел на пол. Немецкий офицер неотрывно смотрел в щель, приоткрытую портьерой, немцы о чем-то тихо переговаривались, кто-то из наших, подойдя к нищему буфетному шкафчику, молча рассматривал давно остановившиеся тускло раскрашенные фарфоровые часы. Прошло полчаса или немногим меньше, когда легкое, неровное позвякиванье, словно что-то длинное и железное мелко билось о такое же тонкое и длинное железо, нарушило тишину, в комнате внезапно потемнело, немецкий офицер рывком откинул половину шторы, гремящая масса воды словно единым черным ударом рухнула на землю, зазмеилась беззвучная молния, где-то далеко прокатился гром. Молния ударила очень близко, шум дождя за окном почти мгновенно превратился в единый нарастающий рокот. Привстав, с оживлением окинув взглядом комнату, человек быстрым, сбивающимся шагом приблизился к прихожей и к выходной двери, мимоходом, отрешенно оглянувшись на нас.

— Кажется, оно… Будет… Сейчас будет…

Быстро следуя за ним, немец с беспокойством взглянул на него.

— Вам не следует надеть что-то поплотнее?

На вешалке у двери висели шарф и старая шляпа.

— Нет… Не сейчас… Сейчас не нужно.

Вслед за человеком, не запершим за собой двери, мы скатились по лестнице, с трудом, преодолевая внешнее усилие, раскрыв дверь, мы выбрались на улицу. Дождь, беспрерывно меняя направление, колотил землю, странные, очень низкие тучи почти не давали света, молния сверкала то привычно змеясь, то плоско-растреснуто, словно низкой горизонтальной паутиной подпирая небеса. Схватив за ворот человека, немец приблизил свое лицо к его лицу.

— Вы знаете? Знаете, куда идти?

Быстро оглядев дворик, словно удивляясь чему-то, человек неожиданно прямо взглянул в глаза офицеру.

— Да. Знаю. Идемте.

Сгибаясь под струями водяного ветра, мы двинулись за ним. Бьющиеся водяные потоки пронизывали улицы, пройдя несколько пустых улиц, лишь на следующей, в свалке и грязи недостроенного дома мы увидели черную массу людей — вооруженные ломами, кирками, выломанными кольями, какими-то искореженными сварными металлическими штативами, они били и рвали друг друга — ни следа отрешенной дневной заведенности не было в этом — беспорядочно сцепившись, лицом к лицу, конвульсивно и озверело, лихорадочно и наотмашь они били друг друга, чтобы убить. Все новые люди присоединялись к побоищу; словно не обращая внимания на них, не отворачивая, с неожиданным хладнокровием человек вел нас прямо через свалку, обходя сцепившиеся клубки бьющихся; точно так же никто из них, с искаженными слепыми лицами, не обращал внимания на нас.