И ты, мой слушатель, ты, кто простым и смиренным образом понял мысль о том, что ты не таков, как прочие люди, найдя в ней глубокий смысл, сумел ли ты столь же легко избежать неверного понимания читаемых нами апостольских слов? Ты, конечно же, здраво разумел, что всякий благой и всякий совершенный дар нисходит от Бога, ах! но ты не мог постичь, как может этот дар не обратиться в тебе во что-то вредоносное. Так, роса и дождь — это благой дар свыше, но если бы ядовитая трава сознавала саму себя и могла говорить, она, возможно, сказала бы дождю: «Остановись, вернись обратно в небо, чтобы я лучше погибла от засухи, не освежай мой корень, чтобы я не росла, становясь еще более вредоносной»! Думая так, ты не понял ни себя, ни слово апостола; ведь если бы все так и было, то неверным было бы, что от Бога нисходит всякий совершенный дар. Ведь Бог тогда был бы Кем-то, Кто не больше боязливого человеческого сердца; как же мог бы от Него нисходить тогда всякий благой и совершенный дар?

Возможно, в твоей жизни было что-то такое, о чем ты желал, чтобы оно стало небывшим, и если бы это произошло, ты бы с радостным благодарением принял всякий благой дар из руки Божией. Твоя радость при одной мысли о том, что этого могло бы не быть, была столь велика, что этим ты словно бы желал искусить Бога сделать то, что случилось, небывшим. Но Бог не искушается никем. Ты пытался, быть может, забыть это, дабы твое благодарение не было бессильным, словно шатающийся зуб. Ах! и если ты сумел это забыть, как мог бы ты понять тогда слово апостола? Если для тебя оказалось возможным это забыть, то тебе не пришел всякий благой и всякий совершенный дар от Бога; ты удалил себя от благословения не тем, что некогда совершил, но своим жалким, самолюбивым и своевольным пониманием слова апостола — так же, как удалил себя от него и тот, чье желание не было исполнено, и кто при этом не считал неисполнение желания тоже благим и совершенным даром. И здесь неважно, что твоя задача, быть может, намного трудней, чем его.

Или, быть может, ты понимал слово апостола иначе, думая, что и наказание Божие — это благой и совершенный дар. Твой внутренний гнев словно желал прийти на помощь гневу Божьему, позволяя наказанию тебя терзать; однако это наказание оказывалось другим, чем ты ожидал. Оно, быть может, затрагивало не только тебя, хотя виновен был именно ты, — оно, быть может, распространялось на других, хотя именно ты должен был быть его мишенью. Если ты, тихо размышляя, и признавал, что божественное Провидение умеет точно попасть в человека, умеет сделать себя ему понятным, даже если никто другой не понимает его, все же слово апостола становилось для тебя темным, ведь наказание давало тебе повод искушаться. Ты терялся в двусмысленности того, что считать наказанием, а что просто случаем; и если все было лишь случаем, твоя душа требовала наказания, а если это было наказанием, ты не мог принять его целиком на себя. Ты был готов отказаться от всего, оставить всякое желание, всякую просьбу; ты был готов оставить представление о том, что то лучшее, что ты творил в предельном усилии твоей души, само за себя свидетельствовало о своей благости и о том, что оно — нечто иное, нежели скверна и грех; ты был готов терпеть любое наказание, но то, что сопрягалось с твоим наказанием — сопрягалось, затрагивая других людей, — ты не мог понести, и ты недоумевал: разве и это — благой и совершенный дар? И вот твоя душа помрачалась, и ты не мог понять слово апостола. Но что ты делал тогда? отбрасывал это слово? О! нет, ты его удерживал крепко, хотя тебе приходилось нелегко. И когда вокруг собирались все демоны, готовые освободить твою душу от безумия отчаяния с помощью объяснения, будто Бог не есть любовь, — не правда ли? — тогда ты крепко хватался за это слово, даже если и не понимал его, ведь ты в твоем непонимании все же надеялся на него, и выронить его тебе было страшнее всего другого.

Поступал ли ты так, мой слушатель? Если да, то хотя твой внешний человек и тлел, но внутренний обновлялся [2 Кор 4:6.], и ты начинал понимать, что всякий благой и всякий совершенный дар нисходит свыше, если он принимается с благодарением, ты начинал понимать, что покаяние это благодарение не только за наказание, но и за всю свою участь, и что тот, кто в раскаянии желает просто претерпеть наказание, тот в глубочайшем смысле не желает любить в настоящем сознании своего несовершенства. И как Сам Господь говорит: уже сегодня [Кьеркегор имеет в виду слова Спасителя, сказанные Им на кресте благоразумному разбойнику: уже сегодня (в синодальном переводе: ныне же) будешь со Мною в раю.], так и Господень апостол говорит: уже сегодня всякий благой и всякий совершенный дар нисходит свыше, от Отца светов, у Которого нет изменения и ни тени перемены уже сегодня, и это при том, что Он сегодня Тот же, что и вчера [Ср. Евр 13:8.].

«Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов, у Которого нет изменения и ни тени перемены». — Эти слова столь дивны, столь притягательны, столь трогательны, они так утешительны, так умягчают боль, они так просты и понятны, так целебны и так врачующи, что мы молим тебя, Боже наш, чтобы ты сделал уши тех, кто еще не внял им, готовыми их принять; чтобы Ты исцелил неверно понимающее их сердце и научил его их понимать; чтобы ты склонил заблуждающуюся мысль под спасительное иго послушания этому слову; чтобы ты дал исполненной раскаяния душе сердечную чистоту и прямоту, чтобы дерзновенно его понять; и чтобы ты даровал понявшим его все возрастать и возрастать в блаженстве, снова и снова понимая его. Аминь.

Три назидательные беседы

Моему покойному отцу Михаэлу Педерсену Кьеркегору, некогда торговавшему трикотажем в нашем городе, посвящаются эти беседы

Предисловие

Хотя эта небольшая книга (названная «беседами», а не «проповедями» потому, что ее автор не имеет власти проповедовать; «назидательными беседами», а не беседами для назидания, потому, что говорящий ни в коей мере не претендует быть учителем) прекрасно знает вместе со мной то, что я, ее автор, знаю еще лучше: что она неприметна, и потому, рискнув выйти в путь, легко может потеряться или погибнуть в этом огромном мире, или быть унесенной хищной птицей и так и не прийти туда, куда идет, — все же в мгновение прощания с ней я смело закрыл за ней дверь, без страха, без всякой тени боязни. И вот в своей малости выходит она и сама о себе печется, и идет, исполняя порученное и узнавая свой загадочный путь, — пока не находит того, кого я с радостью и благодарностью называю моим читателем, — находит того, кто ищет ее, того чуткого человека, кто читает вслух самому себе то, что я пишу в тишине; кто разрешает своим голосом чары письма, своим голосом изводит из плена то, что немые буквы словно таят на устах и, тщетно силясь сказать это сами, заикаются, произнося лишь несвязные звуки; кто настроен так, что спасает пленные мысли, которые жаждут на волю, — того чуткого человека, кого я с радостью и благодарностью называю моим прибежищем; кто, делая мое своим, делает для меня больше, чем я для него. И если бы даже она его не нашла или если бы нашла не таким, мне все же было бы радостью отправить ее; ведь «что прохлада от снега во время жатвы, то верный посол для посылающего его: он доставляет душе господина своего отраду» (Притч 25:13).

С. К.