Глава II

Погребение

Две ведьмы стояли на обдуваемых ветрами утёсах возле замка. Они сильно разнились по возрасту и навыкам колдовства, зато очень сходились в чувствительности и уязвимости. Под ними, плюясь зловонной чёрной пеной, клокотало бурное море, а небо над их головами было затянуто густым тёмно-пурпурным дымом. Поглощая свет солнца, этот дым покрывал всё королевство мрачной пеленой.

В какую бы сторону ни смотрела Цирцея, повсюду ей виделись следы взорвавшейся Урсулы. Невыносимое, тошнотворное зрелище. Всё вокруг — и почерневшие берега, и обрушенные скалы — было отмечено печатью разрушения, от которого души ведьм наполнялись унынием и печалью. Вместо того чтобы сокрушаться, Цирцее стоило бы направить свою магию на то, чтобы возродить в королевстве жизнь и процветание, но ей никак не хватало духу взяться за столь грандиозную задачу. Пока ещё не хватало. Сейчас ей казалось, что если она попытается, то тем самым уничтожит последнюю память о том, что осталось от её старой подруги Урсулы.

— Старой подруги, которая вырвала твою душу из тела, превратив его в пустую оболочку — считай, в шелуху. А сколько было таких осиротевших душ — и не счесть, — напомнила ей Нянюшка, как обычно легко прочитав её мысли.

Цирцея печально усмехнулась, признавая её правоту. Но в её представлении эта Урсула, которая предала её, была не той Урсулой, которую она знала ещё девочкой. В те времена Урсула, хоть и славилась буйным нравом, умела привлекать к себе сердца. Для старших сестёр Цирцеи она была самым близким, самым дорогим другом, а для самой Цирцеи — кем-то вроде любящей тётушки, которая приносила ей радужные шарики из пены и рассказывала дивные истории о море. Цирцея обожала её. А то чудовище, та тварь, в которую превратилась Урсула, не имела с ней настоящей ничего общего. Это было какое-то совсем чужое существо, снедаемое горем, злобой и жаждой власти. А самое ужасное в том, что в чёрные бездны отчаяния эту женщину вверг не кто-нибудь, а её родной брат, оттолкнувший и презревший её. Цирцее вспомнилось, какой она увидела Урсулу в тот день. Она тогда подумала даже, что родными глазами Урсулы на неё смотрит кто-то другой — вернее, нечто другое. Её даже холод пробрал от этих воспоминаний.

В тот день Цирцее хотелось бежать прочь со всех ног, но она сумела убедить себя, что у неё просто разыгралось воображение. Она напомнила себе, что всю жизнь всегда доверяла Урсуле и никогда даже мысли не допускала, что та может причинить ей какое-то зло. Но если бы Цирцея действительно была честна сама с собой, она вряд ли смогла бы отрицать, что тварь, вселившаяся в тот день в её старую подругу, не питала к ней никаких добрых чувств. Это было очевидно, но… Цирцея попросту не захотела увидеть этого. Она подавила свой страх, задвинула его в сторонку и заставила себя увидеть перед собой ту же самую женщину, которую всю жизнь любила. Так и получилось, что она сама позволила жуткой морской ведьме поймать себя в ловушку, и Урсула получила возможность использовать её как пешку в игре, как инструмент воздействия на её старших сестёр.

Так женщина, которую она любила всем сердцем, предала её.

«Нет, — решила она, — Урсула предала саму себя». А теперь она мертва, и от неё ничего не осталось, кроме дыма, чёрной слякоти и пепла. Цирцея уже ничем не могла ей помочь — и всё же продолжала терзаться вопросами, на которые не было ответов. Почему Урсула не открылась ей, не поговорила с ней начистоту? Почему она не рассказала ей всю историю целиком — ту, которую рассказала сёстрам Цирцеи? Тогда Цирцея непременно помогла бы Урсуле уничтожить Тритона, не втягивая в это его младшую дочь. Всё это была одна сплошная глупость. Уж Урсула должна была знать, что Цирцее вполне по силам справиться с Тритоном. А ещё она должна была сообразить, что Цирцея ни за что не стала бы подвергать опасности Ариэль.

«Будь он проклят, Тритон, за что, что он сотворил со своей сестрой! Провались он в Аид за его преступления! Будь он проклят за то, что из-за него Урсула забыла, кто она есть на самом деле. И за то, что она превратилась в мерзкую тварь, созданную его собственными руками!»

Как же трудно ей было сдерживаться, чтобы не навести на Тритона какую-нибудь самую страшную порчу! Ей нестерпимо хотелось рассказать ему, что, когда она коснулась ожерелья Урсулы, ей стало известно всё, что та испытала — все причины её неистовой ярости, горя и боли. Цирцея своими ушами услышала каждое подлое слово, своими глазами увидела каждое гнусное, полное ненависти унижение, которые Урсуле приходилось терпеть от Тритона. У Цирцеи от них едва не разорвалось сердце — и наверняка то же самое случилось и с Урсулой. Возможно, в один прекрасный день Цирцея вернёт Тритону каждое его мерзкое слово. Но не сейчас… Сейчас она этого делать не станет — слишком горяча ненависть в её душе, слишком остра её боль.

Пришедшее следом озарение повергло Цирцею в ещё большую печаль: именно семья способна причинить самые сильные страдания: разбить тебе сердце, стереть его в порошок. Только самые родные, самые близкие могут так больно ударить, сломить твой дух и бросить тебя одну в тернистых дебрях отчаяния. Никто не подберётся к тебе так близко и не уничтожит тебя так безжалостно, как семья, — ни любовник, ни лучший друг. Семья сумеет подмять тебя, подчинить тебя своей власти.

Слишком хорошо Цирцея знала, каково это — когда семья разбивает тебе сердце. У неё ведь и у самой были беспокойные сёстры — три сестрички, способные в приступе гнева разнести всё вокруг. Но сестры обожали свою младшенькую — даже слишком. Насчёт их любви она могла не беспокоиться, зная, что та никуда не денется, чтобы с ними ни приключилось. А теперь её сестры оказались в ловушке беспробудного сна, и всё потому, что она бросила их и позволила морской ведьме обвести себя вокруг пальца! Да ещё по такой глупой, глупой причине: она, видите ли, рассердилась, что они любят её слишком сильно. Так сильно, что, не задумываясь, стерли бы с лица земли любого, кто мог бы ей угрожать, и вообще сделали бы что угодно, чтобы защитить её.

А она — чем она им отплатила? Обрекла их следить за Чудовищем. Накричала на них за то, что они подвергли опасности жизнь Тьюлип. Да, на их совести немало смертей, как немало и других преступлений — наверняка есть такие, о которых Цирцея даже не знала. Но всё это теперь не имело никакого значения. Теперь сестры лежали, безвольные и сломленные, неотличимые от мёртвых, под стеклянным куполом в замке Морнингстар. Лежали с широко открытыми глазами. Сколько бы Цирцея ни пыталась, опустить им веки она так и не смогла. Успели они хотя бы понять, что с ними случилось? Помнят ли они, как боролись с заклятием Урсулы, чтобы спасти свою младшую сестрёнку? Или как сражались со своими собственными чарами, которые им удалось разбить, только собрав воедино все силы — настолько сильна была их ненависть? Цирцее казалось, что даже сейчас спящих сестёр мучает страх. Она видела его в их открытых, уставленных в никуда незрячих глазах. Никаким волшебством ей не удавалось сделать так, чтобы они выглядели спокойными и безмятежными. Цирцея догадывалась, что сон сестёр полон мучений, что там, в той неведомой стране, где витают сейчас их души, их сурово наказывают, заставляя расплачиваться за каждый сотворённый ими злой поступок. И за их роль в кончине Урсулы тоже. Иногда Цирцея задавалась вопросом — видят ли сёстры, как распылённые останки Урсулы окрасили купол над их головами, как клубится над замком густой зловонный чёрный дым, как ненависть Урсулы покрыла собой всё королевство? Может, Цирцея только длит их страдания, отказываясь очистить королевство? Что ж, видимо, настала пора приняться за дело и избавить замок от останков Урсулы. Вот только как это сделать? Куда их отправить? Как вообще полагается хоронить ведьму такого масштаба, как Урсула? Какими словами проводить её в последний путь? От всех этих вопросов голова Цирцеи шла кругом.

Как почтить память ведьмы, предавшей тебя?

— Мы дадим ей последнее упокоение, — мягко сказала Нянюшка, обнимая Цирцею за плечи. — И землю нашу очистим. Пойдём, милая моя. Я тебе помогу.