Сергей Алексеев

Изгой Великий

1. ПРИБЫЛОЙ ВОЛК

Будучи невольником, он наконец-то испытал все радости жизни и благоденствовал на острове целых два года, впервые не испытывая невзгод и горестей. Вдоволь было всего — времени, изысканной пищи, ласковых наложниц и, прежде всего, много превосходного папируса, чернил и дерзких мыслей. Будучи рабом, он мнил себя господином, и казалось, это состояние продлится бесконечно, хотя блаженство вызывало в нем чувство хрупкости мира и по велению Ариса на острове не позволялось громко кричать, бить в барабаны и отбивать часы полудня и отхода ко сну.

Все эти благодатные дни покоя даже море не волновалось, тихо плескаясь в бухте в пору осенних бурь, словно младенец в ванне.

Так продолжалось, пока однажды к острову не причалил чужой корабль, на парусах коего красовался неведомый знак — сдвоенный черный крест. Полагая, что это пожаловал господин либо его посланник, подневольный философ явился на пирс, но с горделивой триеры сошел человек уважаемого возраста и весьма властного вида, обряженный в судейскую мантию. Двое слуг вынесли и установили на причале деревянное кресло, напоминающее трон с высокой спинкой, двое других принесли пирамидальный деревянный ларец на ножках, украшенный теми же черными знаками и увенчанный золотым шаром. Философ, как полагается, преклонил одно колено и потупил взгляд. Незнакомец в мантии мог быть кем угодно — доверенным лицом господина, вновь назначенным сатрапом острова или вовсе новым господином, однако он назвался всего лишь именем Таисий Килиос, никак не обозначив своего статуса и положения.

И что более всего заставило встрепенуться — обратился к рабу по настоящему имени!

— Встань, Аристотель Стагирит! — велел он и сам сел в кресло.

Звучание собственного имени напоминало манящую песнь морской сирены. Философ встал, но не избавился от чувства напряженного ожидания, и настораживало его не само появление этого человека, а ларец, несомый слугами, вернее венчающий его золотой шар, означающий высшую власть коллегии эфоров.

Гость откинул крышку пирамиды и извлек оттуда книгу:

— Посмотри и ответь: чьему перу принадлежит сочинение?

Философу хватило одного взгляда, чтобы узнать свой труд о путешествии в Великую Скуфь, созданный более года назад и присвоенный господином. Правда, это была уже копия, переписанная явно рукой доксографа, на дешевом жестком пергаменте и, судя по заселенности титула, изведавшая множество чтецов.

— Здесь стоит имя Лукреций Ирий, — осторожно проговорил невольник. — У меня нет оснований предавать авторство сомнениям…

Человек в судейской мантии невозмутимо извлек из ларца еще одну рукопись, также изрядно изветшавшую:

— А кто сотворил сей труд?

Руки у Ариса дрогнули: перед ним оказался список его собственного трактата о нашествии варваров, их нравах и гибели библиотеки Ольбии. Того самого трактата, который сделал его известным, но на титуле также стояло имя жаждущего славы олигарха!

Ожидая ответа, гость взирал на раба с непроницаемым лицом сфинкса, и угадать, что хочет, было невозможно. И тут философ схватил себя за руку, как вора, забравшегося в свой карман: даже непродолжительная жизнь в неволе незаметно насытила его трепещущим страхом, отчего и виделась ему хрупкость мира. Он вспомнил учителя Биона и, вскинув голову, открыто воззрился в лицо эфора.

— Авторство этих сочинений принадлежит мне, — гордо произнес Арис, при этом испытывая студеное дыхание опасности. — Но кто ты, незнакомец, чтобы спрашивать об этом?

Синяя судейская мантия, этот шар на ларце, знаки в виде сдвоенного креста и зрящего глаза вдруг соединились в единую логическую цепь и могли означать, что перед ним представитель некоего верховного карающего суда эфоры или герусии. В тот же миг вспомнилась судьба оригинала первого трактата, публично преданного огню, и леденящая рука предчувствия легла на пересохшее горло.

— Таисий Килиос, — просто назвался гость.

— Мне твое имя незнакомо… — начал было говорить невольник и смолк, ибо взор судьи более напоминал щелчок бича.

— Почему же на титулах стоит другое имя? — бесстрастно спросил он. — Ты умышленно скрыл авторство?

Философ выдохнул знобящий сердце холод и кратко рассказал о своем тщеславном господине, купившем его на берегах Персии, об условиях жизни на острове и нынешнем положении раба. Он выслушал это так, словно уже знал все, что приключилось с Арисом.

— И ты утверждаешь, что Лукреций Ирий присвоил твои сочинения? — уточнил он.

— Он сделал это по договору со мной, — честно признался философ.

Таисий Килиос продолжал испытывать его, ничем не выдавая своих чувств и намерении.

— Готов ли ты вернуть свое имя на титулы?

— Готов.

— Это равнозначно смертному приговору.

Образ Биона на минуту возник перед взором, и в ушах прозвучало его повелительное слово:

— Зри!

— Если в Элладе не внимают словам философов, а казнят за свои труды, то исчезает смысл существования, — с достоинством произнес Арис, ощущая прилив сил. — И наступает смерть всякой мысли.

Таисий Килиос вернул в ларец рукописи и откинулся на высокую спинку кресла, взирая на кипящую бликами воду бухты. Он что-то вспомнил, и лицо его слегка оживилось.

— Ты видел, как варвары вышли из моря?

— Да, эфор. И это было невероятное зрелище…

— И утверждаешь, они способны дышать в воде, как рыбы?

— Нет, надзиратель, сего я не утверждаю.

Тот надолго задумался, и теперь было понятно о чем — вспоминал трактат, принесший Арису известность, и, вероятно, взвешивал степень его вины. Философ же продолжал стоять перед ним и был самому себе судья и самому себе выносил приговор, перебирая в памяти все, к чему подтолкнул его любопытствующий и одновременно по-юношески мятежный, возмущенный дух несколько лет назад.

— Ты раскрыл в трактате тайну изготовления пергамента, — заключил эфор. — По законоуложению коллегии подлежишь смертной казни. И с мертвого тебя снимут шкуру…

Его дважды пощадили варвары, ибо он узрел их слезы, а потом проникся их мировоззрением; теперь же не приходилось ждать пощады, поскольку впервые он открыто смотрел опасности в глаза, воплощением коей сейчас был Таисий Килиос, и не видел никакого сочувствия, не обретал малейшей надежды на спасение. Поэтому Арис попытался вызвать милость словом.

— Но я не был членом коллегии ремесленников, — напомнил он. — Не давал никаких клятв, не присягал. И не могу быть осужденным по их внутреннему законоуложению…

— Я уполномочен решать, можешь или нет! — оборвал его эфор. — Ты стал таковым, когда молодой мастер посвятил тебя в тайны ремесла. Именно это считается актом посвящения и вхождения в коллегию. Не ты ли написал об этом в своем сочинении?

— Да, надзиратель, я написал…

— Готовься к смерти!

Душа протестовала, однако разум в тот час не смог отыскать доводов, дабы защитить ее, и потому он дерзко спросил то, что было на устах:

— Кто ты, чтобы судить и предавать меня казни? С каких пор эфоры стали вносить смертные вердикты философам?

— Я — эфор, надзирающий за тайнами всех полисов Эллады, — с холодным достоинством вымолвил он. — В том числе за тайнами коллегий. И уполномочен решать твою судьбу.

— Если ты изучил трактат, — Арис собрался с духом, — тебе известно, я не выдавал тайну изготовления, ибо она известна всем, кто когда-либо использовал пергамент для письма. Кожи сначала вымачивают в растворе извести, потом мездрят, гладят пемзой и втирают мел…

— Тайна заключалась в том, какую кожу используют для выделки! — прервал Таисий Килиос. — И не нашествие варваров, а твой трактат стал вреден для коллегии пергаментщиков. И ладно бы, коль ущерб потерпело только ремесло. Ты опозорил Элладу перед всей Серединой Земли, унизил эллинов, уподобив их варварам. Ты привил омерзение к пергаментным рукописям философских трудов и трактатов по естествознанию. Ты дал право римлянам осуждать ценности эллинского мира. И достоин смерти.

Сказано было так, что сомнений не оставалось: этот судья приведет приговор в исполнение и не спросит о последнем желании.

И тут Арис вспомнил о незаконченном сочинении и попросил хладнокровно:

— Дозволь мне, надзиратель, завершить труд. Потребуется еще месяц или чуть поболее…

Таисий Килиос взглянул с неким пренебрежением: должно быть, уже видел его обезглавленным и со снятой кожей.

— Ты неуемный, Аристотель, — пробурчал он. — Я вынес тебе вердикт…

— Отложи казнь, эфор.

— Неужто тебя прельщает слава после жизни? Что ты хочешь сказать потомкам? Вновь возмутить их разум подобными творениями? — Он глянул на ларец. — Возвысить дикарей унижением страдающей от них Эллады?

— Потомкам поведаю, что зрел при жизни. А им уже судить, прав был или виноват…

— Хочешь суда времени? — скучающе произнес эфор. — Добро… Пойди с моей стражей и принеси свой труд. А там уж я решу, завершать его или предать огню.

— Оба принести или только незавершенный? — спросил Арис, чувствуя, как ледяная рука смерти чуть освободила горло.

— У тебя их два?

— Да, надзиратель. Одно сочинение под именем своего господина я закончил. Другое же творил втайне от него…