И учился Саша не просто на «отлично» — математика, физика, химия… Его успехи казались просто невероятными. Вот гуманитарные предметы давались с трудом, особенно — литература. Не мог он писать сочинений на тему «Образ Онегина» или «Образ Татьяны» — совершенно не мог. Мучился, страдал над тетрадным листом, а на вымученные строчки налагалась «резолюция»: «Слишком сухо и кратко!»

Так оно, по сути и было. Не интересовали его Татьяны и Онегины. Вот теорема Коши — совсем иное дело. Или — шахматные этюды, не имеющие простого решения.

Само собой, многое ему прощалось. Историчка считала, что главное — запоминать даты, а уж с этим у Саши было все более чем в порядке. Светлана Борисовна, преподававшая литературу и русский, все же ценила грамотность «сухаря-математика».

И портить ему аттестат никто не собирался. Еще бы — вундеркинд, гордость школы! Районные и городские математические олимпиады без него не обходятся!

Но примерно к десятому классу «вундеркинд» (это слово как раз вошло в обиход благодаря любимому Сашиному журналу «Наука и жизнь») стал чувствовать что-то, похожее на усталость.

Что с ним происходило, Саша никак не мог понять.

Он уже давно был в комсомоле, куда был принят, едва ли не на следующий день после четырнадцатого дня рождения. Но никакой общественной работой Саша занят не был — все внимание поглощали математические олимпиады и шахматы. Это и было его главной внеклассной работой.

Он уже привык побеждать, почетные грамоты занимали не одну папку, ими можно было обклеить стены в квартире — той самой, в безликой и тесной «хрущебе».

Но все, что давалось ему легче легкого, словно бы само собой, теперь приходилось отвоевывать с огромным трудом. Выпускные экзамены стали для Саши настоящим адом — он сдал все на «пять», вполне блестяще, но чего это ему стоило, никто из учителей не знал.

— Мне придется сделать перерыв, — твердо сказал Саша своему тренеру по шахматам.

— Как?! Этого быть не должно! — возмутился тот. — Ты уже в плане! А с университетом… Да поступишь, для тебя это — пара пустяков.

Саша готов был сдаться. Но прекрасно понимал — или соревнования, где он может и не стать первым, или — поступление в университет. А если он не сможет быть первым на городском молодежном чемпионате, вряд ли удастся поступить в университет без экзаменов.

Кончилось тем, чего Саша совершенно не хотел. Он совершенно не представлял, что можно жаловаться на какие-то там трудности взрослым. Все и всегда было отлично: ровные отношения с одноклассниками (друзей у него не было, но и ненавистников — тоже), благосклонность учителей… Будущая жизнь казалась совершенно безоблачной.

А теперь приходилось выдавливать слово за словом матери, молча и внимательно слушавшей сына.

— Понимаешь, я чувствую… Это похоже на усталость… Только это — хуже. Я не могу объяснить, мне трудно дается то, что раньше я делал совсем легко.

Мать внимательно слушала его, не перебивала, а Саше хотелось расплакаться, провалиться сквозь землю, сгореть со стыда — только бы не было этого разговора. Он мечтал лишь о том, чтобы остаться в покое, сосредоточиться, вернуть свои прежние способности — и преспокойно сдать экзамены в университет на матмех.

— Так. Завтра же я беру билеты — и едем к бабушке. Вместе. — Вот и все, что сказала мать, едва Саша отвернулся — ему не хотелось, чтобы мать видела, как у него на глазах блестят слезы.

— Мама, зачем?!

Реакция матери оказалась настолько неожиданной, что на какую-то минуту Саша растерялся.

— Увидишь. Просто я тебе ничем помочь не смогу. И даже если нанять репетитора — тоже ничего хорошего не будет. Он тебе совершенно без надобности.

Признаться, Саша больше всего опасался именно предложения нанять репетитора. Дело было даже не в том, что мать, работавшая на скромном окладе в машинописном бюро, истратила бы на репетитора почти все свои сбережения. Но само по себе это стало бы унижением для Саши, который прежде мог бы говорить с любым репетитором практически на равных.

— А бабушка, может быть, и сумеет помочь. Больше все равно надеяться не на что.

Его малограмотная бабушка, которая жила в небольшом селе в самом глухом уголке области? Как она могла ему помочь?!

Года в четыре мать привозила его летом в то село. Самой поездки Саша не запомнил, но вот бабушка чем-то его пугала. Почему-то они были там недолго — то ли неделю, то ли полторы. С тех пор бабушку он не видел — мать звала ее к себе, но каждый раз получала твердый отказ в письме, написанном со множеством ошибок крупными буквами: «Не паеду в ваш горад, не чего мне в нем делать и не примет он миня».

— Твоим репетитором она точно не будет. И еще — ты уж извини, но придется мне ехать с тобой. — Мать впервые после начала этого разговора улыбнулась сыну.

Как и все парни его возраста, Саша любил демонстрировать самостоятельность. Но сейчас он был настолько удивлен предложением матери и серьезностью ее тона, что даже не думал возражать.

— Я знала, что ты рано или поздно будешь жаловаться на усталость, — говорила мать. — И была к этому готова. Думала, конечно, что все случится попозже, когда ты окрепнешь, может быть, когда закончишь университет. Но — не получилось.

— А что бабушка сможет сделать?

— Увидишь!

Как ни старался Саша, более вразумительного ответа от матери он так и не получил…

…Вскоре подошел желтый «Икарус»-«гармошка», и майор вышел из состояния задумчивости. Ромодин посмотрел на часы — ничего, время еще есть. До «Гостиного двора» — а дальше придется пешком. Можно было бы, конечно, сесть на троллейбус, он подходит едва ли не к самому пункту назначения, останавливается возле Исаакиевского собора. Но до троллейбусной остановки идти слишком долго, да и прождать можно минут двадцать. А потом еще и ехать почти час, через половину города.

Нет, лучше на метро.

В автобусе было почти пусто. Следователь уселся на сиденье у окна. Впереди маячил кассовый аппарат. Школьники, судя по всему, класса из пятого-шестого, вошедшие вместе с ним, порылись в карманах, кинули в кассу по монетке и, крутнув круглую ручку, отмотали два билета.

— Гляди-ка, счастливый! — засмеялся один из них.

Ромодин готов был поклясться, что монетки были вовсе не по пять, как полагалось, а по две копейки — приятели решили сэкономить, но совсем уж ничего не бросать в кассу было, видимо, стыдно. Или неудобно перед пассажиром, сидящим рядом.

«Мама сказала бы — с такими коммунизм не построишь, — подумал он. — Да какой там коммунизм по нынешним временам».

Этой весной в городе начало что-то меняться. Старые надоедливые лозунги и плакаты, висевшие на любом заводском (и не только на заводском) здании, изрядно поистрепались за зиму. Обычно их подновляли.

А теперь никто ими не занимался, и все эти «Слава КПСС!» и «Решения съезда — в жизнь!» стали потихоньку исчезать. Кое-где они еще виднелись, но их стало гораздо меньше, они уже не так бросались в глаза. Да и оставили только самые современные, вроде «Перестройка, ускорение, хозрасчет!»

На вагоноремонтном висел именно он.

Автобус миновал «немецкий квартал» — уютные двухэтажные дома, в незапамятную уже пору построенные пленными немцами и по проекту немецкого же архитектора. Смотрелись они здесь странновато, хотя и вполне привычно.

Но сейчас майор не смотрел в окно — он прикидывал, что делать, если в клубе коллекционеров никакой информации обнаружить не удастся. Видимо, останется просто ждать — и надеяться на таможню. Или — на счастливый случай. Рано или поздно то, что похищено неуловимым вором, всплывет. Но лучше, если все-таки рано…

Ромодин никак не мог бы пропустить метро — дальше автобус шел на кольцо. Что ж, теперь минут двадцать — и он будет на Невском.

Он бросил три копейки в щель автомата по продаже газет — и в руках у него оказалась молодежная газета — «Комсомольская правда». Хотя «комсомольской» она переставала быть на глазах, зато сделалась очень популярной с тех пор, как года два назад там стали публиковать огромные, на две, а то и на три полосы, статьи о тех, кого считали «врагами народа» — Тухачевском, Бухарине, Троцком… Эти статьи внушали только одну мысль: прежде все, что делалось в стране, было неправильно. Только сейчас появилась возможность отбросить ошибки, похожие на преступления.

Ромодин и сам понимал, что все пошло совершенно неправильно — и в стране, и в его жизни. И опять, в который уже раз за сегодняшнее утро, он вспомнил свой неприятный сон. Да сколько можно-то!

Детство прошло. Да, оно было счастливым — и надо думать, что ему просто повезло. Он считался «вундеркиндом», талантливым подростком. И прекрасно. А то, что способности сошли на нет — так, по крайней мере, не в одночасье. Он не спился, не подсел на наркотики — да и не слышал он о наркотиках в те годы. Хотя, уже работая в милиции, молодой следователь быстро выяснил — бывает всякое, как и везде в мире. Только про «везде в мире» можно и нужно писать газетные колонки «Их нравы». А про то, что такие же вещи происходят здесь — ни-ни!

Перестройка быстро смешала все карты. Еще вчера о СПИДе говорили как об «американской болезни», которая гражданам СССР точно не угрожает. А теперь — пожалуйста!