Однако почему сразу две?

Все дело в том, что еще во время военной службы господин Лермонтов серьезно упражнялся в рубке по-македонски, несмотря на энергичное и обычное в подобных случаях недовольство начальства [В кавалерии царской армии «обоерукость» (т. е. умение рубить как правой, так и левой рукой, либо фехтовать обеими руками одновременно) официально не поощрялась, считалась неуставным излишеством и всячески устранялась. По требованию строевых уставов кавалерийских частей всех офицеров либо рядовых — левшей переделывали в правшей. Тем не менее опытные кавалеристы, прекрасно понимающие полезность «обоерукости» в бою, развивали в себе эти качества самостоятельно.]. Но сейчас ему хватило всего одной сабли, которая, как по волшебству, очутилась в руках владельца, решившего покарать злого индуса. Толпа словно в гипнотическом трансе пропустила Лермонтова к полю битвы, где уже лежал один израненный грузчик, а двое остальных пытались поддеть буяна какими-то крюками. Помощь не нужна? Оказалось, что очень даже нужна.

Поединок гусара и сикха получился молниеносным. Уклонившись от хитрого змееобразного удара, Лермонтов ловким движением перекинул саблю из правой руки в левую и коротко рубанул в открывшуюся брешь. Знакомый прием. Меня ему еще Орлов научил, рассказывая, что большинство людей не готовы к бою с левшой и, когда оружие противника неожиданно перелетает в левую руку, неизбежно пропускают удар. А уж если ярь к этому добавить, то…

Но откуда у Лермонтова яри взяться? Не владеет.

Зато владеет красноречием, объясняя подоспевшим стражам правопорядка свой поступок:

«— Вы могли погибнуть сами.

— Мог, но не погиб-с.

— Все же это не повод выходить противу этого негодяя.

— Что же мне оставалось делать? Безумец мог убить еще многих, но не преуспел благодаря моему вмешательству…»

Что делать, что делать? Сухари сушить. Дело на гражд… господина Лермонтова М. Ю. 1814 года рождения завести решили по статье 105 УК РСФСР. А если серьезно и в двух словах, то суть в следующем: примерно за час до прибытия «Быстрого» в Кронштадт по местной пристани начал бродить сикх. Откуда он там взялся, ни Лермонтов, ни тем более я не знаем. Зато знаем, что этот индус, занесенный невесть каким ветром странствий из своих жарких индийских джунглей в далекий осенний холодный северный город, вдруг выхватил саблю и начал рубить чем-то ему не понравившиеся бочки с огурцами, вот-вот готовые к погрузке на борт судна, следовавшего в Швецию. От бочек псих (то есть сикх) довольно быстро перешел к людям, а тут и Лермонтов вмешался в этот индо-пакистанский инцидент. В результате нарушитель спокойствия с перерубленной шеей лежит в мертвецкой, толпа разошлась, а Лермонтов дает показания в местном отделении полиции. Мог бы еще долго там сидеть, не приди на помощь Гончаров. Фамилии кое-какие назвал, бумаги показал, пригрозил пожаловаться на задержание «моего хорошего друга и честнейшего человека». Подействовало. Дело закрыли, господина Лермонтова отпустили.

Вот такое энергичное начало «заключения» у меня вышло.

Дальше — больше. Дальше — только запоминай… якорь мне в печенку.

Глава 4

Оц-тоц-первертоц, куда же я приехал?
Оц-тоц-первертоц, куда ж я прилетел?
Оц-тоц-первертоц, мне очень не до смеха,
Оц-тоц-первертоц — не это я хотел… [Песня «Два автомобиля», музыка и слова В. Токарева.].

Со стоической грустью вспоминал я подходящие моменту строки, когда Лермонтов с Гончаровым и вечно ворчащим Соколовым впервые очутились у «Паллады». Старый фрегат [В свое время фрегат «Паллада» был первым красавцем русского флота, перед строителями которого была поставлена задача отделать его «с особым знанием и с применением способов для удобнейшего и чистейшего вооружения оного». Постройка фрегата производилась в Петербурге на Охтинской верфи; закладка состоялась 2 ноября 1831 года, спуск — 1 сентября 1832 года. Длина фрегата — 173 фута (52,7 м), ширина — 43 футов 8 дюймов (13,3 м), глубина интрюма — 14 футов (4,3 м), вооружение — 52 орудия, тимберован (т. е. капитально отремонтирована надводная и подводная части корпуса) в 1846 г. // Таким образом, уходя в кругосветное плавание, фрегат представлял собой уже немолодое судно, строго говоря, не рассчитанное (негодное) для подобной цели.] стоял не на рейде, а в военной гавани. Ошвартован у стенки, у «Купеческих ворот», соединяющих гавань с малым кронштадтским рейдом.

До отплытия еще сутки, но уже теперь пассажирам нужно было разобраться с багажом и своими «судовыми квартирами». Вот этим-то и стоило заняться, но прежде — привыкнуть к тому, что нет у нас пока «морских ног». Что это такое, сможет понять только тот, кто впервые вступил на непонятный деревянный пол, именуемый палубой. Тараканов когда-нибудь видели? Так вот, мы и были как тараканы. Под ногами все раскачивается, а еще не перестроившийся организм лихорадочно соображает, как удержаться и не грохнуться. Такие делишки у троих (то есть четверых) новоявленных «моряков»…

На набережной народу пока не так много, зато на палубе «Паллады» жизнь кипела и била ключом. Шли приготовления к отплытию. Не сидели без дела рабочие из порта в грязных парусинных голландках, сновали туда-сюда матросы, раздавались команды офицеров в черных коротких бушлатах и клеенчатых фуражках (все с усами да бакенбардами, бородачи тоже имеются), старый морской волк с линькой в руке бранил неопытного «карася»:

«— Да за такую драйку под килем протянуть тебя нужно, сукин кот!..»

И еще вдогонку несколько осуждений с замысловато-матерными вывертами и парочкой хлестких ударов по спине.

А работа не прекращалась. Вкалывали наверху и внизу. Всюду слышен стук топоров и молотков, визг пил и рубанков, лязг и грохот. Кто-то неподалеку затянул «Дубинушку», когда несколько человек взялись за подъем тяжестей. Еще дальше другая партия, закончив конопатить палубу и залив пазы горячей смолой, принялась за покраску бортов. Фрегатные матросы в синих засмоленных рубахах таскали разные вещи и спускали их в люки, сплеснивали веревки, поднимали на талях грузы, а марсовые, разбежавшись по марсам или сидя верхом на реях, прилаживали снасти и блочки. Натруженные руки смолили ванты, разбирали веревочные бухты.

Будущие пассажиры «Паллады» стояли в бездействии минут пять, в стороне от широкой сходни, чтобы не мешать матросам, то и дело проносящим мимо всякую всячину.

«— Куда же нам тут?.. Куда же нам тут?..» — растерянно бормотал Гончаров, с недоумением глядя вокруг себя и на свои сложенные в кучу вещи, чего не сказать о Лермонтове. Он моментально начал искать помощь и нашел ее. Минуты не прошло, и к нам подошли три офицера: лейтенант Шиммельфор, мичманы Галкин и Колоколов. С ними куча матросов. Здоровенные, черные от смолы цепкие лапища похватали багаж и, несмотря на недовольные вопли Соколова: «Куда прете, сатаны морские!», понесли все наше добро до каюты, расположенной в жилом трюме.

Каюта маленькая, но чистая. Выкрашена белой краской. С двумя койками — одна над другой, с деревянными задвижками, чтобы не упасть во время качки. К полу привинчены (моряки говорят «принайтовлены») комод-шифоньерка, умывальник, видны две складные табуретки и кенкетка [Вид старинного подвесного комнатного масляного светильника.] для свечи. Иллюминатор, словно солнце в туманной дымке, тускло освещал всю эту обстановку. В нос бил запах сырости. И узко! Между койками и комодом даже худому Лермонтову протиснуться можно не без труда, чего уж говорить о габаритном господине Гончарове.

Что еще? Хорошо заметен пропущенный в люк раструб виндзейля. Вот и все каютные детали. Но устроились пассажиры с горем пополам. Дальше нагрянули к ним новые открытия.

«— Вот он вам назначен в вестовые… — сказал Галкин, приведя в каюту молодого коренастого, гладко остриженного матроса по фамилии Фадеев. Русые волосы, белое лицо, тонкие губы и непроницаемые глаза. Такой взор бывает у тех, кто сам себе на уме. В этой черте характера Фадеева пассажиры убедились довольно быстро.

«— Честь имею явиться!» — вытянувшись, гаркнул новоявленный вестовой.

Так началось наше знакомство с «фруктом» Митькой Фадеевым. И еще каким «фруктом». Сам из костромских мужиков, на «баринах» буквально помешался, усердствуя порой сверх меры и пытаясь сделать их плавание максимально комфортным.

Помогал он и привыкать к жизни в море. Особенно в первую неделю, когда и Лермонтов, и Гончаров еще толком не умели ходить «по-морскому», отсиживаясь в каюте без обеда, а то и ужина. В такие голодные часы Митька спешил на выручку, таскал для нас горячее из камбуза. Да и вообще, скучать не дает и сейчас. По несколько раз в день забегает узнать, не случилось ли чего, не нужно ли что-то. Заодно расскажет какую-нибудь смешную историю, случившуюся сегодня на палубе или в кубрике. Звал он и Лермонтова, и Гончарова на «ты» и вообще считал обоих скорее младшими братьями, нежели «барами».

А еще Митька частенько оказывал нам медвежью услугу. Одну из таких с самого начала знакомства выкинул.

«— Помоги нашему человеку установить вещи в каюте», — отдал Гончаров ему первое приказание, когда Соколов, по-хозяйски крякнув, начал возиться с обустройством каюты. Долго бы возился, а Фадеев в какие-то три приема управился. И не спрашивайте меня как. Все рассчитано до мулюметра. Хвать вещь — вот здесь поставлю, хвать вещь — сюда засуну. Пятнадцать минут — и каюта обустроена, но как же вопил белугой от негодования Гончаров. Добравшись до его книг, Фадеев быстро составил их на комоде в углу полукругом и перевязал веревками на случай качки так крепко, что вытащить хоть одну Иван Александрович уже не мог — силенок не хватало. Теперь вынужден несчастный литератор в чужих «библиотеках» абонемент держать открытым.

Но это так. Мелочь. Зато, глядя на работу Фадеева, разыгрался тогда у нас всех зверский аппетит.

«— Вы, верно, не обедали, — словно угадал наши мысли Галкин, — а мы уже кончили свой обед: не угодно ли закусить?»

Он еще спрашивает. Конечно, угодно. Особенно Гончарову. Стресс заесть и желудок наполнить…

* * *

Нас повели в кают-компанию — просторную комнату внизу на кубрике. Без окон, но с люком и свечами на потолке. Кругом располагались каюты офицеров. Слишком уж маленькие. В каждой есть только место для постели, стула, комода, который в то же время служил и столом. Но зато все по делу. Сюртук с эполетами висит на перегородке, белье — в ящиках, укрытых в постели, книги стоят на полке.