Сергей Клочков

Дар Монолита

Жажда была сильной, но, несмотря на это, пить я не мог. Очищенная вода почему-то имела отвратительный кислый вкус с оттенком ржавчины. Даже воздух был словно отравлен — он наждачной бумагой царапал горло, обжигал легкие. Но по крайней мере это было лучше, чем боль при каждом шаге. При каждом движении.

Сейчас я лежал, привалившись к стене так, чтобы раненая рука неподвижно покоилась на боку. Так боль почти стихала, если, конечно, быть осторожным, по возможности, не шевелиться и дышать неглубоко, через раз. Тогда получалось даже заснуть, точнее, провалиться в короткий, невероятно яркий бред с пугающими видениями — со вчерашнего вечера у меня начался сильный жар.

Все было тогда сделано так, как надо. Хип перевязала простреленную руку, подложив под бинты инъекционный аппликатор, чуть позже я ввел себе «седатин-5» и антибиотик. Да и сама рана была по «местным» меркам несерьезная: пуля не задела кость, прошла навылет, не повредив крупных сосудов. Все было сделано верно, так, как следует, антибиотики и стимуляторы должны были подавить заражение в зачатке, и я просто не понимал, почему рука начала гнить практически сразу после ранения — научные препараты просто не должны были допустить заражения.

Уже через несколько часов после ранения мне стало понятно, что я очень серьезно, что называется, попал. Уж очень хорошо мне были знакомы и характерное почернение краев ранки, и отек на всю руку, и запах — видел я уже такое. И потому знал, что жить мне осталось максимум пять дней, из которых два последних — в тяжелом, беспросветном забытьи. Хорошо, что Хип пока не в курсе, чем заболел ее Лунь… может, оно и к лучшему. Не стоит ей знать, что это не просто отек раны, а самая настоящая «чернушка» Зоны, заражение, распространяющееся по организму в считанные часы. Пусть эти последние дни пробудет девчонка в уверенности, что это просто «ранка нагноилась, с огнестрельными оно бывает. Скоро пройдет». Не хватает мне смелости сказать ей сейчас, да и не хочу видеть, как будет она убиваться. А Пенка, если что, обратно ее выведет. Мутант она, понятно, но человечнее многих людей будет. Только бы она моей девчонке не проболталась, что «рана плохо, плохо совсем», как вчера сказала мне. И, что самое паршивое, вспомни, Лунь, сколько находил ты «душ» в болотцах за Янтарем? Хоть одну для себя оставил? Нет. Хип надыбала «кусок мяса» еще до того, как ты крышей повредился. Сохранили ценнейшую штуковину Зоны специально для такого вот случая? Естественно, продали, причем ты сам же и сторговал Барину, Зона ему пухом. А как бы оно сейчас пригодилось. Эх… если бы, да кабы. А до тех мест, где «куски мяса» и «души» попадаются, нам и за неделю не дойти. Тем более со сталкером, что «чернушку» подцепил… а ее только один человек во всей Зоне лечить умел. Если человек он был… и галлюцинации уже пошли — да, говорили сталкеры, что жутко травится организм во время этой стремительной, как лесной пожар, гангрены Зоны. И чудилось мне, что не в порядке не только рука, но и тяжело, глухо саднит в груди, как странно похрипывает при ходьбе за ребрами, а «Кольчуга» стала жесткой и неудобной, как древесная кора, почему-то намертво прилипшая к коже. Галлюцинации накатывали тяжелыми, мутными волнами, и в такие моменты я старался не смотреть на Хип. Не знаю почему, но ее лицо становилось землисто-серым, в темных пятнах, и особенно страшно выглядели губы — синевато-белые, бескровные, запекшиеся. И прядь, всегда выбивавшаяся из короткой косы, была не светло-русой, а почти черной, плотной, свисавшей обрывком толстой грязной веревки. Но когда галлюцинации становились особенно невыносимыми, оборачивалась Пенка, ее громадный черный глаз разом убирал жуткие видения и даже как будто облегчал боль.

— Идем, сталкеры. Надо идти. Уже скоро будет Монолит, — повторила она знакомую уже фразу и вела нас дальше, а Хип, снова становящаяся привычной, живой, спросила, мягко коснувшись руки:

— Как чувствуешь себя, сталкер?

…«отлично»…

— Эй, Лунь! Ты чего?

— А… да. Все нормально, родная. Наверно, вздремнул случайно. — Надо же, даже вслух не сказал… значит, полный привет. И Хип обмануть так, чтоб поверила, — задача невыполнимая. Читает она меня, словно книжку.

— Слушай, может, хватит врать? Ты же белый совсем, глаза ввалились, как… как у мертвеца. И губы синие… скажи, что с тобой?

— Воспаление… пройдет.

«Не расскажу. Прости ты меня, Хип. Не хочу рассказывать».

— Врешь ведь… зачем ты врешь? — Подсела рядом, чувствую ее ладонь на щеке, прохладная, свежая такая. — Скоро уже дойдем, сталкерюга, потерпи чуть… может, Пенка чего надыбает, вон, с утра ушла подходящую штуковину искать. Ведь уже Припять прошли, бродяга. Последний бросок остался…

Да, прошли. Знаю, что прошли, причем даже и без приключений — Пенка вела. Не заметил я почти этого города — так, серые полотна боковым зрением. Наверно, потому, что взгляд вниз, под ноги, считал шаги, сжав зубы от дичайшей боли — «чернушка», сволочь, и орать-то нельзя — для местных тварей крик, что запах крови в воде для акул. Не просто рука болела, нет… жгло огнем всю левую половину тела, выкручивало суставы, от жара выступал пот. Тогда я еще надеялся, что Пеночка чего найдет, пока были мы на привалах, но уже три раза возвращалась она пустой… нет в Припяти ни «кусков мяса», ни «душ». Много здесь уникального, редкого хабара, а вот того, что вылечить сможет, найти считай что невозможно. Нет, надо провести инструктаж, пока ясно соображает башка, пока не провалился я в последнее свое забытье. Прости, милая.

— Слушай сюда, стажер… Зона тут, сама понимаешь… так вот, ежели что случится, на Росток ни в коем случае не возвращайся, ясно? ПМК выкинь на фиг, не доходя до первых постов. Что соврать, придумаешь.

— Ты что говоришь, Лунь? Да я…

— Молчи и слушай. Если вдруг Монолита мы не найдем, держись Пенки — она проводник что надо. Возвращайся в «Свободу» или Чернобыль-7, Сионист, Лихо, ну, в крайнем случае Фреон поможет. Зотов тоже нормальный мужик, хоть и «ботаник», в беде точно не оставит.

Хип словно закаменела. Ее рука на моей щеке сначала замерла, потом задрожала.

— Не смей. — Девушка сказала это спокойным, почти ледяным голосом. — Не смей об этом даже думать. Доктор сказал: если мы дойдем, то мы выживем, понял? Значит, дойдем. На себе дотащу, не впервой… ты меня понял?

Ох, и трясет же девчонку… связалась ты со сталкером, бедная. Сколько ни говорил я тебе, что мы своей смертью не умираем, да все, похоже, не впрок — послушает, покивает, и дальше — про наше будущее. Вон, в одном схроне даже на стене углем начертила, какой у нас дом будет, да какой сад, да на словах расписала в подробностях, как жить начнем. И, что интересно, и из Зоны уходить не хочет, причем ни в какую, и на стенах домики рисует. Будущее, будущее… как будто есть оно у сталкера. Однако стоило только чуть заикнуться о том, что после следующей удачной ходки за Периметр больше туда не пойдем, как стажер скучнела на глазах, плечи опускала, даже нешуточно сердилась. Мол, Зона — наше все, ходили туда, и ходить будем, вдвоем, всегда, а что домик свой и речка под окнами, так это мне просто помечтать хочется, а ты, бука, все портишь. Счастье — вот же оно, здесь, с нами под боком, так зачем его за Периметром искать? Что нас там ждет? Бытовуха, ругань с соседями, обрыдлая работа за гроши, серость, серость, и опять серость, способная убить любое счастье, каким бы сильным оно ни было. Поэтому, Лунь, я из Зоны не уйду. Ни за что. Лучше, говорит, здесь ярко и смело жить свободными, чем за Периметром гнить, а что сталкерам старость не светит, так, может, оно и к лучшему? И возразить бы мне, возмутиться, но как тут строгость показывать, когда на шею мне прыг, и одуряющим запахом волос весь мой «руководящий» порыв сметается напрочь. И смех, и веснушки, едва заметные на носике, морщит она его так красиво, когда улыбается, а в глазах веселые чертики пляшут: мол, Хип, я из «Свободы», и черта лысого ты меня переспоришь, со «свободовцами» любые дебаты — дело невозможное. Потому и дурак ты, Лунь, что по сердцу тебе были эти ее мысли. Что сам ты им поверил, особенно когда девчонка твоя со смертью поспорила, кому из них ты достанешься, и даже безносая сдалась перед Хип из «Свободы». Точнее, это ты подумал, что сдалась… а на самом деле просто затаилась. До поры.

— Ты дойдешь, понял? Ты сталкер. Значит, дойдешь. Осталось немного… — Хип зашуршала в аптечке, надеясь, наверно, найти шприц-тюбик «седатина-5». — Терпи. Бывало и хуже… прорвемся.

— Да. Прорвемся… — прошептал я, проваливаясь в беспамятство. Понятное дело, прорвемся. В Зоне всякое бывает… ну, кроме сказок, конечно.

* * *

— Не подходите.

И я попросту не понял, кому Хип могла это сказать.

Явно не мутанту — с этими разговор короткий: в упор картечью, желательно не раз. Девчонка это правило усвоила четко — ну, не станет тварь Зоны лезть с визитом вежливости в гнилой, почти затопленный подвал припятской многоэтажки, да и совсем немного здесь мутантов, способных понять речь. А те, кто понимает, обычно хуже в разы… с ними даже поболтать не получается — банально не успеешь. Ну, Пенка не в счет — хоть и говорил Доктор, что не человек она, и человеком никогда не станет, но, однако, я ей доверял безоговорочно — наши жизни она не раз уже спасала и до сих пор спасает, кстати. Странное создание… не контролер, хотя бугры по бокам высокого лба похожи очень. Не излом однозначно, несмотря на длинную, считай, до земли, «боевую» руку. Нет в ней уродливости и вони контролера, и на человека, которого излом буквально копирует даже в мелочах, она совсем не похожа. Даже издалека не спутаешь… кожа совершенной, меловой белизны, волосы цвета слежавшегося пепла, громадный глаз, угольно черный, и только на ярком свету отливающий багрянцем, и это несмотря на то, что второй глаз на вид совсем человеческий, синий, только что раскосый немного. Нос, рот, подбородок крошечные, но зубы… оскалилась недавно Пенка на стаю припятских псов. Зрелище, я вам скажу… у самого мороз по коже пробежался. И собачки, кстати, тоже все правильно поняли. Только и увидел я несколько вихляющихся задов да поджатые хвосты. Пенку, не нас химера стороной обошла, не бросилась, хотя в засаде сидела — самого зверя я так и не видел, но следы за поваленным тополем были совсем свежие. А я-то думал, отчего это наша проводница почти полчаса к этому дереву подходить не хотела, только шипела по-кошачьи и страшной своей рукой помахивала. Впрочем, я вообще мало что видел — так дурно было от расползающейся по телу заразы, что даже на ходу сознание начинало плыть — куда уж там окрестностями любоваться, ладно хоть не свалился.

— Я сказала — стоять! — Хип, судя по звукам, щелкнула предохранителем «сайги» и отступила на пару шагов назад. Ну до чего же досадно, что глаза совсем не желают открываться, а от жара в голове гудит тяжелый колокол. Знал бы, что вот так меня развезет, лучше бы не устраивал привала. Эх, «чернушка», сволочь… доедает она меня, похоже.

И Хип не стреляет. Значит, человек пожаловал… ну, или зомби хорошо сохранившийся. Приходилось стажеру в людей стрелять. По мародерам как-то раз, меня прикрывала. Во вчерашних друзей «долговцев», когда вышел тот мерзкий расклад, и мирно разойтись не вышло, и получил я в перестрелке эту самую пулю, будь она неладна. Но сердце у моей девчонки не каменное — и пленных мародеров, в упор Сионистом расстрелянных, жалела до слез. И в «долговцев» картечью била не потому, что у нее давняя ненависть к черно-красным, кстати, вполне объяснимая, а лишь потому, что эти самые «долги» по Луню, по мне то есть, стреляли. Жизнь анархистку мою по голове не погладила, не приласкала, однако не озлобилась девка, не стала зверьком. Душа у нее добрая… зомби как-то к костру ночью вышел, когда мы к схрону до темноты добраться не успели. Ладно, я проснулся от криков и успел визитеру полбашки снести. А Хип — в рев, да нешуточно так. Говорила, не злой он был, даже разговаривал из темноты как человек нормальный, живой. Просил погреться у огня, мол… а когда вышел к свету, стажер и увидела, что глаз у мужика нет, и вместо носа дыра. Это же надо, додуматься — ночью лясы точить непонятно с кем. А если излом? Или, того хуже, контролер? Болтала она… однако, думается мне, что и вправду не опасен был тот мертвец, Зоной поднятый. Тогда не доверял я еще интуиции Хип, только начиналось у нас все — и ходки совместные за хабаром, и то, что поважнее любого хабара будет. До сих пор говорит Хип, что не опасен был тот зомби, не нападал он, а просто хотел погреться и поговорить. Не поверил я ей тогда, отругал крепко, был бы парнем стажер — так и за плюхой бы не заржавело. А потом с Доктором поговорил и понял — зря я тогда наорал на девку. Видать, в некоторых фокусах Зоны она лучше меня понимает… может, и прав Док, что агрессия — не всегда правильный подход к Зоне.

И все-таки, кто же к нам в гости пожаловал? Паршиво, что глаза до сих пор не желают открываться, а соображать нормально, когда температура под сорок, если уже не выше, никак не получается. Воспоминания, образы идут обвалом, чуть ли не локтями друг друга распихивают, а вот две мысли связать не выходит, хоть ты тресни. Каюк Луню. Нет у меня даже двух дней — уже проваливаюсь во тьму, «чернушкой» эту заразу Зоны не только ведь за черноту вокруг раны называют. Удивительное дело… не страшно помирать. Знал ты, сталкер, на что идешь, понимал прекрасно, что Зона не позволит встретить старость, может, и свыкся ты с этой мыслью. Может, от сильнейшего жара, в полубреду не выходит как следует испугаться. Факт, не страшно… но обидно чертовски. До слез. Жить-то мне действительно хотелось и нравилось. Не надышался я, если можно так сказать, жизнь моя, а не существование, в сущности, совсем недавно началась, и жаден я был до нее очень. Уже заранее тоска берет по улыбке и глазам Хип, обидно не чувствовать запаха ее волос, не слышать смеха. Да и стыдно, честно говоря, перед стажером. Нехорошо я с ней поступил, что бросать собрался. Наверное, вот в этом самом подвале и брошу… ох, только бы глупостей она не наделала.

Не знаю, сколько прошло времени от щелчка предохранителя и угрозы, которую Хип устало, почти обреченно бросила кому-то, пожаловавшему в «наш» подвал. Может, секунды, может, несколько минут. Но ответ я все-таки услышал.

— Опусти оружие. Мы не сражаемся с тобой. Нас привел бледный ангел. Вы нужны Монолиту. Вы не умрете. Уже не умрете.

Ну конечно… спокойный, ровный, совершенно невозмутимый голос, почти лишенный интонаций. Ни угрозы, ни дружелюбия, вообще ничего. У тех, кто говорит таким голосом, обычно ясный, бессмысленный взгляд и выражение бесконечного счастья на лице. Лютые, беспощадные воины, начисто лишенные страха смерти, сталкеры, непостижимым образом выживающие в самых черных местах Зоны. Люди, ну, или почти люди, спокойно уживающиеся рядом с контролерами и кровососами. Монолитовцы.

— Он уходит, братья.

— Мы пришли слишком поздно.

— Рана плоха. Ему осталось несколько часов.

— Его жизнь давно уже не принадлежит ему. Смотрите, братья, он живет иной жизнью. Но он уходит очень быстро. У нас мало времени, и мы должны успеть. Его ждет Монолит.

— Его призывает Светлый. Они неверные, но они нужны Великому. Выполним его волю, братья. Славься, Монолит!

— Славься! — дружно гаркнули сразу несколько голосов.

Что-то произошло. Чернота мира качнулась, я услышал, словно издалека, шорох грубой ткани, наверно, брезента, щека почувствовала холод. Где-то очень далеко, на самом краю моей черной вселенной кто-то зарыдал, но эти звуки скоро стихли, а потом я смотрел, как по багровому ночному полю бежали тысячи, десятки тысяч солдат, громко стуча ботинками по сухой растрескавшейся земле. Их было много, до самого горизонта, залитого больным розовым светом, мелькали их темные, угловатые фигуры, и вокруг уже не было Зоны, Припяти, заброшенных многоэтажек, а только бесконечная степь с выгоревшей до пепла травой и горячий, пыльный воздух, больно царапавший горло. А солдаты все бежали, от их мерного топота и хриплого дыхания почему-то качалась, вздыхала земля, и меня страшно тошнило от этих звуков, покачивания и, почему-то, понимания того, что мучительный этот бег никогда не закончится. Я кричал им, чтобы они остановились, потому что я уже не мог выносить эти звуки, меня мутило все сильнее, но спекшиеся, мрачные лица изможденных людей даже не поднимались, никто не оборачивался на мой крик. Только иногда из черно-красной, обжигающей мглы показывался странный, даже страшный лик известково-белого цвета, и мне становилось немного легче, я почему-то знал, что существо это не злое. И еще помогало мне чье-то незримое присутствие, настойчивое, мягкое тепло, крепко державшее меня здесь, не позволявшее уйти в тихую, спокойную тьму, где не было бы этих жарких, багровых полей, непрекращающегося топота тяжелых ботинок и тошнотворного покачивания. А потом, когда из горячей темноты показалась громадная прямоугольная тень, а на фоне совсем черного, словно сажа, неба выплыла высокая полосатая колонна, теряющаяся во мгле, грохот ботинок прекратился.

— Вы нужны ему.

— Мы не можем идти дальше.

— На этом месте живым долго быть нельзя.

— Да, мы не можем больше быть здесь. Мы уходим.

— Великий ждет.

— Ангел проведет вас к нему.

И все плохое, тяжелое стало вдруг уходить: дурнота, жар, боль растворялись, я смог вздохнуть и открыть глаза. Тут же исчезло бесконечное багровое поле с бегущими людьми, перестало тошнить… я словно всплывал к прохладному воздуху из кипящих черных глубин лихорадки.

— У тебя мало времени, — произнес высокий, одетый в серый комбез мужчина, чье лицо было скрыто маской респиратора. На серый бетон дороги с тихим цоканьем упал пустой шприц-тюбик. — Полчаса. Может, час. Это не лекарство, оно тебя не спасет, не вернет к жизни. Иди.

— Ты уже не здесь, сталкер. Ты на гранях мира… второй смерти ты не вынесешь, поэтому поспеши, — добавил другой «монолитовец».

И два десятка людей в серых комбинезонах разом отвернулись от нас и, построившись в колонну, начали просто уходить, даже не оборачиваясь.

Значит, час… слышал я о странных шприцах без маркировки, заправленных какой-то исключительно сильной дрянью. Говорят, что ученые поначалу интересовались этим составом, а потом — как отрезало, и непонятно почему. Барыги их тоже не покупали, мало того, «Долг», активно воевавший с «Монолитом», не раз брал эти шприц-тюбики в качестве трофеев. Но тоже — поначалу. Потом «долги» просто давили их каблуком прямо на дороге, по слухам, это им военные так посоветовали, по дружбе. И — ничего. Никакой информации… известно только, что после инъекции человек живет пару часов, не больше, и это если не ранен. Раненый — от пяти минут до получаса… причем раны могут быть такими, что никогда и не подумаешь, что человек жив еще, и не просто жив, а уже выдернул чеку из гранаты или приготовился в упор расстрелять врага, как только тот подойдет ближе. Потому и говорят, что к пострелянным «монолитовцам» подходить нельзя. Даже если в нем десяток пуль сидит, даже если пополам его разорвало… ну, а если уж приспичило обыскать, так издалека в голову выстрели сначала, и только потом подходи. Сколько раз бывало, когда «мертвый» фанатик гранату под ноги сталкерам выкатывал… страшная это дрянь. И не поймешь — то ли наркота, то ли стимулятор мощнейший, то ли еще какая химия.