— Где?! — в сердцах воскликнул, хватая гвардейца, так и не ставшего мушкетером, за рукав.

— Чего? — испугался тот. Даже отступил на полшага.

Проф аж дар речи потерял. Чего, совсем тупой? Баран, дубовой палкой деланный. Огребыш. Саня даст ему. Блинов.

— Он! — И ткнул пальцем в машину, от которой исходил теплый воздух и воняло, чего раньше не было.

— Ушел.

— Как ушел?

— Ногами. Ты чего, Проф?

— Куда? — взмолился он, чувствуя, как начинают дрожать коленки. Обманули! Презрели! Прозевал!

— Так это… Со Степкой Коммунистом чего-то схлестнулся и ушли оба. — Гвардеец махнул рукой, показывая направление. — А чо такое?

Проф чуть не взвыл от обиды. Степка тот еще гад. Мало сказать, что всю родню свою и соседей в должниках держит, так еще и говорит про то, в чем сам ничего не смыслит. У него дома три книжки, которые ему совсем голову задурили, вот он всем про них и рассказывает, а никому в руки не дает. И не показывает. Что за книжки такие? Даже учителю своему, Профу, не дал взглянуть. Обидно. Как праздник у него, а праздник всегда, когда пить принимается, это дня на три-четыре, так на доме всегда белый с косым синим крестом флаг вывешивает.

Тоненько взвыв, Проф бросился к дому Степана. Давно, давно пора с Коммунистом этим разобраться. И книжки у него отобрать. Как можно такому человеку книги у себя иметь, да еще в секрете? Ну все, пришло время. Конец терпению. Сколько уже можно. Сейчас или никогда. Именно сейчас. Узнает, с кем связался! Еще как узнает. Ну Степка, ну, стервец! Блудовид поганый. Мало на тебя мужики оглобли поднимали. Теперь все. Отольются тебе Лосиные слезы. Всех тех, кому ты, сволота, рога поставил на макушку.

Около калитки Степанова двора игрались две девчонки где-то пяти и семи лет, украшая глиняную, свежеслепленную бабу куриными перьями и лоскутками. Расплодился Коммунист до невозможности. К бегу Проф с детства не был приспособлен, потому запыхался и пускал носом пузыри.

— Отец… дома? — спросил он, хватаясь рукой за правый бок, закололо.

— Папка в море, — ответила младшая, одновременно выковыривая из носа грязным пальцем.

Какое, к звезде, море?

Он просто перешагнул через девчонку и толкнул калитку, другой рукой снимая кожаную петлю со столба. Давно тут не бывал. А ничего, хорошо устроился Коммунист. Слева огород, за ним баня. Прямо — дом, не хуже, чем у Сани. В два этажа. За ним — Проф знал — должники кожу мнут, оттого запах тут тяжелый. И как они тут только живут?

Шагу не успел сделать, как рванул обратно за калитку; на него мчался пес самого церберного вида, лохматый до невозможности, здоровенный, пасть как чемодан раскрытый, клыки в палец длиной, глаз не видно за нависшей на них шерстью, а уж лает, — Профа жуть взяла. Считай, едва ноги унес.

Чудовище подлетело к калитке и ну его облаивать, захлебываясь собственной яростью. По-хорошему, надо бы ноги уносить, но он никак не мог нашарить кожаный запор, потому как глаз не сводил с беснующегося пса, сторожа каждое его движение. С детства он не любил собак, если не сказать, боялся.

Немного погодя, когда стало понятно, что обе стороны находятся каждая в своем тупике, Проф полуобернулся и попросил:

— Девчонки, уймите пса.

Та, что поменьше, ответствовала тоненьким, ехидным голоском:

— Мы не умеем.

Проф двумя руками удерживал сотрясающуюся от мощных налетов калитку и прикидывал, сумеет ли удержать петля этого монстра в собачачьем обличии. Ну что за семейка такая! Степаново отродье. Ну когда же эта скотина успокоится-то?! Долго ему еще так стоять на потеху людям? Хорош хранитель. Торчит у двора Коммуниста буквой «Г» и едва успевает уворачиваться от брызжущих на него собачьих слюней. Как будто пес на него плюет прилюдно. Срам, да и только.

Появление на крыльце Степана он воспринял с жутким облегчением. А тот встал руки в боки и ухмыляется.

— Чего вылупился? Отзови собаку!

— Чегой-то я должен ее отзывать? — начал глумиться Степан. — С каких таких пирогов?

— Попов у тебя? — перекрикивал собаку Проф.

— Тебе-то что с того?

Лохматая скотина с новой силой бросилась на калитку, едва не опрокинув Профа. Он изо всех сил уперся руками и ногами. Долго он так не сдюжит, факт.

— Император его ищет.

— А мы, коммунисты, императоров не признаем, — продолжал издеваться этот гад. — И долгов перед ним у меня нету, долю вношу исправно.

Ну вот, затянул старую песню о своем. Кто уж его не стыдил, а он все свое. И ведь правда, долю вносит исправно, не придерешься. Потому и куражится. Эх, мягок Саня, надо б ему пожестче с народом-то. И, как назло, ни одного гвардейца на улочке. А соседи, известно, со Степкой связываться не желают, учены. Надо что-то делать. Блин.

— Может, у тебя еще билет партийный имеется?

И тут его осенило. Пирог. Тот самый, что он не доел перед трапезой. Точнее, половина. Такому зверю оставшийся кусок на один клык, но не попробовать грех. Тем более что ничего другого не остается. Поймав момент, когда разбушевавшаяся скотина отскочила для очередной атаки, он сунул руку в карман и наткнулся на блокнот. На этом он потерял пару мгновений. Псу, как будто, только этого и надо было. Он рванулся вперед и вышиб калитку вместе с ослабившим хватку Профом.

Зверюга чуть не с теленка ростом пролетела точнехонько над опрокидывающимся на спину хранителем, мелькнув перед его глазами волосатым брюхом, лапами и всем прочим хозяйством. Даже падая, Проф махал руками, зряшно пытаясь сохранить равновесие, и только предчувствие скорого и болезненного контакта с крепко утрамбованной землей заставило его выпустить остатки выцепленного таки пирога. Другой же рукой он все еще цеплялся за пруты калитки, и это спасло его от окончательного позорного падения. Правда, он все же приложился спиной о столб, что никак не прибавило ему радости. Боль радости вообще редко способствует. Зато то, что он увидел потом, позволило ему несколько смириться с произошедшим.

Зверюга вместо того, чтобы на клочья рвать хранителя, кинулась к остаткам пирога, разлетевшегося от удара о землю, и, сожрав для начала основной кусок, стала подбирать крошки вареных и рубленых налима и зайчатины.

Проф не стал мешкать. Быстро поднялся, держась все за ту же калитку, шагнул вперед и закрыл ее за собой, оставив пса на улице подбирать крохи с императорского стола. И уже без спешки накинул ременное кольцо. Чур, я в домике! После этого почти торжественно повернулся к Степке.

— За детишек-то не боишься? — спросил он.

— С-собака, — неизвестно в чей адрес прошелся Коммунист. — Убирайся!

Похоже, судьба собственных детей его не сильно занимала. А чего мелочиться, если их у него не то десять, не то одиннадцать, а баба опять на сносях? Это не считая тех, кто его стараниями по чужим домам народился.

Проф пошел на него, низко наклонив голову так, словно собирался забодать, хотя бодать ему, по причине бессемейности, было, понятное дело, нечем. Ну не мог ему никто рога наставить, что тут поделаешь! А вот он иногда… Бывало.

— Ты чего это? — забеспокоился Коммунист.

— Куда гостя имперского дел?! — пер на него хранитель. После победы над зверем отваги в нем куда как прибавилось.

Степка схватил палку, изрядно измочаленную собачьими зубами, и приготовился к отражению атаки.

— Нынче он мой гость!

Расстояние между противниками стремительно сокращалось благодаря семенящей поступи хранителя. И тут на крыльцо вышел Попов.

— Вы здесь уже? — спросил он. — Извините, не предупредил. Тут такое интересное дело…

— Не говори ему! — торопливо перебил Коммунист. — Он нам ничего, и мы ему фигу.

Разогнавшийся Проф не мог остановиться и прямо-таки взлетел на крыльцо, готовый вцепиться в Степкину глотку хоть пальцами, хоть оставшимися зубами. И вцепился б, если не получил бы по лбу палкой. Не так чтобы сильно, но хватило, чтобы замереть в изумлении и с открытым ртом.

— Нормальные у вас тут порядки, — услыхал он сквозь туман. — Дружеские.

— А чего он на меня, как на трака, всеми ходулями? Он же бешеный, урод недоделанный.

Проф начал тихонько оседать — ноги перестали держать, — и тут его подхватили под мышки и мягко усадили.

— Зря ты так его.

— У него башка каменная. А я так только, вполсилы.

— Воды принеси.

Потом в лицо Профу брызгали, и вода смешивалась с потекшими из глаз слезами. Такого унижения он никогда не испытывал. То есть давно. Очень давно. И, думалось, никогда более не испытает. Проф зажмурился.

— Ты пса-то отзови. Пойдем мы.

— Так мы договорились, а? — Это Степкин голос.

— Подходи, ладно. Там посмотрим. По месту и обстоятельствам.

— Кроме меня, никто тебе не покажет.

— Уж больно ты цену ломишь.

— Я — Коммунист!

— Слышал уже. Давай убирай собаку.

Проф разлепил глаза, когда они вместе с Поповым были уже на улице. Тот аккуратно поддерживал его за талию и шел медленно, будто пьяного вел. Только Проф так отродясь не напивался.

Обтер мокрое лицо ладонью и выпрямился.

— Отпусти, — проговорил сквозь зубы.

— Все нормально?

— Отпусти, сказал.

— Смотри, Проф. — И отпустил.

Ничего, на ногах устоял. Сначала мотнуло, но справился. И почувствовал, что перестал любить гостя. Разом. Будто жилу какую в нем перерезали, по которой любовь эта самая и течет. Про себя решил, что про блокнот говорить не станет. Поди не последний у него. Перебьется. Коли со Степкой спутался — перебьется. А медвежья полушуба шибко жирно ему будет. Да и до зимы еще далеко.

Навстречу попался Макс-горшечник. Особой любви меж ними никогда не наблюдалось, но тут остановился и заговорил о том, о чем минуту назад и не собирался, всем своим видом демонстрируя пренебрежение к гостю. Пускай знает! А Макс больше на Попова пялился, чем отвечал на разумные вопросы, хотя Проф и впрямь чуть было не решился приобрести себе новый горшок для супа. Ну его, дурака, к черту! В досаде махнул рукой и пошел дальше, не без удовольствия видя любопытные взгляды, которые провожали их парочку. При этом было видно, что город живет тревожно, готовясь к осаде и возможному прорыву. В одних дворах перетаскивали какие-то мешки на высоко поднятые платформы с лабазами на них, в других стучали молотки — люди как могли укрепляли свои жилища и, главное, сараи с припасами и скотиной, которую сегодня никто не решился отправить на вольный выпас, если не считать лошадей — те, конечно, от траков уйдут легко. Да уж, не в лучшее время прибыл гость.

А Попова нужно примерно проучить.

Глава 5

КАК Я СТАЛ ГЕРОЕМ

Когда сунувшийся ко мне в машину мужик объявил, что он коммунист, я не знал, что на это сказать. Обычно я не страдаю запоздалой реакцией на внешние воздействия, тесты выявляют у меня весьма приличные коэффициенты, но тут я, честно говоря, растерялся. Находясь на территории, я встретил немало людей и, надеюсь, еще встречу, но ни один не демонстрировал какой бы там ни было партийной принадлежности. Охотники, пастухи, крестьяне, бортники, полубандиты, торговцы, мародеры всех мастей — тут все еще оставалось чего тащить, — но ни один не сказал, что он член КПСС или чего бы еще. Да и никто тут, кажется, об этом не помнил и не задумывался; уж больно жизнь тут сложная, выжить бы, а не под знаменами да лозунгами ходить. Я сам, честно говоря, почти не помню те времена октябрятско-пионерские.

— Ну и что? — наконец спросил я.

— Могу помочь, — заявил коммунист, являя повадки заправского барыги.

— В чем?

— Ну не здесь же об этом говорить! — И скосил глаза на стража порядка с мечом у бедра. Ага, не телефонный разговор. Это я понимаю.

— А где?

— У меня. Тут рядом.

Надо сказать, что на территории я подобное предложение получил впервые. Народ тут такой, что, скорее, не допросишься, чем дождешься предложения помощи. Возможно, это проистекает из того, что я для них чужой, а чужих тут не жалуют. Оно и понятно. Чужаков вообще мало где любят, по большей части только делают вид, да и то в местах, где обслуживают, скажем, туристов, потому что они тогда выступают в роли кормильцев. Но сколько мне довелось услышать хамства, скрытого и явного, в тех же гостиницах! Хотя казалось бы!

Короче говоря, несмотря на некоторую стремность предложения, очень похожего на элементарную разводку, а то и на полномасштабную подставу со всем отсюда вытекающим, я согласился. Исключительно в виде исключения на исключительное предложение.

— Погоди пару минут, я сейчас.

Он кивнул и отошел в сторонку, выйдя из зоны действия охранника. Кстати, как он в нее попал-то, в зону эту самую? Вероятно, тоже помог чем-то стражу порядка. Тоже, в общем, знакомо.

Поставить самолет-разведчик на зарядку и завести двигатель джипа дело действительно двух минут, из которых полторы я уже использовал до этого. Видели б вы, как сбежался народ, когда я открыл верхний багажник и начал подсоединять контакты. Такое впечатление, что в несколько секунд сработало некое радио, специальный сигнал оповещения, объявляющий начало некоего шоу. Хотя, подозреваю, могли присутствовать и вполне меркантильные интересы. Именно поэтому я, сидя в джипе, проверил свое снаряжение и кое-чем его дополнил от греха. А после запер машину и поставил на сигнализацию. Я не Дед Мороз и не поставщик бесплатной гуманитарной помощи. Большинство из того, что есть у меня с собой, нужно мне самому.

— Ну? — спросил я у коммуниста.

Видно, ему понравилась моя деловитая лаконичность.

— Пошли. Быстро.

И мы быстро пошли. Не бегом, но достаточно поспешно. По пути мой провожатый ручкался чуть не с каждым встречным, что, замечу, нас почти не задерживало, а я старательно запоминал дорогу. Идти оказалось, и вправду, не так далеко: минут семь-восемь по кривым улочкам в колдобинах. Представляю, что тут творится в дождливый сезон. Впрочем, с обеих сторон вдоль заборов идет узкий дощатый тротуар, так что едва смогут двое разминуться. Это лишнее свидетельство той беды, которая приходит сюда вместе с дождем. Что ж, у всякой экзотики есть своя оборотная сторона, обычно крайне дурно пахнущая.

Когда мы вошли на его двор, он первым делом выгнал на улицу двух перемазанных девчушек, занятых изготовлением глиняной куклы. Меня удивило, как безропотно они ему подчинились.

— Зачем ты их прогнал?

— Сейчас Злотка спущу.

— Кого?

— Кобеля моего. Иди в дом. Как, говоришь, тебя звать?

— Я и не говорил.

— Так скажи.

— Попов я.

— Ага. Ну а я Степан. Люди кличут Коммунистом. Ну ступай давай.

Теперь кое-что понятно. Кличут, значит. Хорошо хоть не фашистом. Или чем похлеще. Помню, в детстве жил в соседнем со мной подъезде мальчишка, года на три меня помладше, так вот его «гондоном» звали. Не знаю, как он теперь, и что, и где, но в том возрасте я не хотел бы, чтобы меня так обзывали. Даже за глаза. Знаете, это все-таки накладывает отпечаток. Да и в нынешнем не хотелось бы.

Что я могу сказать? Дом как дом. Только деревенский. Правда, о двух этажах. Только запах, который я почуял еще на подходе, несколько нарушал патриархальную идиллию. Но, как известно, хорошо в краю родном, потому что пахнет там отнюдь не одним только сеном. Только тут дух был какой-то особенно тяжелый и специфичный.

Пройдя просторные сени, я оказался в большой и довольно темной комнате. С оконным да и иным прочим стеклом, как я успел заметить, тут откровенная беда, поэтому окна маленькие и часто разноразмерные. Я так понимаю, делают их индивидуально под то стекло или его осколки, которые имеются. Поэтому я не успел толком рассмотреть то, что здесь находится, когда ввалился Коммунист. За что его, интересно, так?

— Выпить хочешь? — с порога спросил он.

— Пока нет.

— А чего хочешь?

— Вообще-то я только из-за стола.

— Я не об этом.

Хваткий мужик.

— Лося!

— Которого? — прищурился он.

— Того самого. Ты знаешь.

— Недешево это тебе встанет.

— Чего ты хочешь? — начал я обратный торг.

— Дай прикинуть. Присядем, — показал на грубый, самодельный стул возле стола. Сам уселся напротив. — Мне нужна та штука, которой ты там, у танка, глушанул. Лучше две.

— Неслабо. Вообще-то они мне и самому нужны. Ладно, на одну договоримся.

— На две и без базара. Как задаток пойдут. За Лося я и машину могу у тебя забрать, а ты отдашь. Сам знаешь.

— Это ты хватил.

Во мужик торгуется! Любо-дорого посмотреть. А еще Коммунист. А ведь действительно отдал бы. Не сразу, но отдал бы.

— Пистолет, — показал он кривым пальцем на мою грудь.

— А вот это уже перебор. Это — мое личное оружие.

— Перебор, — согласился Степан.

Он помолчал, рассматривая меня.

— Понимаю. Оружие… А другое чего есть? Автомат там или еще чего. С патронами, конечно.

У меня, как в известном скетче говорится, было. Но над этим стоило подумать. И крепко. Меня всегда удивляло, почему на подмостках мало, да что там мало — практически нет спектаклей про торговцев. Навскидку в голову приходит лишь мамаша Кураш (или Кураж? — не помню) да и все, пожалуй. А ведь какая замечательная вещь могла бы получиться. Ведь что правит миром? Любовь, власть и деньги. Ну и еще, конечно, лень и зависть, но это, в общем-то, производные. Как и страх. Про любовь пьес выше крыши, про власть тоже хватает, взять хоть ту же «Король Лир», а вот про собственно деньги, про торговлю что-то нет. Видно, те, кто пишут, от собственно торговли далеки. Потому и «художник должен быть бедным». Ага! А прокурор каким должен быть? А пенсионер? Тогда в силу вступает новая сентенция: «В стране не хватает денег».

— Ну есть вариант, — медленно проговорил я. — Только так. За красивые глаза никаких авансов. Это ты можешь мальчиков за углом разводить. Не меня. Понял?

Коммунист кивнул:

— Карта. У меня есть карта. Отдать не отдам, но показать могу. Хочешь, можешь перерисовать или чего хочешь. Баш на баш. Прямо сегодня. А то и сейчас, — прищурился он. — Годится?

— Одна граната.

— Две! Я же сказал. Чего ты торгуешься на пустом месте? Все равно, кроме меня, тебе никто ничего не покажет.

— А ты почему?

— Я же не спрашиваю, зачем тебе Лось.

Разумно. Тут действительно мало что можно возразить. Но я нашел что.

— Познакомиться хочу.

— Верю! — воскликнул он.

Наверху кто-то заплакал. Или за стенкой? Не понял. Уж очень увлекательное это оказалось дело, торговаться. Человек окунается в процесс с головой.

— Вот понимаешь — верю. Поэтому я могу проводить тебя до самого места. Просто вот до порога. Карта сейчас, а оружие потом. Все честно. Ну?

Да черта ли мне! Двух «какашек» мне жалко, что ли? Это же не оружие в полном смысле этого слова, так, пугач. Правда, очень эффективный. Ну что он, в конце концов, в соседей их станет кидать? Ну кинет, если совсем с головой не дружит. Раз и другой. А потом ему рожу его хитрую начистят. А карту посмотреть не мешало бы.

— Уговорил. Здесь и сейчас, — заявил я.

— Пошло дело! — обрадовался он и вскочил. — Посиди, я сейчас. Точно выпить не хочешь? У меня самогонка легонька, как утренний воздух. Глотаешь и не чувствуешь. А?

— Карту давай, Коммунист.

Он вышел в дверь, ведущую, видимо, во внутренние комнаты. Кстати, и на второй этаж тоже; при входе и в сенях лестницы наверх я не увидел.

Глухоты и даже предрасположенности к ней у меня никогда не наблюдалось, так что я вполне обоснованно предполагал, что по звуку его шагов сумею определить направление его движения, но ничего подобного. Здесь, в комнате, я слышал его шаги, даже легкий скрип половиц, а едва он закрыл за собой дверь — все. Тишина. Как в бункере, если не считать доносящегося из-за стены плача ребенка и чьего-то приглушенного голоса, что-то говорившего нараспев. Возможно, это колыбельная, не знаю. Наверное, я никогда не слышал колыбельных песен.