Глава 2

Сейчас уже практически невозможно восстановить хронологию событий, которые привели к образованию Общины в нынешнем ее виде — слишком много прошло времени, а записей вести никто не пытался, не до того было.

Известно лишь, что в те страшные дни, когда закончилась прежняя жизнь, слишком многие жители города вдруг оказались осведомлены о том, что расположенный на окраине засекреченный «ящик» с пятью своими минусовыми эта-жами может служить убежищем. Столько народу оборонный институт в любом случае не вместил бы.

Толпы обезумевших от страха людей расстреливались еще на дальних подступах к институту… Да и не с той стороны «ящик» им надо было штурмовать — гермоворота, ведущие на минусовые этажи, находились совсем в другом месте. Однако, по казенной формулировке тогдашнего руководства, была опасность, что вход будет «стихийно обнаружен»…

Именно поэтому охране был отдан приказ стрелять на поражение по всем гражданским, которые приближались к объекту ближе, чем на полкилометра.

Люди шли за спасением, за надеждой, и получали пулю в живот.

Из тех, кто тогда участвовал в бойне, сегодня в живых почти никого не осталось, хотя среди них было много молодых солдат; для тех же, кто не умер и нашел в себе силы продолжать жить все эти годы, самой, наверное, тяжкой мукой являются сны. Почти все они засыпают с трудом, часто просыпаются ночью, и тела их, испытывая катастрофический недостаток отдыха, быстро изнашиваются.

Тех, кто знал, с какой стороны подобраться к институту, тогда нашлось не так много; оказалось, что если зайти с правильной стороны, место на Ноевом ковчеге можно было купить. Главное заплатить — и вот ты уже внутри. Во сколько ты ценишь свою жизнь? Сколько отдашь за жизнь своей любимой девушки? Сына? А если не хватит заплатить за все, что выберешь?

Те, кто слушал рассказы дедов про войну, вещей с собой не брал. Вместо одежды, вместо драгоценностей — консервы и мешки с картошкой, вместо денег — крупа. Едой платили. Нанесли столько, что первое время колония совсем не бедствовала.

Но была и другая плата. Один успешный бизнесмен, прихвативший с собой из сейфа кейс с валютой, на входе в бункер понял, что деньги в новом мире обесценились. С военным руководством — пятью здоровыми мужиками — ему пришлось расплатиться красавицей-женой и пятнадцатилетней дочерью.

Дочь в семью не вернулась, осталась жить с одним из военных, жена заболела и зачахла, а сам бизнесмен год спустя во время выхода на поверхность отстал от группы, и больше его никто не видел.

Численность колонистов на протяжении многих лет ее существования была плавающей. Иногда она сокращалась: люди умирали — иные от болезней, иные от тоски по небу; мужчины гибли во время рейдов на поверхность. То вдруг начинала активно восполняться: беженцы, отсиживавшиеся по подвалам и коллекторам, приходили целыми семьями. Некоторым из них даже повезло не встретить на своем пути ни одного зверя — и они слушали, раскрыв рты, истории о разного рода чудовищах и воспринимали их, как сказки. Кого-то приводили с собой и просили оставить караванщики, но такое бывало крайне редко.

Спустя несколько лет после конца старого мира военное руководство Общины было смещено. Во вновь избранный Совет вошли ученый, медик, политик, священник, банкир и литератор. Одного военного, правда, решили все же оставить. Председателем избрали Петра Савельевича — социолога, правозащитника, длительное время возглавлявшего комитет по защите прав беженцев и вынужденных переселенцев. В день избрания Петру Савельевичу исполнилось шестьдесят девять лет.

Сергей тоже входил в состав Совета, но решающего голоса не имел, а был «наблюдателем от общественности» и выполнял обязанности секретаря на закрытых заседаниях. Кроме того, так уж получилось, что именно ему больше остальных доверял председатель, или, как его прозвали в колонии, Верховный. И эта близость Сергея к Верховному порядком раздражала остальных членов Совета.

До того, как забиться в консервную банку убежища и закупориться в ней навсегда, здешние жители, разумеется, принадлежали к разным социальным слоям, придерживались совершенно непохожих взглядов на жизнь, отличались вкусами и привычками. А теперь все были одинаковы: без денег, без имущества, без солнца, без будущего. Теперь у них было много общего: крысиная жизнь, несбыточные мечты о возможности дышать ароматами весенней пробуждающейся природы, о купании в прохладной речной воде жарким летом…

Литератор и член Совета Дима сочинял короткие рассказы о любви и жизни людей до Катаклизма. Писал их от руки в старых тетрадках. Рассказами зачитывалась вся колония, особенно женщины.

Бывший повар из французского ресторана (это он предложил Скрынникову попробовать изготовить шоколад — и ведь получилось же!) первые несколько лет старался удивлять колонистов кулинарными изысками, состряпанными чуть ли не из топора — из безвкусных местных продуктов и отставных консервов… Но потом кем-то из Совета ему было поставлено на вид: не выпендривайся, парень, не до деликатесов сейчас, готовь просто и экономно, шикарных вкусовых качеств никто от тебя не ждет.

Женский парикмахер, оказавшийся в убежище в числе первых, в два счета освоил мужские прически и все эти годы прилежно и аккуратно стрижет всех, кто к нему обращается, в том числе караванщиков… Их-то что стричь — или наголо, или полубокс. Не перед кем красоваться.

В общем, каждый применял в новой жизни все, что знал и умел.

По приспосабливаемости человек даст фору всем остальным животным.

Раз выжили, раз свела судьба — стали выстраивать друг с другом отношения.

Не имевшие пар — находили, начинали жить вместе, рожали детей.

Работали, сплетничали, интриговали против соседей, обзаводились друзьями и недоброжелателями.

В общем, жизнью не назвать, но существованием — вполне.

Держались любовью, инерцией и мечтой, что однажды смогут вернуться на поверхность.

Молились, чтобы этот день наступил как можно раньше, чтобы хоть сколько-нибудь колонистов… или их потомков смогли увидеть свет солнца.

И по сей день молятся.

* * *

Три дня спустя, во время дежурства Полины, раненый, принесенный караванщиками, впервые открыл глаза. Полина немедленно вызвала Хирурга.

Тот прошелся дозиметром по телу раненого — прибор ни разу не пискнул. Измерил давление: 90 на 60, пониженное. Склонился над мужчиной.

— Вы меня слышите? — четко выговаривая слова, спросил он. — Кивните, если слышите…

Никакой реакции. Взгляд мужчины был отсутствующим, словно стеклянным.

— Мне не дает покоя один любопытный факт, — повернувшись к Полине, сказал Хирург. — В ту ночь, когда мы вытащили из него этих насекомых… Я еще проверил двух дозиметром, прибор сходил с ума… Я прошел дозиметром над раной парня, показатели тоже были невеселые… Но в тот момент, когда я достал последнюю тварь, наш пациент выгнулся дугой и заорал…

— Мне еще Дениска привиделся в коридоре…

— Да-да… Но там ведь никого не было?..

— Конечно, нет. Я и у сына потом спросила. Он сказал, что не выходил из бокса. Спал.

— Так вот, — продолжал Хирург, — я напоследок опять проверил дозиметром нашего героя. Уровень упал. Я еще подумал, что прибор забарахлил. А сейчас радиации совсем нет! Но ведь не могло такого быть, чтобы я вытащил зараженных насекомых, а вместе с ними удалил радиацию, это нонсенс! К тому же… Мне кажется, они занесли на своих жвалах в тело парня какой-то яд, и он вообще не должен был выжить…

— Сильный организм? — предположила Полина.

— Чаю, — вдруг сказал за их спинами хриплый низкий голос.

Оба резко обернулись. Человек по-прежнему лежал без движения, его глаза невидяще пялились в потолок.

Хирург подошел и снова наклонился над его лицом.

— Что вы сказали? — спросил он и вдруг понял, что раненый смотрит прямо на него.

— Чаю, — хрипло повторил тот. — Между «купчиком» и «чифирем»… — и медленно прикрыл глаза.

Хирург выпрямился и посмотрел на Полину.

— О чем это он? — спросила та.

— Кое-что проясняется… — пробормотал Хирург и снова взглянул на раненого. — А пациент-то наш в прошлом — сиделец!

— Кто?

— Уголовник. Был в местах заключения. Жаргон выдает. На зоне «купчик» — это, по нашим с тобой меркам, очень крепкий чай. А «чифир» — последняя степень крепости, достигалась путем вываривания высококонцентрированной заварки. Там у ребят были свои технологии…

— Вы-то откуда все это знаете? — хмыкнув, спросила Полина.

— Поживи с мое… А татуировок у него почти нет, похоже, к ворам в законе отношения не имеет. Одна только, — он указал на могучее плечо, выползшее из-под простыни, с полустертой синей надписью «MAX».

До конца дня раненый больше в себя не приходил.

А ранним утром следующего скончался один из первых жителей колонии, старик, лежавший в соседней крохотной палате.

Иван Трофимович чах и болел весь последний год — или делал вид, разобраться удавалось не всегда. При всем жизнелюбии и активности, почти не уменьшавшихся все годы жизни в колонии, Иван Трофимович, в свои шестьдесят четыре года, начал жаловаться на головные боли, рези в животе, стал мало есть и двигаться, то и дело пропускал работу и дежурство у ворот. Его обследовали и ничего угрожающего не нашли. Когда появились подозрения, что он филонит, с ним несколько раз говорил Сергей и даже вызывал к себе Верховный. Ивана Трофимовича пытались штрафовать, урезать рацион — не работаешь, значит, будешь меньше есть!

Ничего не помогало. Жил он обособленно, за прошедшие годы пару среди местных одиноких женщин — с детьми и бездетных — так и не нашел: не смог или не захотел. Днями пролеживал в своей семиметровой комнатушке, по сотому разу перелистывая старые пожелтевшие журналы и газеты, добытые наверху. Книг не признавал.

Два дня назад сказал Полине: «Уже скоро, дочка. И вас от хлопот освобожу, и сам наверх выйду». Мертвых хоронили всегда наверху.

«Куда это вы собрались?» — притворно рассердилась она, а сама тут же побежала к Хирургу. Тот махнул рукой: опять чудит дед. К такому же выводу пришел Сергей, которому она вечером передала слова старика. Ничего ему не сделается; полежит в больнице еще с недельку, да и к себе в бокс поковыляет восвояси.

А Иван Трофимович возьми, да и преставься.

Несколько часов спустя после кончины с покойным простились в Зале (народу собралось немного и все больше пожилые). Молодой священник, отец Серафим, прочел заупокойную.

Похоронная команда была к тому времени готова. В нее вошли Сергей, его товарищ и сосед по жилому сектору Марат (бывший водитель какого-то областного князька), начальник сегодняшней смены по охране периметра Владимир Данилович, отец Серафим и Миша — парень, снятый с других работ для участия в похоронах.

Оделись тепло, погрузили тело на носилки, туда же положили лопаты и, как всегда, потолкавшись в шлюзовой, выползли на поверхность.

Носилки несли втроем — Миша, Сергей и Марат; покойный неожиданно оказался довольно тяжелым. Владимир Данилович сновал вокруг процессии с автоматом наизготовку. Отец Серафим, бормоча молитвы, семенил рядом с носилками.

Шел крупный серый снег. Небо и земля по цвету почти сравнялись, но позже Сергей все же разглядел разницу: небо имело более темный оттенок, в черноту. Слышались звуки, от которых по коже бежала дрожь: где-то в городе, за домами, кого-то заживо рвали на части.

По чести говоря, видывать порожденных радиацией тварей самому Сергею доводилось редко, вспоминать об этом он не любил, от расспросов старался уходить, а за то, что они ему не снятся, нередко возносил благодарственные молитвы.

Владимир Данилович спросил знаками: все по стандартной процедуре? Сергей кивнул. Путь держали к небольшой церквушке в паре километров от убежища. Странно, но святой дом был единственным в округе местом, которое ни разу за все прошедшие годы не подверглось ни разграблениям, ни разрушениям, ни вандализму.

Церковь ветшала, но неспешно: ее просто подмывала река времени; да и ветшание ее протекало как-то красиво, даже величественно: темнели образа внутри, сходило от осадков сусальное золото купола и крестов, кое-где слегка сдвинулась и покосилась ограда, опоясывающая территорию… Но и в новом страшном мире это был божий храм, строгий и спокойный, со смирением принявший все, что натворили люди.

Порядок завели такой: новопреставленного водружали в церкви на лавку, накрывали стареньким вытертым саваном, и отец Серафим читал молитвы. Других покойников, принесенных ранее и отлежавших свое под иконами, летом хоронили в просторном церковном саду — пока места хватало, зимой спускали в холодный подвал, и там укладывали друг подле дружки — эти дожидались лета и упокоения в земле. Подвал был холодным, и мертвецы без порчи вылеживали там до тепла.

Сегодня все вроде бы шло как обычно, только в затылке у Сергея засело тревожное ощущение, когда группа входила в церковные ворота. Он оглядывался, но вокруг было спокойно, подозрительные звуки отдалились и теперь почти не были слышны. Вошли, по привычке проверили радиационный фон. Внутри церкви он был значительно ниже уличного, можно было недолго даже и без противогаза подышать. Тело усопшего положили на лавку и накрыли саваном.

И тут Сергей не выдержал, поделился страхом с Владимиром Даниловичем и с Маратом. Владимир Данилович немедленно отдал приказ Мише дежурить снаружи, чуть что — открывать огонь.

Отец Серафим в это время, откинув капюшон с защитным шлемом, начал нараспев читать молитву.

— И все-таки, — негромко сказал Марат Сергею, — хотя я и другой веры, а не могу не признать: чудеса у вас, христиан, случаются. Например, почему не разлагаются тела покойников в подвале даже в оттепель? Почему такой низкий фон в церкви?

Отец Серафим на мгновение прервался и с неудовольствием покосился на них. Трое мужчин отошли в сторону, чтобы не мешать.

— Вот ты, Серега, — сказал Марат, — крещеный?

Сергей кивнул.

— Тогда объясни мне, татарину и мусульманину, что происходит? Ладно — подвал, там хоть холодно. Но почему здесь они все лежат, как только что помершие? Вон Зинаида, вон племянник ее, балда, увязался в рейд… Мы их когда принесли?

— Племянник здесь около двух месяцев, — уверенно сказал Владимир Данилович. — А Зинаида, хоть его и пережила, но ненадолго: завтра сорок дней.

Он всегда все помнил точно и обстоятельно; Сергей порой удивлялся, как может человек держать в голове столько информации и ничего не забыть и не перепутать.

— Два месяца! — сказал Марат, подняв вверх палец. — А вы подойдите к нему. Даже запаха нет. Чудо? Чудо. А почему? Я думаю, надо было такому кошмару произойти, чтобы чудеса начали случаться. Кто-то наверху пытается наш мир уравновесить.

— Имеет право на существование, — сказал Владимир Данилович. — Но, давай-те-ка, парни, снесем Зинаиду и ее племянника вниз, пока наш батюшка молитву читает, а то мы…

Он не договорил, потому что снаружи кто-то истошно завопил и грохнули выстрелы.

* * *

Днем, во время работы в парниках на прополке, Полине стало худо: потемнело в глазах, пол под ногами качнулся, воздуха перестало хватать. Полина повела руками вокруг, понимая, что вот-вот упадет. Спасибо товаркам: увидели, подхватили, отвели в сторонку, усадили. Кто-то принес воды. Полина выпила, отдышалась.

— Плохо? — спросила подошедшая бригадирша Женя. Полина через силу кивнула. — Сама до дома дойдешь, иди провожатых выделить?

— Не надо… — пробормотала Полина. — Я сейчас… Оклемаюсь маленько и работать…

— Да ладно уж, — грубовато-ласково сказала бригадирша, — работница. Наработаешь еще, успеешь… Иди домой, потихоньку только.

Полина поблагодарила и медленно, с остановками, побрела к себе.

Денис только что вернулся с занятий, с аппетитом уплетал холодную вчерашнюю картошку, принесенную отцом из общей столовой, посыпая солью, закусывая маленькими кусочками черного хлеба и запивая чаем, подсластив его самую малость: таблетки сахарина в семье берегли.

Полина легла, вытянулась и замерла, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не застонать и чувствуя, как внутренности сворачивает жгутом.

— Мама, — позвал Денис. — Ты как?

— Да… ничего, — с усилием ответила она, быстро и незаметно вытирая слезы, катящиеся по щекам. — Немного спину потянула на работе… Папа… не возвращался?

— Я не видел, — сын доел, аккуратно вытер и убрал посуду, достал из сумки книгу и залег на постель, угнездился рядом с матерью, на Сергеевом месте. — Он пошел наверх?

А Денис ведь не слышал о том, что умер Иван Трофимович, а следовательно, не мог знать и что Сергей сегодня в похоронной команде. Полина всегда поражалась проницательности сына — впрочем, это было не самое удивительное из его качеств.

— Может быть, куда-то недалеко… Наверняка, пустяковое задание…

Денис кивнул, и у Полины возникло отчетливое ощущение, что сын знает гораздо больше, чем говорит.

— Мама, — попросил Денис. — А расскажи, как вы познакомились с папой.

— Ну, ты ведь знаешь, — улыбнулась Полина через силу.

— Я люблю эту историю…

Полина кивнула, былинным тоном завела рассказ. Это была и ее любимая история тоже; самое главное и самое светлое воспоминание о канувшем мире, о сгинувшей жизни, об оборванной молодости. Майский день, когда они познакомились с Сережей. Теплый ветер вдоль Варварки, приятная тень под фронтоном Ленинской библиотеки, нетрудный груз пыльных книг в руке, очередь из щебечущих студентов… Симпатичный парень… Мгновенное чувство: это он. Это навсегда.

Ее вдруг начало клонить в сон; боль медленно отступала, и Полина быстро отключилась, спала около часа без сновидений, а проснувшись — так же внезапно, как заснула — почувствовала себя отдохнувшей, будто проспала несколько часов. Она не могла бы сказать уже, где закончился ее рассказ сыну, а где начался лег-кое, волшебное сновидение.

Боли не было.

Полина оглядела комнату. За столом, при свете свечи, Денис что-то писал в тетради, высунув от усердия кончик языка: делал домашнюю работу. Все повторяется, подумала она. Полина очень хорошо помнила себя в этом возрасте. Она хотела сказать сыну, чтобы был поаккуратнее и повнимательней, но Денис вдруг отвлекся, посмотрел на нее и улыбнулся — так, что ей расхотелось делать ему замечание.

Отхлебнув суррогатного чая, она отправилась в медицинский блок.

В палате раненого было тихо. Мужчина по-прежнему лежал на спине, укрытый простыней: то ли спал, то ли был без сознания. Полина быстро собрала постель покойного Ивана Трофимовича, чтобы отнести в стирку, а потом стала под-метать пол. Убралась у покойного, перешла к раненому…

Вдруг каменная лапа легла ей на плечо.

Полина вздрогнула и выпрямилась.

Раненый смотрел на нее снизу вверх спокойно. Глаза у него были темные.

— Где он?

— Кто?

— Старик из соседней палаты.

— Умер, — сказала она. — Ночью.

— И куда его?

— Наверх, — осторожно ответила Полина, делая шаг назад.

— Жалко, там сожрут…

Он замолчал и стал смотреть в сторону.

— Ваше имя Макс? — спросила Полина.

Он кивнул.

— Максим?

— Макс, — сказал он жестко. — А чай в прошлый раз вы мне так и не сделали.