— Немецкий знаешь, так? — вопросительно дернул подбородком боец.

Я кивнул:

— Знаю, разговорный.

— Тогда давай за мной, командир зовет, помощь твоя нужна, — заявил как о деле решенном. Развернулся и вышел из комнаты.

Я направился за ним, теряясь в догадках.

Что толку в рефлексии? И почему я решил, будто обязательно все будет плохо? Непоследовательность собственных рассуждений настораживала. Но, что поделать, любая мысль отталкивается от исходных данных, а менялись они для меня с калейдоскопической частотой.

Следуя за бойцом, я пытался привнести порядок в хаос мыслей. Для начала следовало определиться с собственной позицией. Думается, понятие «временный союзник» сейчас не прокатывало. Следовало сказать четкое «за» или «против».

Хотя — странные рассуждения. Я что, откажусь от бойцов Красной армии? Интересно, в пользу кого, если нам с Боном здесь достаются одни тумаки и оскорбления? Рассуждая здраво, на что я обижался? На первичный шок командира, когда он узнал о длительности войны?

Ну, хорошо — постарался остепенить я сам себя. А что будет, когда он узнает о, так сказать, «самом большом секрете»? Не вышвырнут ли меня вон, как потомка, не оправдавшего надежды на светлое коммунистическое будущее? В какой-то степени это было бы логично.

Впереди маячила широкая спина бойца. Ремень автомата, между лопаток… Это ведь не доверие. И не проверка моей лояльности. Человек, только что открыто улыбавшийся, искренне считает меня своим.

И ведь, черт побери, это верно! Верно настолько, что мне не нужно искать аргументов и оправданий, не нужно выстраивать цепочки выводов, приходить к умозаключениям. Я — плоть от плоти, кровь от крови их всех, погибших осенью сорок третьего. И предать их не смогу.

Неожиданно я понял, что не стану ничего выдумывать и скрывать о будущем. Это будет нечестно и подло по отношению к тем, кто однажды отдал за меня свои жизни.

— Садись. — Капитан, увидев меня в дверях, кивнул на место рядом с собой.

Я, не заставив себя долго упрашивать, прошел в комнату, мельком огляделся: посередине стол, больше похожий на обеденный, ряд стульев вокруг него, вдоль стены — шкафы, щерящиеся пустыми полками.

Опустившись на стул, я посмотрел на собравшихся. Уже известный мне капитан и рядом с ним молодой светловолосый мужчина в форме вермахта, со щитом РОА на плече. Ага. Его я тоже видел в составе группы. Третий, судя по всему, был гостем. На нем было надето слегка видоизмененное немецкое обмундирование, кроме того, он был высок и красив. Русые волосы уложены в аккуратную прическу, светло-голубые глаза смотрят внимательно и по-деловому.

— Слушаю. — На этот раз капитан обратился к немцу. Тот, окинув меня рассеянным взглядом, произнес рассудительно и медленно:

— Командир, вы должны серьезно воспринять то, что я скажу. Или вы все здесь командиры? — Немец стрельнул по мне и по воину в форме РОА глазами. Я проследил за его взглядом.

Терехов ничего не произнес в ответ, а сидящий с ним рядом только скривил губы в усмешке, так же не проронив ни звука. Немец едва заметно пожал плечами и продолжил:

— Вчера на Шванендорф ушла колонна Штайнера. Судя по тому, что ни одного из его людей я тут не вижу, вы с ней разобрались. — Он замолчал, видимо, давая возможность всем присутствующим насладиться его осведомленностью.

Я вновь взглянул на капитана и восхитился: Терехов был абсолютно спокоен. Человек в форме РОА откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди, также ничем не проявляя озабоченности.

Немец, почувствовав, что пауза затягивается неприлично долго, продолжил:

— С одной стороны, это моя земля… — прервался на секунду, взглянув на капитана. Удостоверившись, что тот не собирается его прерывать, повторил: — Это моя земля. И что-либо делать на ней можно лишь с моего разрешения. Права, принадлежащие мне как владельцу, могут быть отменены только государством. С другой стороны, что немаловажно, каждый факт убийства гражданина рейха, тем более немца, является государственным преступлением.

Замолчав, оратор обвел взглядом нас всех троих. Видимо, он рассчитывал на вполне определенную реакцию, которой, судя по его растерянному виду, не дождался.

— Вы понимаете меня?

Терехов в ответ невозмутимо кивнул.

— Лично я бы мог плюнуть на свое владение, где вы обосновались. Дохода от него давно никакого не было — деньги мне приносит совсем другое. Из чувства сострадания я мог бы позволить вам жить здесь… — Речь была прервана раскатистым хохотом. Немец холодно подождал, пока человек с нашивкой РОА отсмеется, и продолжил, как ни в чем не бывало. — Однако теперь ваше существование скрыть невозможно. Вы официально — государственные преступники. Знаете, что это означает?

Терехов отрицательно покачал головой. Немец, слегка подавшись вперед и словно смакуя каждое слово, продолжил:

— Против вас проведут операцию. Масштабную, с привлечением всех сил. Вам бы за глаза хватило и головорезов Штайнера, но так просто отделаться не удастся. Вас окружат и вдолбят в землю артиллерией. Деревню превратят в руины штурмовики. Затем сюда войдет бронетехника…

Выговорившись, немец выпрямился на стуле. Поднял руку, полюбовался ухоженными ногтями. И, будто бы не он сам только что рисовал адские картины, поинтересовался:

— В прошлый раз вы предлагали чай. Предложение еще в силе? Пошлите кого-нибудь к моей машине: у водителя есть несколько упаковок прекрасного индийского листового.

Неудивительно, что и это его предложение было встречено молчанием. Терехов по-прежнему был невозмутим, напоминая восковую фигуру. Второй мужчина, в форме РОА, судя по заинтересованному выражению лица, уделял немцу больше внимания. Однако и он не сказал ни слова.

— Ну, хорошо, значит, позже, — ничуть не смущаясь, сделал вывод незадачливый землевладелец. — Так на чем я остановился? На государственном преступлении. Вы — преступники. И кара падет на вас, — он сделал вид, что задумался, что-то подсчитывая, — дня через три. Как только окончательно станет ясным бесследное исчезновение колонны и администрация свяжется со мной. А потом вы все будете уничтожены.

…Снова молчание. Тяжело вздохнув, немец повернулся ко мне:

— Молодой человек, вы переводчик, верно? Будьте любезны, вкратце перескажите смысл моей речи своим нанимателям.

Опешив, я секунду смотрел на него, затем повернулся к Терехову. Неспешное течение монолога, да и вполне осмысленная реакция на него капитана и второго командира отчего-то убедили меня в том, что перевод не требуется.

— Товарищ капитан? — неуверенно поинтересовался я и тут же был прерван бойцом РОА:

— Не спеши. Йозеф хочет что-то предложить нам. Мы хорошо понимаем, о чем он говорит.

Я повернулся к немцу, открывая рот, однако осекся, не произнеся ни слова. Жестом остановив меня, тот дал понять, что прекрасно разобрался в ответе:

— Вот вам конкретика, командиры. Одно дело, если вы — неизвестно кто и неизвестно что тут делаете. Другое — если вы состоите у меня на службе. В таком случае не исключаю, что колонна Штайнера, не разобравшись, стала стрелять в вас. Вы, естественно, не могли не ответить, видя столь грубое посягательство на мои права и мою землю. Эта версия будет стоить мне проблем в будущем, однако подобный вариант сохранит вам жизнь. На мой взгляд, у вас просто нет выбора, — закончил немец и театрально развел руками.

Терехов, дождавшись финала, поднялся со стула:

— Нет. И не приходи сюда больше, Йозеф, — довольно чисто произнес по-немецки. — В следующий раз мы тебя убьем.

Высказавшись, капитан посмотрел на бойца в форме РОА. Тот, судя по задумчивому лицу, не совсем разделял уверенность Терехова. Колеблясь, он взглянул на немца, затем на своего товарища. Еще секунда понадобилась ему для принятия решения:

— Выйди, Йозеф, и жди нас внизу, — опять же, по-немецки.

Немец понимающе улыбнулся, исполняя эту просьбу. Изобразил вежливый кивок, поднялся со стула и исчез за дверью. Терехов, проследив за ним, с немым вопросом уставился на бойца РОА. Некоторое время оба молча смотрели друг другу в глаза.

— Лейтенант, — холодно произнес Терехов, — я никого не держу.

Тот, к кому были обращены слова, поднялся со стула, видимо, не желая смотреть на собеседника снизу вверх. Ростом они оказались примерно одинаковы. Капитан немного повыше.

Напряжением буквально веяло от обоих. Настолько, что я бессознательно отметил на боку у каждого кобуру с пистолетом. Покосился на входную дверь. И пожалел, что здоровенный солдат, который сопровождал меня, не присутствовал при этой беседе. В комнате были только я, капитан и лейтенант. И между двумя последними, судя по всему, существовали неслабые противоречия.

— Если нравится немецкий порядок — скатертью дорога, — явно надавливал Терехов. И пробил ниже пояса. По крайней мере, я так посчитал. — Ты же служил им. Привыкать не придется, лейтенант. И ломать себя — тоже.

— Служил. — Дорого бы я дал, чтобы увидеть сейчас лицо лейтенанта. Но стоял он ко мне спиной. И говорил безжизненно, не как робот… а как мертвый какой-то. Совершенно без эмоций. — Служил, капитан. А ты скажи, ты чего делать-то собираешься? Ты ведь не уйдешь из Лебедей, бой примешь. И погубишь всех.

— Я под немцем не буду, — не дав закончить, зло прервал капитан.

Замолчали.

Поджав губы, я встал со стула. Мне было не то что страшно… по-честному, я бы не удивился, если бы не смог сейчас от волнения ни слова произнести. Так и получилось. Вместо рассудительного «послушайте», у меня вышел полузадушенный писк. Прокашлявшись и чувствуя, как приливает к лицу кровь, я дождался, пока оба обернутся ко мне.

— Послушайте. Вы помните, как я оказался в этой колонне? Мы же за железом сюда ехали. И это правда чистая, здесь действительно крупное месторождение. Очень-очень крупное. Я ведь сказал об этом еще там, в плену. И те, кто посылал колонну… Штайнер там, или кто у него в подручных, об этом знают. Вы только поймите правильно… в этом мире… — Я запнулся, но плюнул мысленно на свои опасения. — В этом мире, как и в моем, главное — бабосы. Деньги. Это ведь Маркс [Вовсе даже не Маркс. Довольно большое, четкое изречение по поводу капитала и его преступлений принадлежит Т.Дж. Даннингу — деятелю профсоюза печатников, современнику К. Маркса.] еще сказал — нет такого преступления, на которое не пойдет капитал. И про эту деревню знают, понимаете? Вы тут как на золоте сидите или на алмазах, не знаю, как понятнее объяснить. Здесь хоть дивизию посади, не удержишь деревню. А этот фашист, да хрен бы с ним, чего он считает. Он нам ведь помогает легализоваться сейчас, прикрывает нас. Мы ему про ресурсы скажем: тут такая драка начнется, что про нас забудут все! Когда на кону деньги, все остальное на свете перестает существовать.

С каждым произнесенным словом я чувствовал, как мучительно краснею. К концу речи, надо полагать, выглядел я как спелый помидор. Впрочем, капитан с лейтенантом тоже выглядели не лучшим образом. Изумление, написанное на их лицах, сделало бы честь инопланетному пришельцу.

Другие

Терехову нельзя было отказать в здравомыслии. Капитан всегда старался принимать наиболее взвешенные, логичные решения.

Даже неожиданное их воскрешение и абсурдная на первый взгляд окружающая действительность Тереховым была воспринята достаточно спокойно. Никто не снимал с него ответственности за своих людей, за группу в целом. Даже смерть, как показала практика, не в силах была это сделать. И оттого капитану приходилось четко (чутко?) реагировать на любое изменение обстоятельств. Быть безусловным примером для всех бойцов, образцом твердости убеждений и стальной воли.

Вместе с тем капитан понимал, что выбранная им тактика не совсем отвечает местным реалиям. Терехов привык действовать безапелляционно: быстро и нагло, в хорошем смысле этого слова. Превентивным ударом везде, где возможно.

Он хорошо знал военную науку, и понятие «стратегическая инициатива» было ему прекрасно знакомо. Когда атакуешь ты, у противника, безусловно, меньше шансов на адекватный ответ. Защищающийся всегда находится в заведомо проигрышном положении. Завладев инициативой, Терехов не собирался ее терять. И вроде бы несколько последних дней показали, что выбранный им путь оказался верным.

Они заняли населенный пункт, разжились трофеями и оружием, провели две неплохие воинские операции, одну из которых — разгром последней колонны — можно и вовсе считать идеальной. Вместе с тем наличие инициативы, как это ни парадоксально, дело опасное. Пока ты держишь в своих руках нити происходящего, ты — король. Как только утрачиваешь их, берешь оперативную паузу на перегруппировку сил или на подтягивание резерва — ты даешь возможность противнику опомниться и подготовить свой удар.

Впрочем, этот момент может и не настать. Если ты бьешь и бьешь подставляемые части, развиваешь постоянное наступление и, главное… самое главное условие — если у тебя достаточно сил, чтобы вводить их из раза в раз в бой, не снижая темпов продвижения… Сил у Терехова по сравнению с немцами было — кот наплакал.

Выражаясь образно, группа капитана была подобна Моське, напавшей на слона. Несколько раз собачонка укусила гиганта, но вот наконец он сумел развернуться и увидеть ее. Судьба мелкого наглеца была решена.

Нельзя сказать, что Терехов ошибся. Вообще трудно оценить его действия. Капитан привык к определенной модели, и осуждать его за это глупо. В своем мире у Терехова всегда существовала линия фронта, за которой были свои. Были, худо-бедно, артиллерийская и авиационная поддержки, были позиции, на которые можно отступить, и рубежи, которые следовало занимать в атаке. Капитан обладал огромным запасом тактических умений. Скоординированные им действия группы привели к тому, что она имеет базу, обладает достаточным вооружением и снаряжением. Вместе с тем Терехов отдавал себе отчет, что в настоящий момент он привел группу, так сказать, на вершину ее могущества. Дальше, при условии следования догматам «удержания инициативы», — только пропасть.

Что теперь?

Следовало признать, что нынешняя стратегия себя исчерпала. Нужно было применять нечто новое. И в этом как раз состояла проблема.

Этот мир не был похож на тот, в котором вырос Терехов. И даже близко не подобрался к СССР периода войны. Капитану просто неоткуда было взять примеров. Ему нужно было найти решение, однако он даже отдаленно не представлял себе, каким оно должно быть.

И с этого момента все то, что ранее придавало сил, позволяло не сомневаться в себе, напротив, стало работать в минус. Ответственность за группу казалась непосильной ношей. Присоединившийся Свиридов, вроде бы уже доказавший свою лояльность, утратил доверие. Подкинутый сюрприз в виде совершенно нежданного «пришельца из будущего» капитан рассматривал как провокацию.

Терехов и сам понимал, что раздражается и злится прежде всего из-за собственного непонимания ситуации. Он пытался найти еще какие-то варианты, модели поведения, однако ничего толкового в голову не приходило. Любой план на его первоначальном же этапе рушили местные реалии. Выходило, что следует искать союза с немцами. Либо… Либо бороться до конца, который скорее всего будет очень скорым.

Третьего не дано. Как бы ни старался Терехов, изобрести нечто уникальное… неповторимое… выкрутиться… ему не удавалось. Идти на сотрудничество с врагом?

Терехов воевал с первых дней нападения Германии и повидал многое. Он знал, что остается после немцев в захваченных ими городах и селах. И призывы к освобождению, к борьбе до последней капли крови были для него не просто словами. Сражаясь с врагом, научился немцев ненавидеть. А как иначе быть с тем, кто незваным пришел в дом, где ты мирно жил и трудился?

Да и убивать… Чтобы убить, следовало испытывать нечто большее, чем злость. Это стрелять можно, палить в белый свет, как в копеечку, без переживаний, на страхе одном, а когда сойдешься глаза в глаза…

За годы войны часть воспоминаний потускнела, утратила остроту и отчетливость. Однако свой первый бой Терехов помнил прекрасно. Они расположились, как на учениях: цепочку окопов приготовили, заняли позицию, а через два часа от нее не осталось ни черта. Не подпустив толком, только увидев немецкую танкетку у дороги, выдали ей по первое число ружейно-пулеметным. А фрицы подождали час, подогнали пару танков и выкатили орудия на прямую наводку. Отутюжили окопчики и пошли вперед, как на прогулке: не спеша, за двумя бронированными коробками.

Их тогда поднялось навстречу не больше трети. Кто оглушенный, кто раненый, а кто и вовсе навсегда остался в наскоро выкопанном окопчике. Вот тогда впервые возненавидел Терехов. И ненависть свою, из которой силы черпал, отчасти благодаря которой и выживал, с тех пор в сердце сохранил.

Это сейчас, вспоминая, можно сказать: бестолково они выскочили. От отчаяния. До самой штыковой мало кто добежал. Зато тогда впервые Терехов увидел тех, кто убивал его. Сосредоточенные пыльные лица под краем каски, короткие ухватистые карабины. Нападавшие слаженно приседали на колено, вскидывая оружие, и просто расстреливали бегущих на них красноармейцев. Косили из танковых пулеметов и ручных, залегая прямо на землю, в густую, сочную траву.

Терехов, с двумя пулями, выбившими из него дух, провалялся до ночи. Очнувшись в сумерках, кое-как перевязался и направился на восток, куда сотнями и тысячами отходили, бежали или слаженно отступали советские солдаты.

Потом он не раз видел лица врагов вплотную. Небритые, потные, со звериным оскалом или маской испуга, искривляющей неузнаваемо черты. Молодые, взрослые, с ответной ненавистью в глазах или страхом. Раззявленные в проклятье рты, искривленные губы, вымаливающие пощаду.

Что теперь делать с этой ненавистью? Выпестованной, дарующей волю и желание сражаться. Как переступить через нее, зная, что все, от чего спасал мир, исполнилось здесь, в этой действительности?

С другой стороны, укрепиться в деревне и ждать атаки? Отбиться от организованного, массированного штурма их подразделению не удастся. Защищаться означает автоматически приговорить к смерти всех, за кого он несет ответ.

И это даже не чаши весов. Терехов изучал оба варианта, мучительно просчитывал их в уме и понимал, что ни один не приемлем. Ни один.

Оттого, когда Свиридов вдруг так убежденно выразил свое мнение по Книппелю, решив впустить его на территорию, Терехов чуть не взорвался. Сдержался усилием воли и даже на встречу согласился, мысленно едва не вычеркнув лейтенанта из состава своей группы.

Вместе с тем капитан понимал, что не совсем прав. Кому-то все равно придется принимать решение. Если не может он, Терехов, значит, надо взять ответственность на себя другому. Свиридову?

Вроде бы забыто все, по умолчанию исключено право на воспоминания, но помимо воли сразу же всплыло прошлое лейтенанта. Служил немцам и теперь, похоже, хочет вернуться к своим хозяевам. Сколько волка ни корми… Это были первые мысли. И они заглушали голос разума, твердивший, что лейтенант всего лишь хочет вывести их из-под удара, желает найти путь к спасению группы.