Сергей Лукьяненко
Кайноzой
Глава первая
Путешествие из Москвы в Петербург
Вагон-ресторан был древний. Сделанный ещё в конце двадцатого века — я увидел на стенке вагона потускневшую дюралевую табличку: «Тверской вагоностроительный завод, сентябрь 1999 г.».
Я даже расчувствовался.
Когда этот вагон выпустили, я пошёл в детский сад. Люди готовились праздновать миллениум, не подозревая, что тысячелетие кончится только в 2001 году. Путин ещё не был ни президентом, ни премьером, ни председателем контрольного государственного совета. Восставшие существовали только в Голливуде, ну а про кваzи и речи не шло.
Близившийся к тридцати годам возраст вагон перенёс достойно, хоть в нём всё и было старомодно: маленькие столики с застиранными серовато-белыми скатертями, вместо стульев — жёсткие диванчики на двоих, на столиках — стаканы в мельхиоровых подстаканниках, искусственные цветы в пластиковых вазочках, минералка в стеклянных бутылках. Над окнами висели маленькие телевизоры, где под тихую мелодию крутились рекламные ролики РЖД с ее неполиткорректным слоганом: «Соединяя живых». РЖД никогда не отличалась политкорректностью.
Несмотря на поздний час и убогий интерьер, вагон-ресторан был полон. Существует такая традиция в России — сев в поезд, немедленно начать есть.
Ну ладно, не обязательно есть. Можно закусывать.
Я подошёл к барной стойке, за которой стоял молодой, лет двадцати с небольшим, парень. Взгляд у бармена был таким гордым, будто он не пиво разливал в вагоне-ресторане между Москвой и Санкт-Петербургом, а работал как минимум в «Восточном Экспрессе».
— Будете ужинать? — спросил бармен. Бейджик на форме гласил, что зовут его Володей.
Я скосил глаза на меню. Солянка вегетарианская сборная питерская, котелок сборный томлёный донецкий, кролик тушёный с рисом, рагу из свинины по-лугански, картошка жареная на сковородке с грибами, салат «Московский» из азербайджанских помидоров и узбекского лука…
— Пожалуй, нет, Володя. Два бутерброда с колбасой и бокал «Балтики», — сказал я.
Бармен погрустнел, но налил мне пива и выдал бутерброды. С добычей в руках я прошёл по вагону и остановился у столика, где сидел в одиночестве крупный мужчина с грубым угловатым лицом. Перед мужчиной стоял пустой котелок и почти допитый графинчик водки.
— Свободно? — спросил я.
Мужчина медленно поднял на меня взгляд. Черты его лица были столь рублены, грубы и асимметричны, что мне немедленно вспомнилось несчастное творение доктора Виктора Франкенштейна в исполнении Бориса Карлоффа.
— Вполне, — сообщил мужчина и зачем-то сдвинулся по диванчику к окну, будто решив, что я хочу присесть рядом с ним.
Может, у него уже не первый графинчик?
Я сел напротив. Поставил на стол тарелочку с бутербродами, отхлебнул пива.
— Вы, вероятно, москвич, — предположил мой сотрапезник.
— Угу, — вгрызаясь в бутерброд, буркнул я.
Мужчина понимающе кивнул. Посмотрел в окно, за которым безраздельно царила тьма Замкадья. Сказал:
— Два мира — две судьбы.
— Что? — не понял я.
— Ну… — мужчина развёл руками и словно бы пригорюнился от моей недогадливости. — В Москве — свет на улицах, машины гудят, магазины работают… А повсюду тьма, ужас и опустошение.
— Мёртвые с косами стоят, — поддакнул я.
Мужчина подозрительно посмотрел на меня. Спросил:
— Довольны?
— Чем?
— Всем этим.
— Разве можно быть этим довольным? — удивился я.
Мужчина хмыкнул. Пояснил:
— Вы, москвичи, всю жизнь себя от России-матушки отделяли. Насмехались. Мол, только у вас хорошо. А за Мкадом жизни нет. Ну вот, дождались. Довольны?
— Почему насмехались? — поразился я.
Мужчина скептически улыбнулся.
— А то нет? Тамбовчане — волки тамбовские. Пермяки — солёные уши. Рязанцы — косопузые. Ростовцы — вислоухие.
— Ну так и москвичей по-всякому обзывают, — сказал я. — И вообще, во всем мире у всех прозвища есть. Это ж обычное дело. И внутри страны, и между странами. Да и всё это дело давнее, мало кто сейчас и вспомнит эти прозвища. И не всегда они обидные.
Мой собеседник прищурился:
— Косопузые — не обидно?
— Нет, — сказал я. — Потому что прозвище это, как нетрудно догадаться, пошло от топора, заткнутого за пояс. Дикая Степь рядом была, без топора в путь не отправлялись. Героическое прозвище. Гордиться можно.
Налив себе рюмку, мужчина буркнул:
— Дело давнее… Вот на вас тоже пиджачок косо висит, топорщится!
— Есть такое, — вздохнул я. — Кстати, и слово «топорщится» тоже от топора под одеждой произошло.
— В Питер-то по делам? — спросил он, меняя тему разговора. — Или турист?
— По делам, — признался я.
— Люблю я Питер, — с вызовом сказал мужчина. — Люди там лучше.
— Жалко, что мало их там.
— А кваzи вам не люди?
— Кваzи — они кваzи. — Я допил пиво.
— Вы человеческий шовинист.
— Вы так говорите, будто в этом есть что-то плохое, — ответил я.
Мужчина фыркнул. Спросил:
— А вам не интересно, откуда я?
— Если честно, то нет. — Я посмотрел на часы. — Спасибо за компанию, но мне пора. Приятного аппетита.
Я встал и поправил пиджак. Он действительно сидел на мне очень косо. Пошёл к тамбуру мимо ужинающих людей.
В вагонную дверь глухо стукнули. В перестуке колёс я скорее почувствовал, чем услышал толчок. Потом ещё один.
Будто кто-то тупо бился в дверь, вместо того чтобы повернуть ручку…
На миг я остановился, глядя на дверь.
Ручка задёргалась — вниз-вверх, вверх-вниз. Снова толчок. Теперь такой сильный, что его услышали все, — люди стали поворачивать головы.
Я побежал к двери, откинув на ходу полу пиджака.
Ручка снова дёрнулась и пошла вниз — на этот раз увереннее. Дверь начала открываться.
— Не двигаться! — крикнул я, толкнул обратно на диванчик привставшего и загородившего дорогу пассажира, устремился к двери.
Ручка дошла до низа — и дверь распахнулась от очередного удара.
В проёме дверей стоял восставший.
Свеженький. Молодой парень лет двадцати. Наверное, совсем недавно я бы про него сказал «кровь с молоком» — был он крепким, с пухлыми, не знающими толком бритвы щеками, робкими усиками над губой. Они ехали по соседству с рестораном, в восьмом вагоне, пару часов назад я видел, как они садились — десятка три молодых парней в курсантской форме, будущие военные моряки, шумные и весёлые, в сопровождении двух офицеров постарше. Они несли маленькие чемоданчики с вещами, почти все бодро, с аппетитом жевали шаурму, купленную тут же, у вокзала.
А вот когда я проходил через их вагон — там было удивительно тихо. Я даже отметил мысленно, что дисциплина у курсантов на высоте, сели в поезд — и спать.
Да что же с ним случилось?
Никаких ран на парне не было. Просто умер и восстал? И никто из друзей-приятелей не заметил?
— У-у-у-эээ… — тяжело выдохнул курсант. Форма до сих пор сидела на нём ладно, будто на живом. Значит — даже не успел раздеться и лечь спать.
На какой-то краткий миг я вдруг предположил и тут же уверился, убедил сам себя, что это дурацкий, гадкий, омерзительный розыгрыш. Совсем молодёжь с ума посходила, восставшим притворился! Может, на спор, на слабо, «на американку»; может, от той удали, что кипит в двадцатилетних и во все времена толкает их на глупости.
И эта синюшность ещё недавно розового лица — всего лишь краска из детского набора, эти пустые мёртвые глаза с безжизненно-большими зрачками — глазные капли и немножко лицедейства. Сейчас я схвачу парня за плечо, встряхну, а когда он разразится хохотом — отвешу ему такую плюху, что он её и на пенсии вспоминать будет…
Я даже протянул к курсанту руку — как раз в тот миг, когда его мёртвые глаза неуверенно уставились на сидящую за столом женщину. Красивую, яркую женщину: длинные рыжие волосы, холеное лицо, глаза большие, выразительные, фигура, что называется, роскошная. Одета в чёрное вечернее платье «в пол», скрывающее только то, что надо скрыть, и туфли на каблуках. И это в вагоне-ресторане старого поезда!
Даже то, что сейчас женщина застыла, держа у открытого рта вилку с кусочком жареной свинины из котелка, её не портило.
— Уэээ! — протянул курсант уже бодрее, с воодушевлением. Лицо его мелко задёргалось, руки затряслись. У свежих восставших очень плохо с моторикой.
Нет, это не было глупой шуткой.
Это был восставший.
Пару часов назад, на перроне, он смотрел бы на эту женщину с совсем другим вожделением.
А теперь она для него была всего лишь живой пищей, к которой его неудержимо тянуло. С секунды на секунду восставший ускорится и метнётся к жертве…
Я выдернул из скрытых под пиджаком ножен короткое мачете «Голок» — и рубанул бывшего курсанта по плечу.
— Эээээ! — заворчал восставший, поворачиваясь ко мне. Из глубокого разреза медленно сочилась, пропитывая темно-синюю форму, густая кровь. Движения курсанта убыстрились, заметно лишь для тренированного взгляда — но у меня он очень тренированный. Через мгновение восставший перейдёт в стадию охоты. Как-то удивительно быстро!
Вот тогда я и ударил второй раз, снося ему голову.
Рыжая женщина вскрикнула, когда тело тяжело упало к её ногам. Я заглянул в тамбур — там никого не было, захлопнул дверь, обернулся.