Сергей Малицкий

Достояние павших

Пролог. Нож

Собственных детей весельчак Фомх заиметь не успел. Возился в кузнице жилистый мальчишка лет десяти, но чужая кровь являла себя с первого взгляда; никак не мог щуплый черныш с длинным носом и печальными глазами оказаться сыном рыжего и коренастого весельчака-кузнеца. Тем более что рано умершая и не оставившая Фомху детей жена тоже была рыжей и широкой в кости. Да и появился подопечный у кузнеца не сразу, а года через два после начала его вдовства. Вовсе еще мальцом спрыгнул видно с какого-то обоза, отбился от табора или еще как, но зашел в кузницу, стряхивая с ветхой одежонки снег, поклонился, буркнул что-то, подождал секунду-другую, взялся заледеневшими от мороза пальцами за веник, чтобы подмести земляной пол, за совок для углей, за мусорную корзину и только потом попросил кусок хлеба. Сгрыз его, запивая холодной водой из бадьи, и полез сметать паутину со стен, не обращая внимания на вылупившего глаза Фомха, да так и прирос, хотя вроде и разговора о приюте с ним никакого не было. Прикорнул тут же на связке болотного ивового прута, а уж на второй день Фомх сам его в дом отнес. Еще ведь и слезы глотал, когда ощутил, взяв на руки мальчишку, что и веса-то в нем никакого нет. А тому до собственной немощи словно и дела не было; как в первый день за веник ухватился, уже считай, что и не выпускал его, и другой работы не чурался, да так, что даже время для отдыха у кузнеца образовалось, а ведь по первости малыша и видно не было из-за наковальни. Так что чужой человек, конечно, неразумный малолеток к тому же, но все одно — добрый напарник. Во всяком случае, к Фомху он обращался не иначе как «господин кузнец», а в ответ слышал обычно или веселое: «Держи хвост торчком, заморыш!» — или нетерпеливое: «Где ты, Тис, раздери тебя демон?» Впрочем, выкрикивал все это Фомх для собственного увеселения, потому как и заморышем худой и гибкий мальчишка вскоре перестал быть, и искать его не приходилось — вот он, всегда под рукой и на виду, а если не на виду, то на слуху — третий год позвякивает малым молотом или скрипит коромыслом мехов в кузнице.

Нельзя сказать, что Фомх вовсе отказался от мечты обзавестись собственными детьми. Каждую вдовушку, коих немало встречалось на оживленном тракте, привечал с радушием, да то ли неуемная веселость жениха их отпугивала, то ли близость Лиственной топи, что звенела гнусом за пригорком, но семейная жизнь у Фомха не складывалась. После очередной неудачи кузнец задумчиво скреб в затылке, разводил руками, вздыхал, а потом хлопал в ладоши и принимался посмеиваться над самим собой, успевая при этом и всякую конягу подковать, и проезжающую телегу по спросу подправить, а то и соорудить необходимый крестьянский или ремесленный инструмент. А уж сколько гвоздей и скоб он перековал для строительных нужд — тому и счету не могло быть.

С другой стороны — седины в рыжих вихрах кузнеца пока что лишь пробивались, здоровьем его боги не обидели, крыша над головой имелась, да и работа кипела, потому как немудрящих заказчиков не убывало. Так что, как ни прикидывай, а особых причин смывать с конопатого лица радостную ухмылку пока не наблюдалось. К тому же и тревоги вроде бы никакой не ожидалось ни со стороны дороги на Эайд, ни со стороны разворота на Ашар и близкого городишки Слаута, ни со стороны столичного Фиона и уж тем более от непроходимой Лиственной топи, как бы ни пугали ею друг друга в окрестностях. А то, что холод вдруг пробрал до костей в весеннюю теплынь, так мало ли тому могло быть причин? Может, просквозило ненароком?

И все-таки, если бы Фомх держал кузницу в городе, а то и в столице, а не в крохотной, приросшей к придорожному заведению деревеньке, его семейные затруднения разрешились бы куда быстрее. В проезжей-то кузнице хоть все пальцы обстучи, и на локоть земли в городе не заработаешь. Тем более весной и на исходе распутицы, когда дальние обозы до кузницы еще не доползли, а ближние не успели поиздержаться. Какие уж тут планы на лучшую жизнь. Впрочем имелась у кузнеца по поводу лучшей жизни одна лелеемая задумка и как раз сегодня пришел черед ее применить.

Поклонившись сияющему в небе весеннему солнцу, а также зеленым холмам, покосившемуся плетню, десятку бродивших возле плетня кур и гнилой телеге, подпирающей стену дома, Фомх осенил пузо священным кругом, повел плечами, стряхнул непонятный озноб, подтянул бечеву на портах, расправил рубаху, накинул на плечо холщевую суму и, крякнув, огласил двор праздничным рыком:

— Где ты, Тис, раздери тебя демон?

— Здесь я, господин кузнец, — высунул мальчишка из кузницы перепачканный сажей нос.

— Опять уголь переводишь? Смолу зачем брал? Одно баловство на уме. Смотри у меня! — погрозил было приемышу Фомх, но тут же расплылся в улыбке и с некоторым сомнением добавил. — Ладно. Будет у меня к тебе… один разговор. Но позже… — Кузнец похлопал по суме. — Я пока отойду на часок, надо в трактир заглянуть. Если там заедет кто или нужда какая… Ну, ты знаешь, что делать.

Тис перевел взгляд с как будто виноватого лица Фомха на его суму, но видно собственные заботы интересовали юного подручного больше, чем поход кого бы то ни было в трактир, поэтому мальчишка кивнул и исчез, вымолвив привычное: «Да, господин кузнец» — уже из кузнечного сумрака.

— «Господин кузнец», — довольно пробормотал Фомх и зашагал в сторону трактира, не в силах избавиться от ощущения, что впервые в жизни он делает что-то если и не подлое, то уж точно не вполне приличное даже для обычного придорожного кузнеца.

Деревенька Лиственница изначально была хутором, а если и вовсе не грешить против былого — трактиром. Наверное, предок нынешнего трактирщика прикинул, что сорок лиг от Слаута в сторону Эайда и Эдхара и есть тот самый утомительный дневной переход, в конце которого всякий путник захочет остановиться в уютном заведении, пропустить один-другой кубок хорошего вина, набить живот приличной стряпней да уснуть в мягкой постели. Насчет любви к мягким постелям хозяин заведения обманулся, поэтому в итоге ему пришлось довольствоваться стряпней и торговлей напитками, что, впрочем, позволило не только сводить концы с концами, но и «присоседить» к трактиру добрый десяток старателей, которые и образовали за десятилетия ту самую деревеньку. И веселый кузнец Фомх считался в ней если не старожилом, то уж точно одним из самых уважаемых людей. А то, что однажды он приютил мальчишку-сироту, этого самого уважения к нему только добавляло. Жаль только, что ни достатка, ни удачи от уважения не скапливалось. Даже на немудрящую кобылку не удавалось собрать, и это в то время, когда некоторые седлают такую красоту, что глаз не оторвать!

То и дело замедляясь, но все-таки протопав по взбитому в пыль проселку пару сотен шагов, кузнец остановился напротив трактира, пригляделся у коновязи к трем ухоженным жеребцам, сбруе которых мог позавидовать если и не каждый представитель конского племени, то уж без сомнения всякий всадник, второй раз окинул взглядом окружающие холмы, дома, марево над близкой топью, задрал голову к небу и на миг почувствовал, что видит все это в последний раз. Захотелось развернуться, броситься в кузницу, подхватить под мышку Тиса и бежать, куда глаза глядят. «Наверное, так и придется сделать, — решил он после недолгой запинки. — Но чуть позже. Где-нибудь через полчаса. Если все сладится».

Трактирщика в обеденном зале, который занимал половину древнего бревенчатого пятистенка, не оказалось. Окна были открыты, в проемы влетала весенняя свежесть, на полу прела разбросанная трава, из глубины дома доносился сладкий запах жареного лука и раздавалось звяканье посуды. Лавки блаженно сохли после недавней мойки. Все шло, как было заведено годами, даже двое молодых приказчиков, вполголоса высмеивающих кого-то за ближним из пяти столов, — не казались в диковинку, в придорожных трактирах менялись только лица, разговоры звучали одни и те же. Впору было выдохнуть и даже выкликнуть трактирщика, чтобы наполнил прошлогодним вином кубок, если бы не важное дело. Но и о деле Фомх умудрился на миг забыть.

За дальним столом сидела женщина. Одна, без сопровождения, одетая по-мужски, не богато, но и не бедно. На поясе у нее, скользя ножнами по лавке, висел небольшой меч, свернутый плащ лежал рядом, светлые волосы были стянуты в тугой узел на затылке. Она сидела ко входу спиной и, судя по движениям рук и головы, ела. «Лет двадцать-двадцать пять, не больше», — с проснувшимся интересом оценил прямую спину и тонкую талию Фомх, но тут же осекся, потому как незнакомка повернулась и вроде бы приветственно махнула ему рукой. Хотел было подумать кузнец, что старше женщина собственной спины, но не успел, — другая мысль вдруг втемяшилась ему в голову — «Мать Тиса». Втемяшилась и не отпускала, ни пока он отвечал кивком на взмах руки, ни пока проходил к столу и садился напротив, отмечая, что хоть и были тонки черты лица незнакомки, но ничем она не напоминала мальчишку, и в первую очередь не совпадала с ним цветом глаз и волос.

«Небо на золоте», — с непонятной тоской подумал Фомх о масти незнакомки, которая уже отодвинула блюдо и вытерла губы белой тряпицей, поэтому спросил ее грубо, как бы храбрясь: — Ты — Алаин? Так ты женщина, что ли?