Сергей Плотников, Варвара Мадоши
Станционный хранитель
1
С детства люблю космос. Читал книги про него, смотрел фильмы. Слушал песни. Одна, чуть ли не самая популярная в этом роде — про то, что рокот космодрома, мол, нам не снится.
Это все вранье.
В смысле, я не знаю, что конкретно снилось лирическим героям, но космодром не рокочет.
Внутренние кабинеты космодрома звучат как принтеры и кондиционеры, стандартные звонки сотовых, неразборчивые объявления по системе громкой связи, попикивание приборов.
А взлетное поле безмолвно.
Оно совсем небольшое: для каждого типа ракет свой стартовый стол, окруженный небольшой бетонной площадкой — а вокруг стена леса, где тонут лишние звуки. Вдобавок пуск автоматизирован, так что людей у самой ракеты нет. Раннее утро, но уже жарко и сонно. Или так кажется; здесь не видно суеты диспетчерских и контрольных пунктов.
Знойное майское небо, высокое, без единого облачка, дышит пустотой. Не верится, что за этим синим пологом — множество миров, с которым я еще недавно был связан.
Какая-то хищная птица нарезает круги в вышине. Охотится.
Опускаю глаза.
Когда микроавтобус подъезжает к лифтовой шахте, его пассажиры — по крайней мере, те, что летят в космос — исполняют давний ритуал: мочатся на колеса. Даже Белозерова, одна из двоих космонавтов-сменщиков, достала из сумки баночку для анализов, дополнительно укутанную в целлофан. Я тоже достал баночку, содержимого там на донышке.
— Боишься, что не получится? — прыснул Батурин, второй из космонавтов.
— Это Белкина, — сказал я. — Чем он хуже?
Самого Белкина со мною нет. Его доставят и пристегнут отдельно… точнее, уже должны были доставить и пристегнуть, предварительно дав успокоительное. Хотели вообще накачать снотворным, но потом решили не рисковать: вдруг сердце не выдержит перегрузок. Котов наши до сих пор в космос не запускали, а от собак они все-таки прилично отличаются. Кто знает, как поведет себя их более хрупкий организм.
Белкина две недели готовили, не хуже, чем меня: упражнения, специальная диета… Но две недели — не два года.
— Надо же, — сдержанно удивился Дмитриев, директор полета. В отличие от весельчака Батурина, это собранный, немногословный человек. — А я не знал, что мочу кота можно собрать.
— Нужно купить специальный наполнитель, — объяснил я. — Так ради анализов делают.
Когда лечил Друга, сколько раз я так делал! Да и здоровье Белкина потом проверял…
Но теперь ритуал окончен: все баночки вылиты, да и сам я облегчился. После — не менее традиционные две минуты на перекур, даром что на космодромах давно уже запрещено курить. Да и раньше космонавты тоже не курили: курили сопровождающие. Вроде бы Королев дымил как паровоз…
А может быть, и нет. С первого старта прошло уже больше ста лет, воспоминания давно обросли толстым слоем вымыслов и домыслов.
Использую эти две минуты, чтобы попытаться проникнуться: я улетаю с Земли неизвестно на сколько и неизвестно, когда вернусь.
Но на пафос не тянет. Я слишком устал за эти две недели, когда меня галопом по Европам тащили через курс «юного космонавта» — так его скептически назвала Белозерова.
На самом деле Дмитриев и прочие в штыки встали: мол, они не готовы отправить в космос человека абсолютно штатского, с такими показателями здоровья и физподготовки, как у меня, да еще и ничего толком не умеющего. Но попробуй скажи «нет» президенту и министерству обороны!
И все же в двухнедельную подготовку постарались впихнуть все что можно и что нельзя. К ВКД (то бишь выходу в открытый космос) я, естественно, не способен, посадить аварийную капсулу тоже, скорее всего, не смогу — но теперь у меня есть надежда, что в случае какого-нибудь ЧП не буду слишком мешать всем остальным меня спасать.
Выйдя из автобуса у подножия «Ангары», мы все четверо — я, оба космонавта и Дмитриев — непроизвольно смотрим вверх, на ракету.
— Красавица, — с нежностью говорит Белозерова.
— Не говори, — вторит Батурин. — Старушка — но еще какая молодец!
Оба, конечно, фанаты космоса и космической техники. Другие космонавтами не становятся. Мне даже неловко перед ними. Белозеровой около сорока, и как минимум двадцать лет она посвятила тому, чтобы попасть в программу и быть отобранной в экипаж станции «Мир-2». Батурин моложе, всего на год старше меня, но зато он инженерный гений, разработавший какой-то крутой процесс для работы в космосе — я в этом не понимаю.
Меня они оба сначала невзлюбили, решив, что я попал сюда по блату. (Правда, по какому, оба оставались в недоумении: потом Батурин со смехом рассказал мне, что одно время ходили даже слухи, будто я прихожусь Лученко то ли любовником, то ли внебрачным сыном).
Потом, конечно, всех заинтересованных лиц посвятили «в эту безумную аферу с инопланетянами», как выразился Дмитриев. Но осадочек все равно остался: даже посвященным невдомек, за какие такие заслуги я выбран представлять Землю перед межгалактическим сообществом.
Ну да, не Гагарин. И достижений особых нет. Зато оказался в нужное время в нужном месте и не был совсем уж размазней.
У подножия ракеты мы не одни: тут уже толпится народ. Казалось бы, режим секретности, но все равно: явились и фотографы «для архива», и какие-то важные шишки, которым не терпится пожать нам руки в исторический момент, и прочая шушера.
Президент Лученко неожиданно тоже здесь. Она жмет мне руку, потом вдруг целует в обе щеки (на самом деле ее губы не касаются кожи, чтобы не оставить след от помады, но со стороны не видно).
— Покажите им там, чего стоят земляне, и особенно русские! — она говорит эту явно отрепетированную фразу очень тепло.
Мне даже кажется, что эта теплота не наигранная. Но слухи о любовнике и/или внебрачном сыне только что явно получили дровишек в костер.
Последние снимки перед лифтом. Мне пожимают руки какие-то люди, фамилий которых я толком не помню. Как их много все-таки — неужели в такой обстановке надеются сохранить секретность? Если бы я был главным, я бы всех разогнал.
Потом — медленный подъем наверх, когда с каждой секундой становится видно все больше леса и дороги; из-за стены берез и елей выплывают соседние площадки с пустыми стартовыми столами — сверху те кажутся выкопанными в земле лабиринтами и поблескивают лужами оставшейся после дождей воды.
Снова стараюсь вызвать у себя подобающие эмоции: как-никак, прощание с Землей. Неизвестно, когда я в следующий раз увижу голубое небо — ее или какое-нибудь другое.
Но нет, ничего. Я слишком устал, хочется только, чтобы все это закончилось поскорее.
Кроме того, мой отлет за границы Солнечной системы по-прежнему кажется нереальным. Мне в него не верится. Точнее, не верится, что меня подберут на земной орбите, как обещали. Как будто все это дурная шутка.
Ну, даже если и так, хоть на халяву в космос сгоняю.
Занимаем места в ложементах. Очень неудобно: места в «Федерации» не так мало, как на старых «Союзах», но на нас громоздкие полетные скафандры. Плюс еще спинки кресел практически лежат на полу. Часть моего обучения была посвящена тому, как правильно расположиться, забравшись в люк… явно недостаточная часть, как я теперь понимаю — того и гляди из-за моей неуклюжести старт придется переносить! Но кое-как все получается.
На одном из кресел, намертво спеленутый защитным костюмом и еще пристегнутый специальной сбруей, лежит Белкин. Он не спит, но напичкан успокоительными — да по нему и видно. Кот только чуть скашивает на меня глаза и приоткрывает рот, словно хотел мяукнуть и передумал.
По радио спрашивают о готовности. Белозерова и Батурин по очереди отвечают. Я тоже, в волнении запинаясь и путая нужные слова. Но все проходит нормально.
Начинается предстартовая проверка, потом — отчет. Все это тянется и тянется. Я умудряюсь подавать положенные реплики; их самый минимум, с меня, как с необученного штафирки, сняли все, что касалось управления модулем. Однако кое от чего отвертеться не удалось: профессиональным космонавтам не видны некоторые приборы дублирующей системы, да и на вопросы о моем самочувствии они ответить, ясное дело, не могут.
Мне просто хочется, чтобы тягостное ожидание кончилось побыстрее.
Наконец вот они, последние секунды.
Я почти жду приступа неконтролируемой паники: мол, выпустите меня, я на это не подписывался, верните меня домой!
Но ничего подобного не происходит, только усиливается жгучее нетерпение. Мог бы, сам бы вылез из ракеты и толкал ее вверх.
А потом из наушников как-то сразу:
— Три… два… один… ключ на старт!
После этого секунду ничего не происходит, и я успеваю испугаться, что что-то пошло не так — но вот нас вдавливает в спинки кресел.
Из ракеты ничего не видно, иллюминатора у меня перед глазами нет. Да если бы и был — он все равно сейчас закрыт атмосферным обтекателем, надеваемым поверх многоразового корабля (именно этот обтекатель мы воспринимаем как кончик ракеты). Я могу только считать секунды, но даже это очень тяжело — перед глазами красная пелена, на грудной клетке словно пляшут гиганты.
Вроде бы уже должна отделиться первая ступень — четыре «морковки» дополнительных универсальных ракетных модулей… или нет? Почему они не отделяются?
