Забившись в какую-то трещину, Илья выпустил просто в небо обе найденные сигнальные ракеты. А потом снова отбивал вместе с уцелевшими японские атаки. Связистов из его роты выбило всех, так что как теперь развернуть станцию, когда придет оставшееся оборудование, он не представлял. Сам пост связи, оказавшийся самым безопасным местом, быстро заполнили ранеными, которых смогли лишь кое-как перевязать. Из парусиновых тентов и бамбуковых звеньев антенн соорудили дополнительное укрытие от пыли и мелких камней.

Чуть постонав, раненые затихли. Живы иль уже умерли, он точно не знал. После каждой атаки проверяя свой аппарат, бережно закинутый чехлами, и телефон, подсунутый туда же, вглядывался в замотанные окровавленным тряпьем тела, надеясь поймать хоть малейшее движение. Но тщетно. Хотя вроде дышали.

Патроны кончились к ночи. Тогда самые отчаянные, пользуясь темнотой, начали ползать вниз к убитым японцам и таким способом притащили семнадцать трофейных винтовок и много патронов. Этим отбивались почти до полудня следующего дня, когда патроны снова кончились.

К тому времени пост был полностью отрезан от остальных окруженных частей, но взять его японцы так и не смогли. Во время последней атаки нескольким из них, в том числе офицеру, удалось прорваться на саму позицию. В рукопашной схватке их всех перебили, но на ногах из защитников остался только Гуцук. Остальные восемь стрелков погибли. Потом была долгая пауза, воспользовавшись которой, он заложил тела товарищей камнями прямо на площадке, а мертвых самураев сбросил вниз.

Атак на его гору больше не было. Зато теперь активно обстреливали и штурмовали позиции почти добитого полка западнее. Но про пост, как вскоре выяснилось, азиаты не забыли. Небольшой отряд смог скрытно подобраться по склонам с противоположной стороны, прячась в кустарнике, и внезапно напал. Илья просто проглядел их, увлекшись наблюдением за боем. А может быть, и задремал. Всю прошедшую ночь поспать возможности не было, и вымотался он страшно. А тут сомлел под выглянувшим из-за туч солнышком.

Услышав за спиной чужие голоса, оглянулся и обмер. Сразу четверо японцев оказались на его позиции. Они уже перелезали через бруствер, что-то гомоня по-своему! Забыв про все, бросился защищать вход в расщелину, где лежали раненые, его обожаемое разобранное радио и стоял дорогой немецкий телефон, за сохранность которого он теперь тоже отвечал.

Противники появлялись постепенно. Сначала первые четверо, потом еще двое и уже после них еще пять человек. Орудуя пустой трехлинейкой, как дубиной, Илья успешно отбивался, пока одной из выпущенных в него пуль не расщепило деревяшку под стволом. Тогда начал драться винтовкой, выхваченной у нападавших. Но она тоже быстро сломалась. Взяв другую такую же, он успел даже выстрелить один раз, после чего снова бился врукопашную.

Являясь поклонником борца Поддубного, Илья к своим 20 годам был хорошо развит физически, благодаря регулярным занятиям гимнастикой Миллера и гирями. К тому же, большую часть жизни проведя в интернатах и приютах, получил богатую практику в драках, как правило, один против толпы. Так что сильно уступавших в комплекции японцев раскидал вполне успешно.

Когда враги кончились, он даже немного удивился, что снова удалось отбиться. Осматривая тела в поисках оружия и боеприпасов, обратил внимание на двоих из убитых, бывших совсем еще мальчишками. Ему почему-то захотелось похоронить их, но как это делается у японцев, он не знал, поэтому просто оттащил всех в сторону, чтобы не пострадали при следующей схватке.

Приходилось торопиться! Снизу из-за бруствера снова доносились голоса. Собрав оружие и патроны, начал чистить свою трофейную винтовку, но обнаружил трещину на ложе, а когда попытался вынуть затвор, чтобы достать патроны, его перекосило и заклинило намертво. Отложив ее в сторону, выбрал из кучи другую, тщательно прочистил, перезарядил. Хотел так же подготовить еще одну, но понял — незачем. Выстрелить все патроны даже из этой все равно не успеть. А голоса слышались сразу с трех сторон. Обложили! Теперь уж не отбиться. Свалил все целые «Арисаки» себе за спину, чтоб под ногами не путались, и стал ждать, готовясь к смерти. Но пришли наши моряки.

К концу рассказа окончательно пришедшего в себя вольноопределяющегося слушало уже чуть не дюжина моряков и солдат, столпившихся вокруг. Илья хотел сказать что-то еще, но тут снова начался обстрел, а следом японская атака. Едва ее отбили, снова обстрел и атака. Гуцук отстреливался вместе со всеми, подтаскивал короба с пулеметными лентами и разносил по позициям бомбочки из мешков, сложенных в его расщелине. Туда же оттаскивал раненых, которых становилось все больше и больше.

Уже вечером, когда начался второй штурм Йокосуки, зацепило и его самого. Скорее всего, камнем, отброшенным взрывной волной, ударило в затылок. Пожилой унтер, осмотревший рану, спросил:

— Ты правда добровольцем сюда попал?

Получив утвердительный ответ, только хмыкнул в усы. На вопрос: «Что с головой?», буркнул:

— Мозгов не видно!

И принялся сноровисто рвать на ленты свою чистую нательную рубаху, едва слышно ворча себе под нос о полезности порки в детском возрасте.

После перевязки кровотечение быстро остановилось, но голова сильно болела и кружилась. Пару раз даже вырвало. И на ногах Илья стоять совсем не мог. Появившийся откуда-то санитар всыпал ему в рот какой-то порошок, дав запить тремя глотками воды из фляги. Больше там не было. Боль сразу стала стихать, и в глазах уже не так сверкало.

Кое-как он отполз к остальным раненым, оказавшись рядом с матросом-сигнальщиком с очень бледным лицом, перебитой рукой и перевязанной грудью. И без того не высокий, тот в таком виде казался совсем мелким. Но упрямые вихры, торчавшие из-под бескозырки, и твердый взгляд живых карих глаз располагали.

Оба, несмотря на свистевшие кругом осколки и пули, противно визжавшие при рикошетах от скал, добрались до края, высунулись из-за камней и смотрели, как с другой стороны полуострова, где был уже Токийский залив, дымили серые букашки кораблей, окутываясь временами дымными всполохами залпов.

Матросик объяснял Гуцуку, где там кто, перечисляя фамилии адмиралов и командиров, но ему было все равно, крейсера это или броненосцы. Он слышал его слова словно откуда-то издалека. Немного южнее, с тяжелым шелестом раздвигая воздух своими многопудовыми тушами, уходили к фортам снаряды главных калибров броненосцев Небогатова, бивших из бухты у них за спиной прямо через перевалы по целеуказаниям того лейтенанта, что привел сюда моряков, теперь тоже раненного. А в голове у Ильи крутилась фраза кочегара, что накормил его хлебом с салом и луком. «Не боись! Это же флот! Все образуется как-нибудь!»

Теперь он понял, что в ней показалось тогда странным с самого начала. Его «не боись» и сразу за тем: «образуется как-нибудь». Какая-то смесь дремучей деревни и «книжно-литературного» языка. И это из уст здоровенного детины с мозолистыми руками, с детства привычными к труду и ничего более не знавшими. В его полку солдаты так не говорили. Похоже, что-то меняется в этом мире!

Потом он, наверное, уснул, и снилась ему Полина, младшая дочка инженера Епифанцева с механического завода. Он подарил ей отрез японского шелка, который та прижимала к груди, гладила рукой, но губки поджимала. Обижалась за то, что не хочет сказать, как по правде называется тот город, возле которого его ранили. Говорила, что название Йокосука наверняка в казарме какой-нибудь выдумали, потому что оно матерное, и честным девушкам такие слова говорить неприлично.

* * *

Эта история, уже после заключения мира с Японией многократно перепечатанная на всех языках, дойдет до штаба первой ударной группы только к вечеру 25 ноября. Фактически на исходе второго дня боев. Утром же 24-го там все «стояли на ушах», пытаясь решить не решаемое.

Мало того, что погода оказалась совсем не подходящей для задуманного, так еще и японцы нас ждали. Судя по показаниям пленных, даже располагая точными сведениями о дате начала атаки. Если б не шторм, наверняка еще на подходе бы встретили.

Как такое могло случиться — никто не понимал. Напрашивалось слово «Измена!». Повторялось то, что уже было у Цусима-зунда несколько жарких месяцев назад. Опять флот с приданным неповоротливым обозом оказался на грани провала поставленной задачи. Только теперь все было еще сложнее и запутаннее. Но снова пятиться некуда. Поздно! Безнадежно поздно!