Ехали мы в Шали и обратно на автобусе. Долго. Опасно. Умыться и побриться негде. Добрались. И умудрились ни одну пулю в окно не получить. И даже никто не испытал желания пострелять в такую удобную мишень из гранатомета. Просто удивительно. Шалинский район к смирным не отнесешь.

Посмотрел я на лица местных жителей. Это все знакомо еще по Афгану. Встречают спокойным и почти добродушным взглядом. Чуть не руки показывают — что оружия в них нет. Потому что ты в камуфляже и представляешь Силу. Но этот взгляд сразу меняется, стоит отвернуться. Каждую минуту можно ждать выстрела в спину. У чеченцев это, как нам объяснили в войсках, считается в порядке вещей — отважно выпустить в кого-то из темноты автоматную очередь. Такой поступок приравнивается к омовению перед вечерней молитвой. Что поделаешь, у каждого народа свои славные традиции и ритуалы.

Впрочем, эта война не для меня. Я на благо государства свое отвоевал уже давно. Теперь предпочитаю воевать на собственное благо. И совсем не за нищую офицерскую зарплату. И противника сам выбираю. Для меня это важный фактор — чтобы противник не вызывал у меня симпатию. Даже, пожалуй, не так. Даже не симпатию. Потому что, как человек сильный и великодушный, я симпатию могу испытывать и к врагу, если он уважения достоин. Но мой личный противник — вне этих принципов. А главное — он не должен быть слабым и беззащитным. Беззащитных я никогда не обижаю, даже если они того достойны…

Собирался я неторопливо. Естественно, первым делом побрился до глянцевой синевы подбородка. Не слишком спешил и с выбором костюма, несколько раз выглядывая в окно и выверяя возможное соотношение ветра, солнца и одежды. Наконец посмотрел на часы. Приличия соблюдены. Самоудовлетворение получено.

Пора…

2

— Михал Михалыч у себя?

— Вы договаривались?

Секретарша бюро ритуальных услуг, которое возглавляет отставной подполковник ФСБ Михал Михалыч Захватов, как и положено в подобном заведении, обладает лицом типичной вампирши. Жгучая брюнетка, она намного превышает допустимые нормы пользования косметикой, стремясь сделать из своей смуглой кожи нечто бледное, соответствующее имиджу. И, естественно, вампирша перестанет быть вампиршей, если не будет иметь кроваво выделяющийся овал хищного рта. И никак не желает принимать меня за сотрудника или постоянного клиента. Хотя и отлично знает в лицо. Не менее десяти раз видела. Первое время даже пыталась строить глазки. Безуспешно — я вампиров боюсь, потому что они кусаются. И вообще в таких заведениях мне в любовь играть не хочется. Поэтому сейчас Наталья Викторовна, как она себя величает, несмотря на двадцатипятилетний возраст, принимает меня более холодно, чем людей посторонних, желающих посетить скорбный кабинет Труповоза. На сотрудника в глазах секретарши я, естественно, не тяну, потому что не получаю в бюро зарплату по бухгалтерской ведомости. А таких постоянных, как я, клиентов в их конторе не бывает. Родственников стольких не напасешься, чтобы похоронить. Да и денег на это не хватит. Услуги бюро не назовешь дешевыми.

— Договаривались.

— Минуточку. У него сейчас клиент…

Она сняла трубку внутреннего телефона.

— Михал Михалыч, к вам Ангелов… Хорошо. Поняла.

И посмотрела на меня с профессиональным сознанием собственной значимости. Из нее, похоже, скоро получится достаточно квалифицированный могильщик.

— Сейчас… Клиент выйдет, и вы заходите.

Секретарша мне неинтересна. И не только потому, что это секретарша Труповоза, а возможно, и его любовница. Просто она совсем мне не приглянулась, хотя я и считаю себя, как каждый южный человек, с младых лет неисправимым бабником. Но при этом всегда опираюсь на чувство вкуса. Старательно его в себе воспитывал. И утрированный образ вставшей из могилы женщины меня никогда не сможет прельстить. Есть много других — живых и красивых…

Я выглянул в окно полуподвального помещения. Отсюда видны только ноги шествующих мимо людей. И то лишь ниже колен. Место бюро занимает не самое интересное. Я бы понял еще, если бы в это окно показывали исключительно ноги хорошеньких девушек. Но здесь можно узреть только старушечьи тапочки.

У противоположной стены громко зевает телохранитель Труповоза — крупный мосластый парень со сломанным носом. Нос ему не я сломал. Но за одну только физиономию с удовольствием произвел бы подобную косметическую процедуру повторно. У обезьяны, увидевшей банан, интеллекта в глазах больше, чем у этого типа. Но Труповоз окружил себя именно такими.

Заскрипела дверь. Открылась. Вперед скорбящим задом вышел клиент. Может быть, это и вежливо по отношению к Михал Михалычу, но не совсем прилично по отношению к Наталье Викторовне, поскольку тяжелый и далеко отставленный зад обращен именно в ее сторону. И для чего клиентам так кланяться? Думают, их покойника уложат более мягко? Так покойнику это безразлично. Тогда зачем стараться?

Михал Михалыч вышел к двери сам, чтобы меня поприветствовать. Похвальное желание. Когда ему что-то сильно надо, он становится подхалимом. Если же может без тебя обойтись, то откровенно показывает тебе свое пренебрежение и бывает даже грубым. Такие манеры отставной подполковник приобрел уже после выхода в отставку. И чем дальше, тем эти черты проявляются резче. Может быть, работа и образ жизни действуют. Пообщаешься с покойниками, и не то с тобой станет…

— Заходи.

Я дождался, когда он сделает еще шаг, чтобы не пожимать протянутую руку через порог. И только после этого шагнул в кабинет.

— Ко мне никого не впускать…

Труповоз отдал распоряжение не Наталье Викторовне, а телохранителю. Стоя к хозяину скорбного заведения вполоборота, я видел это. Но не удивился. Так бывает всегда, когда он меня приглашает.

В кабинете мне сразу что-то не понравилось. Будто бы атмосфера насторожила. Даже какая-то дрожь по спине прошла. Я огляделся и подумал, что мне не нравится скорее всего сам хозяин. Вид у Труповоза стандартно черный. Держит стиль заведения. Но даже этот приличный цвет не стройнит его. При одинаковом со мной росте он чуть не вдвое тяжелее, хотя я тоже не выгляжу худосочным. Отъелся директор на деньги жмуров. Его расплывшуюся фигуру исправить можно только долгим сроком в отдаленных лагерях. Это ему, впрочем, и грозит, если сможет дожить. В чем я сомневаюсь. Более того, я сам надеюсь «не пустить» Труповоза в лагерь…

— Есть очень хорошая работа…

Он сел на стул за директорским столом. Бедный вертящийся стул. Недолго ему осталось вертеться. Насколько я знаю, у подобной мебели есть одна слабость. Она предназначена только для худеньких секретарш. Остальных, даже нормальных, как я, держит с трудом. Чуть тяжелее, чем нормальных, держит очень недолго. В прошлом месяце у Труповоза стул был другого цвета. Тот не выдержал.

— Работе я всегда рад. Без работы и кони дохнут… — перефразировал я известную поговорку.

И забросил ногу на ногу, показывая собственную независимость. Стойку «смирно» в этом кабинете я принимать не собираюсь и не буду выходить из него с оттопыренным задом — не дождется. Такому человеку только чуть-чуть покажи слабинку, он сразу попытается сделать из тебя послушного раба. Я всегда стараюсь в отношениях с Труповозом грань держать. Ни в ту, ни в другую сторону не перешагиваю, если в этом нет насущной необходимости. И всегда помню, что с подобной сволочью следует быть предельно осторожным.

— И хорошо платят…

Он сразу начал торговаться. С этим я согласен. Такой процесс мне более интересен, чем отвлеченные разговоры. Я люблю, когда мне хорошо платят, потому что работу я умею делать очень хорошо, как умеет не каждый специалист. И это отнюдь не жадность, а реальное знание собственной цены. Если я сам не буду себя уважать — кто же тогда будет? Но у меня и у хозяина кабинета разное понимание того, как «хорошо платят». И потому мы часто не сходимся в первоначальной цене.

Однако я не люблю показывать свою заинтересованность. Все-таки болгарские корни происходят с Востока — чистые болгары тюркских кровей. И торговля у меня, можно сказать, в характере.

— Спросил бы сначала, как я съездил… Рассказывать долго я не люблю. Сам знаешь, мое красноречие регламентировано положениями уставов. Но спрашивать полагается просто для приличия.

Труповоз моим нравоучениям не внял.

— Двадцать тысяч баксов… — сказал он, мечтательно закатив глаза, словно языком толстенькую пачку банкнот только что лизнул и смакует, оценивая вкус «зелени».

Интересно, сколько он хочет себе взять, если так торопится? По нашей договоренности, ему полагается десять процентов. Но у меня в последнее время появилось сомнение в честности компаньона.

— Тридцать, — сказал я равнодушно. Мы с ним торгуемся всегда, и часто бывает, что я на своем настаиваю.

Он опять хмыкнул, словно чихнуть собрался.

— Ты бы сначала спросил, что за клиент…

— А ты помнишь случай, когда я отказывался? Естественно, кроме оговоренных заранее вариантов…

Такие варианты есть, и мы с Труповозом заключили устный договор — за какие дела я берусь, какие принципиально игнорирую.

— Все может быть. Ты тоже человек не железный, имеешь симпатии и антипатии.