— Как видишь, вопрос жизни и смерти порой решается без участия императоров, — сказал, отсмеявшись, префект Рима.

Дидий, потрясенный близостью нечаянной гибели, только мычал в ответ. В себя он окончательно пришел только за столом, куда его отнесли на руках слуги сиятельного Афрания. Осушив кубок, наполненный живительной влагой, комит финансов обрел наконец утерянную способность связной речи.

— Падре Викентий сговорился с дуксом Ратмиром — это они отравили божественного Майорина.

— А я слышал, что соправитель Авита умер от несварения желудка, — усмехнулся Афраний. — Между нами, я бы этому нисколько не удивился. Майорин всегда славился неразборчивостью в пище. А его пристрастие к устрицам вообще превосходило все разумные пределы. Случайность играет в нашей жизни куда большую роль, чем это принято считать, Дидий. К сожалению, люди склонны искать преступление там, где его не было. Если бы ты сегодня утонул в моем бассейне, завтра весь Рим заговорил бы о чудовище по имени Афраний. Шутка сказать, префект задушил, а потом утопил своего самого близкого друга!

— Сожженный римский флот — это тоже случайность? — ехидно спросил Дидий.

— Это закономерность, друг мой, — вздохнул Афраний. — Когда выскочки мнят себя великими императорами и грезят о завоевании мира, то дело обычно заканчивается конфузом. У рекса Яна в городе было достаточно соглядатаев, и он просто воспользовался удобным моментом, чтобы посчитаться с римлянами. Ты мне лучше скажи, Дидий, с чего это божественному Льву пришло в голову назначить глупца Василиска командующим византийским флотом? Неужели в Константинополе не нашлось более даровитого полководца? Это что, случайность или еще одна закономерность?

Смущенный Дидий вынужден был рассказать старому другу о своей роли во всей этой неприглядной истории. Впрочем, комит финансов не сомневался, что действовал в интересах Рима и не его вина, что божественному Авиту не удастся воспользоваться плодами одержанной им дипломатической победы.

— Император знает о твоих стараниях?

— Ты имеешь в виду божественного Льва?

— Я имею в виду Авита.

— Разумеется, я рассказал ему об этом и даже вручил пергамент, написанный Вериной.

— Ты совершил ошибку, Дидий, — вздохнул Афраний. — Тебе следовало посоветоваться со мной.

— Но почему?!

— Сегодня я виделся с купцом, только что приплывшим из Карфагена. Он утверждает, что Янрекс разгромил и сжег византийский флот в гавани Малого Лептиса. Едва ли с десяток галер сумели вырваться из огненного кольца. Пятьдесят тысяч легионеров божественного Льва пошли на корм рыбам. Такого поражения империя еще не знала со времен битвы при Каннах.

— Но этого не может быть! — воскликнул потрясенный Дидий.

— Увы, — развел руками Афраний. — В этом крахе есть доля твоей вины, патрикий. Василиск мог взять Карфаген, но вынужден был следовать договору, заключенному Вериной. Его медлительность и стала причиной чудовищного поражения, которое того и гляди закончится гибелью империи.

Дидий был потрясен до такой степени, что во второй раз за сегодняшний день потерял дар речи. Впечатлительный комит уже видел веревку на собственной шее и про себя пожалел, что не утонул в бассейне сиятельного Афрания, что избавило бы его от грядущих мучений и бед. Как только до божественного Авита дойдет весть о поражении византийского флота, он тут же кинется искать виноватых. И первым в ряду людей, идущих на заклание, непременно окажется Дидий.

— Тебе действительно не позавидуешь, комит, — кивнул Афраний, без труда разгадавший ход мыслей гостя. — Впрочем, одним тобой дело не ограничится. Дурак Модест тоже вряд ли устроит божественного Авита в роли жертвенного агнца. Императору нужно оправдаться перед обывателями Рима и сенаторами за оглушительное поражение и впустую потраченные деньги, одновременно нагнав страх и на тех, и на других. А сделать это он сможет, только раскрыв полномасштабный заговор с участием видных чиновников своей свиты и знатных мужей. Недаром же он получил расследование обстоятельств смерти Майорина корректору Арапсию. Этот негодяй быстро состряпает ему нужные доказательства и представит список виновных. А возглавит этот список, скорее всего, высокородный Орест, да и мы с тобой, Дидий, окажемся там далеко не на последних местах. Слухи о поражении империи в войне с вандалами утонут в крови лучших мужей Рима. И вот тогда обезглавленный Вечный Город окончательно падет на радость своим врагам. Ибо Рим держится на патрикиях, а императоры приходят и уходят. Сегодня божественным называют Авита, а завтра, глядишь, и вовсе Либия Севера.

— Но ведь мальчишке едва перевалило за двадцать! — запротестовал потрясенный грядущими переменами Дидий.

— Другого претендента на божественное величие у нас под рукой пока нет, — пожал плечами Афраний. — Или ты, Дидий, предпочтешь умереть от руки палача?

— С какой же стати, — содрогнулся комит. — Просто я предпочел бы увидеть во главе империи более зрелого мужа.

— Комита Ореста, например, или дукса Ратмира? — насмешливо спросил Афраний.

— Но почему же именно их?

— А потому что только эти двое обладают реальной силой. Конечно, Сенат мог бы объявить императором Ореста, но это наверняка обернется новым нашествием варваров во главе с дуксом Ратмиром. Нет, Дидий, сегодня Либий Север самый подходящий кандидат. За него горой стоят легионеры, обиженные на Авита за арест комита Модеста. Либию симпатизируют сенаторы, которых вот уже который месяц склоняет к измене Скрибоний. К тому же никто в Риме не сомневается, что матрона Климентина родила своего сына от божественного Валентиниана. Кстати, ты сохранил картину, где Цезарь с лицом Валентиниана в пух и прах разносит ополчение галлов?

— Кажется, да.

— Сегодня вечером мы вручим эту картину Либию Северу в качестве божественного знака.

— А почему не завтра? — удивился Дидий.

— Потому что до завтра мы, скорее всего, не доживем. Авит не настолько глуп, чтобы тянуть с развязкой. Если мы сегодня уцелеем, Дидий, то впереди нас ждет долгая и счастливая жизнь.

— Под пятой варвара Ратмира, — горько усмехнулся комит финансов. — Именно он будет править из-за спины молодого императора.

— Так ведь у нас с тобой под рукой будет Орест, патрикий, уж он-то никогда не смирится с всевластием сына Пульхерии.

— Орест ничем не лучше Ратмира, — покачал головой Дидий.

— Вот пусть и собачатся друг с другом до скончания своих дней. Нам-то с тобой какой от этого убыток.

Душой заговора против божественного Авита был пучеглазый сенатор Скрибоний. Это он влил в уши благородной Климентине яд властолюбия. А уж потом матрона развернулась во всю ширь своей порочной души. Магистр двора Эмилий был втянут в заговор помимо своей воли. Обмирая от страха, он вынужден был присутствовать на мрачных сходках очумевших сенаторов, решивших бросить вызов божественному Авиту. Пока Либий Север находился в Испании, дело у заговорщиков продвигалось ни шатко ни валко. Сенаторов одолевали сомнения по поводу своевременности заговора. Наверняка все так бы и закончилось пустой болтовней, если бы не смерть Майорина и возвращение Либия Севера. Тут уж даже самым нерешительным из патрикиев стало ясно, что время пустых разговоров прошло и наступила пора действий. Эмилию предстояло сделать выбор: либо донести о заговорщиках Авиту, либо погибнуть вместе с пасынками и их беспутной матерью. У магистра двора не было никаких сомнений в том, что хитрый и умный император возьмет верх в борьбе с юнцами и выжившим из ума сенатором Скрибонием, тем не менее он медлил с доносом, приближая тем самым свою неизбежную гибель. Если бы речь шла о Скрибонии и его друзьях-сенаторах, то Эмилий выдал бы их, не задумываясь. Ибо эти люди решили устроить свой глупый заговор в то самое время, года империя напрягала в борьбе с варварами все свои силы. А вот пасынков ему было жаль. Особенно юного Марка, с которым он неожиданно для себя подружился. Ни для кого не было секретом, что Марк сын дукса Ратмира. И если у стороннего наблюдателя и могли возникнуть сомнения по поводу внешнего сходства, то эти сомнения тут же рассеивались, стоило им присмотреться к младшему сыну матроны Климентины попристальней. Это был рослый, широкоплечий малый с голубыми глазами и вечной добродушной улыбкой на лице. Марк едва достиг двадцатилетнего возраста, но количество покоренных им женских сердец уже давно перевалило за сотню. О его похождениях в римских притонах складывались легенды. Римские головорезы, прежде безраздельно хозяйничавшие на городском дне, трепетали при одном упоминании его имени. Но при всем при этом Марк был очень вежливым в обхождении молодым человеком, к тому же хорошо образованным. Беседовать с ним было одно удовольствие, что, между прочим, не раз отмечал сам божественный Авит, почему-то благоволивший к сыну матроны Климентины. Любой другой на месте Марка наверняка воспользовался бы расположением императора, но этот молодой человек проявлял редкостное равнодушие к почестям и карьере. Он ни разу ни о чем не попросил императора, чем поверг того в изумление. Марк отверг звание комита, которое предложил ему Авит, заявив, что не числит за собой никаких заслуг перед империей, а потому будет ходить в трибунах до тех пор, пока не проявит себя на поле брани. К отчиму он относился дружески и, будучи человеком богатым, охотно ссужал его деньгами, не слишком при этом заботясь об их возврате. Разумеется, Эмилий, весьма щепетильный в вопросах чести, долги пасынку отдавал, отчего их взаимная симпатия только возрастала. Была еще одна причина, налагавшая на уста магистра двора печать молчания: Эмилий влюбился и не в кого-нибудь, а в свою жену матрону Климентину. Эта запоздалая страсть стареющего мужчины к немолодой уже женщине прокралась в сердце Эмилия незаметно, но поселилась там, похоже, навсегда. Климентина поначалу удивилась претензии мужа на ее тело, но потом сочла ее обоснованной и теперь охотно делила с ним ложе. А патрикий, переселившийся во дворец жены, все больше подпадал под влияние властной матроны и с течением времени становился послушной игрушкой в ее руках.

Появление в доме Климентины префекта Рима Афрания и комита Дидия повергло Эмилия в шок. До сих пор он считал этих людей самыми преданными сторонниками божественного Авита. Император не просто благоволил к Афранию и Дидию, он буквально осыпал их милостями. Впрочем, сам Эмилий тоже не мог пожаловаться на неблагодарность императора, и тем не менее он сидел сейчас за столом среди заговорщиков и тупо слушал пламенные речи обезумевшего Скрибония. Сенатор считал Авита единственным виновником нового оглушительного поражения империи. Конечно, божественный Лев тоже наделал много ошибок, но византийцы хотя бы доплыли до Африки, в отличие от римского флота, позорно сгинувшего в картахенской гавани.

— Мы не можем далее спокойно наблюдать, как впадающий в маразм старец губит Рим, уничтожая лучших его сынов, подобных комиту Модесту, на радость нашим злейшим врагам.

Положим, высокородный Модест менее всего, по мнению Эмилия, соответствовал образу безупречного римского патрикия, но в данном случае выбирать не приходилось. Никаких иных жертв божественного Авита никто из заговорщиков назвать не смог. Но это вовсе не означало, что таких жертв не будет впредь. На это обстоятельство и напирал Скрибоний, потрясая кулаками. Его призывы произвели известное впечатление на потенциальных мятежников, собравшихся за пиршественным столом. Но самый убедительный аргумент в пользу немедленного выступления привел префект Афраний:

— Если мы не устраним Авита сегодня, то завтра это сделает Ратмир. Именно дуксу, а не нам будущий император будет обязан своим возвышением. Мы должны опередить Ратмира и назвать имя будущего властителя Рима этой ночью.

— А кого ты имеешь в виду, префект? — спросил сенатор Аппий, человек нерешительный и склонный к истерикам в самый неподходящий момент.

— Я долго мучился над этим вопросом, патрикии, — тяжело вздохнул Афраний, — но ответ на него мне подсказало небо.

Префект сумел заинтриговать всех, а кое-кто начал проявлять признаки беспокойства. В частности, сенатор Скрибоний бросил на Эмилия вопросительный взгляд, но магистр в ответ лишь развел руками. Афраний мог назвать любое имя, что неизбежно привело бы к спорам и расколу среди заговорщиков. Патрикии, собравшиеся в доме матроны Климентины, с большим напряжением следили за манипуляциями высокородного Дидия, медленно и торжественно срывавшего покровы с большой картины. И когда покровы были наконец удалены, впечатлительный сенатор Аппий ахнул от удивления. Да что там Аппий, все патрикии, включая Эмилия, были потрясены, узрев Либия Севера в императорском облачении. Добро бы это изображение намалевал кто-то из льстецов уже в наши дни, но картина была старой, краски на ней давно потускнели и пошли мелкими трещинами.

— Полотно принадлежало еще моему деду, — зачастил взволнованно Дидий, — оно висело на стене уже много лет, и я не обращал на него внимания. И вдруг сегодня сиятельный Афраний, случайно подойдя к картине, узнал в Цезаре высокородного Либия. Мы были потрясены, патрикии, не скрою, и потому сразу же отправились во дворец благородной Климентины, дабы явить всем вам это чудо.

— Это знамение! — торжественно произнес Скрибоний. — Это знак всем нам, патрикии. Мы не можем далее медлить и сомневаться, ибо само небо указывает нам верный путь.

Более всех был поражен увиденным комит Публий, весьма влиятельный среди легионеров человек, которого Скрибоний привлек к заговору в самый последний момент. Именно он произнес слова, которые все так ждали:

— Да здравствует император Либий Север!

В ответ на это пожелание вдруг распахнулась дверь, и перед изумленными патрикиями предстал человек, чьим живописным изображением все присутствующие только что любовались. Либий был облачен в пурпурную тогу, обут в красные сапоги и являл собой точную копию Цезаря, изображенного на картине. Ни одно истинно римское сердце не смогло бы выдержать подобное зрелище, не дрогнув.

— Да здравствует божественный Либий, — дружно рявкнули патрикии, вскакивая со своих мест.

Атаку легионеров на императорский дворец возглавили комит Публий и трибун Марк. Скрибоний не терял времени даром и сумел привлечь на свою сторону не только сенаторов и чиновников, но и простых солдат. Легионеры были возмущены арестом ни в чем не повинного Модеста и горели желанием вырвать его из рук палачей божественного Авита. Нельзя сказать, что высокородный Модест был уж очень популярен среди легионеров, но в данном случае обида была нанесена всей армии, которую, похоже, решили объявить виновницей всех обрушившихся на империю бед. Кроме того, божественный Авит запоздал с выплатой жалованья людям, проделавшим немалый путь из Испании в Рим. Словом, обстоятельства сложились для заговорщиков как нельзя более удачно, оставалось только воспользоваться ими с большой пользой для себя.

Императорский дворец охранялся гвардейской схолой. Но большинство гвардейцев в эту ночь находились в казармах, ибо божественный Авит не чуял беды. Конечно, он знал об интригах, плетущихся у него под носом. Знал имена заговорщиков, но, видимо, не принимал их всерьез. И был, по-своему, прав, ибо люди, подобные Скрибонию, если способны что-то организовать, то только неприятности на свою голову. Чего не скажешь о префекте Афрании и комите финансов Дидии, именно эти двое, присоединившиеся к заговору в самый последний момент, решили исход противостояния не в пользу Авита. Золото, вовремя вброшенное в солдатские кошельки, до того распалило сердца легионеров, что они в мгновение ока смели жидкий заслон из заспанных гвардейцев. А клич «Да здравствует божественный Либий» зазвучал под сводами императорского дворца раньше, чем император успел продрать глаза. Гвардейцы сумели задержать легионеров на лестнице, ведущей на второй этаж, что позволило Авиту облачиться в тогу, дабы достойно встретить своих врагов. Иллюзий по поводу своей дальнейшей судьбы Авит не питал, смерти он не боялся и испытывал в данную минуту всего лишь досаду на самого себя. Нельзя было медлить и предаваться размышлениям в ситуации, которая требовала быстрых и решительных действий. Следовало еще вчера вывести из города испанские легионы и под благовидным предлогом изолировать молодого Либия Севера. Это позволило бы императору выиграть несколько дней до подхода Ратмира, чьи суда находились приблизительно в ста милях от итальянских берегов. Авит рассчитывал договориться с дуксом и направить его неуемную энергию в сторону Византии. Увы, Авит опоздал, недооценил расторопность врагов и переоценил преданность союзников. Никто из чиновников свиты не пришел на помощь своему императору, даже гвардейцы не проявили особого рвения, и божественный Авит в последний час своей жизни остался в полном одиночестве перед бушующим людским морем. Тем не менее даже в этой обозленной толпе он вдруг увидел глаза, полные сочувствия, и даже опознал человека, которому они принадлежали.

— Тебе нужна моя жизнь, трибун Марк? — насмешливо спросил Авит.

— Твоя жизнь нужна Риму, — спокойно отозвался сын матроны Климентины, предостерегающе поднимая руку. Возбужденная толпа, готовая наброситься на тщедушного старца, глухо зароптала, но остановилась. Божественный Авит медленно прошествовал в свою спальню и знаком предложил Марку следовать за собой. Юный трибун не стал противиться последнему желанию старого императора и плотно закрыл за собой дверь.

— Кто оплатил услуги легионеров?

— Афраний и Дидий, — не стал скрывать Марк.

— Этого следовало ожидать, — криво усмехнулся Авит, а потом решительным движением ладони стер гримасу со своего морщинистого лица.

— Ты можешь выпрыгнуть в окно, — глухо произнес Марк. — Здесь невысоко. Я дам тебе время уйти.

— Почему? — удивился Авит.

— Моя мать, благородная Климентина, не хочет, чтобы твоя кровь пролилась на тогу ее старшего сына Либия.

— Так ведь на пурпуре крови не видно, — покачал головой Авит. — Нет, мальчик, я не побегу. Вот это письмо ты передашь дуксу Ратмиру. Он единственный, кто сможет удержать империю от окончательного развала. Постарайся сохранить свою жизнь, трибун, а о моей не беспокойся, я уже принял яд.

Авит спокойно опустился на ложе, потом откинулся на спину, по его тщедушному телу пробежала судорога. Через мгновение он был уже мертв. Но на его лице навек застыла кривая ухмылка, которую он совсем недавно пытался согнать. Божественный Авит закончил счеты с жизнью, о чем трибун Марк сообщил взволнованным легионером.

— Да здравствует божественный Либий, — громко произнес он, и его крик, подхваченный тысячью глоток, победно полетел над просыпающимся Римом.

Сенат принял именно то решение, которого от него ждали, и провозгласил Либия Севера императором к восторгу патрикиев и черни. Понятно, почему радовались первые, ждавшие от нового властителя Рима чинов и денежных подачек, но почему ликовали римские низы, понять было совершенно невозможно. Тем не менее празднества, захлестнувшие Вечный Город, продолжались несколько дней и обошлись казне в сумму едва ли меньшую, чем флот, бесславно сгинувший в далекой Картахене. Комит финансов Дидий буквально стонал, подсчитывая убытки, зато Афраний сохранял полное спокойствие. Так же как, впрочем, и Орест, пришедший навестить своего старого друга Дидия. Во всяком случае, именно так он назвал комита финансов, едва ступив на порог его дома. Дидий от такого заявления пошел красными пятнами, ибо, во-первых, никогда не искал дружбы с хитроумным комитом агентов и, во-вторых, в нынешней ситуации близость к опальному Оресту ничего хорошего ему не сулила. Флот дукса Ратмира вошел в Тибр через два дня после смерти божественного Авита. Разумеется, никому и в голову не пришло чинить препятствия варенгам и франкам, составлявшим костяк его армии. Варвары спокойно вошли в город и разместились в казармах, уже очищенных от гвардейцев покойного Авита. А высокородный Ратмир в тот же день стал сиятельным и был назначен сразу и префектом Галлии, и магистром пехоты.