Она была в палате старшего отряда девчонок… Галлюцинации, которые у меня там начались, я потом до поры до времени объяснял тем, что переволновался и моя когда-то припечатанная строительной плитой «крыша» слегка поехала…

Её кровать — вторая от окна, в левом ряду. Но в ряду должно быть шесть кроватей… а получалось, если посчитать, — семь! И краем взора я заметил справа… одну пустую… получалось тоже семь, чего быть не могло никогда и никак! Я повернул голову вправо, пересчитал от двери — шесть! То есть когда дошёл взглядом до окна, пустая исчезла!.. Теперь и слева было шесть, но что-то важное, весомое и материальное ускользало от моих глаз… Девчонок тоже было шесть — всё путём, по числу коек! Или всё же семь? Что-то беспокоило меня слева, за границей взора…

Выходил полный бред: все койко-места в корпусе были заняты в начале заезда, а она как-то втиснулась со своей седьмой кроватью… которой не было. Да, полнейший бред!

Я почувствовал, что меня будто укачивает и уже начинается тошнота. Голова пошла кругом — я испугался, что упаду. И закрыл глаза. Тотчас всё прошло! Открыл глаза — и увидел её прямо перед собой! Она смотрела на меня! В меня! Глаза её переливались, как ясное тёплое море в полосе прибоя — синими и зелёными оттенками. Да, утренний прибой словно запечатлелся в её глазах. У меня дыхание сперло. Казалось мне, в её глазах таился вопрос, на который она знала ответ куда лучше меня: «Ты догадался, да? Ты же догадался обо всём!» О том же вещала её таинственная улыбка… И я пока не знал, о чём это «обо всём»… И я сбежал!

— Тут всё в норме, — прохрипел я. — Ставим пять. Пошли.

Пятерка была аккуратно внесена в толстую тетрадь в клетку — и я чуть не побежал из палаты, удивив дежурных. Снаружи моё вспотевшее лицо обдало холодком…

Два совершенно разных чувства бились во мне, когда мы вышли на балюстраду. Мучительное осознание того, что я не выяснил ничего и даже не узнал её имени, хотя это можно было как-то выведать (на пляже тоже никто не назвал её по имени — я тогда навострил ухо). И радостное осознание того, что никакого позора с моей стороны между нами случиться не могло.

Кажется, это был первый в заезде послеобеденный «час покоя», когда я даже не пытался заснуть впрок на ночь. Тупо смотрел в потолок, пока в палате кипела жизнь. Тупо смотрел и думал, что этажом ниже, прямо подо мной, есть какая-то тайна! Такая тайна, какой в моей жизни ещё не случалось!

… Никак не могу вспомнить, когда же произошла та наша судьбоносная встреча с Серёгой — в тот же день или на следующий… и что было в промежутке. В общем, тогда были два неучебных дня — в субботу то ли производилась какая-то срочная покраска в школе, то ли ещё по какой-то причине школа не работала… Так что, скорее всего, мы встретились вечером следующего, в воскресенье. На большой спортивной площадке за корпусом Второго, самого «серьёзного» отделения, в котором проводили хирургические операции.

Помню, там были отдельные площадки для мини-футбола и волейбола с густым песочным покрытием — прямо кусочки пляжа. Мы, «перваки», пришли туда с нашими воспитателями.

Основная часть общей площадки была уже оккупирована ребятами из Второго отделения. Их футбол стоило посмотреть. Каждой команде было приписано по опытному игроку-«костыльнику». Один был, кажется, с остеомиелитом, а другой и вовсе без ноги, ампутированной почти до самого таза. Причём он укреплял более слабую команду. Это могло показаться странным, если не знать того парня (имя, увы, не помню) — не только отлично игравшего в распасовке, но и лучшего снайпера по штрафным. Качнувшись маятником на костылях, он своей ногой посылал мяч пушечным ударом в «девятку» ворот с любой точки поля. А ещё у него был один коронный удар, который, вывеси его теперь в сети, живо набрал бы тысячи просмотров…

Путём переговоров с участием воспитателей волейбольная площадка временно перешла во владение «перваков». В волейбол я не играл — после того путешествия на тот свет у меня были проблемы с быстрой координацией движений на этом свете. Зато я, по обыкновению, с удовольствием двигал исполинские пеньки — шахматы и шашки — на наземных стационарных досках… Потом уселся с книгой на лавочку зрителей так, чтобы наблюдать за НЕЙ, старательно делая вид, что смотрю футбол. Если бы футбол вдруг кончился, я бы «прикрылся» книжкой.

Она уже предложила сыграть в бадминтон неходячей девчонке-колясочнице из Второго. Они явно были знакомы и играли не в первый раз. Я вдруг подумал, что таинственную девочку перевели из Второго в Первое, а я и не заметил. Хотя не помнил также, чтобы такого рода переводы когда-либо происходили.

Уже с первой минуты игры я поразился, как точно она посылает волан на ракетку своей неходячей подружки…

И вот первый «улов»! Подружка назвала её по имени — Аня! Как же я обрадовался!

И вдруг страшная клешня ухватила меня за плечо! Я вздрогнул так, что книжка с колен отлетела в сторону. То был какой-то из томов собрания Майн Рида, взятый в библиотеке…

— Чегой-то ты сегодня пугливый такой, Андрюха? — раздался надо мной басок моего лучшего друга.

«Есть от чего!» — хотел было сказать я, но, потянувшись за книгой, ответил по-другому:

— Да ты, Серёг, всегда подкрадываешься тихо, как этот… цапаешь, как тираннозавр.

Замечу, это ныне динозавры в моде и все сызмала всё про них знают, а тогда, так сказать, прямо изыск эрудиции! Грешен был, да…

И тут я понял, чего ждал больше всего, — именно появления Серёги (замечу, мобильников тоже никаких ещё не было и в помине)… чтобы поделиться с ним своим бредом — уж он бы всё объяснил и успокоил бы!

Серёга, как всегда, сначала грохнул своими стариковскими тростями, пристраивая их к скамейке, а потом громыхнул по скамейке собою, резко садясь на неё. Точнее — громыхнул своими «аппаратами».

Мой лучший друг Серёга Лучин в младенчестве переболел полиомиелитом. Обе ноги с атрофированными мышцами были у него как тростиночки и, чтобы хоть как-то ходить (объясняю для тех, кто не в курсе), нужно было укреплять их специальными конструкциями, которые мы все называли в обиходе «аппаратами» или «станками». Ноги помещались в кожаные футляры, снабжённые с внешней стороны мощным металлическим каркасом с суставами, — получался «экзоскелет». Но даже в таких «аппаратах» ноги в брюках выглядели очень худыми.

Зато выше пояса Серёга был красавцем во всех отношениях. Мышцы как жгуты. Широкие плечи. Руки силы неимоверной. Никаким каратэ не занимаясь, он мог ударом кулака — причём костяшками пальцев — расщепить доску. Руки он тренировал на удар любого вида… В нашем дворе долгое время стоял доминошный стол с «выгрызенным» куском — следом спора Серёги с какими-то мужиками, которые после этого больше никогда не обзывали его «инвалидом». Его рукопожатие могло быть смертоносным — сам видел. Серёга был очень силён. Всегда, когда вижу на старых фотографиях обнажённый торс Брюса Ли и его руки, вспоминаю Серёгу: поверьте, картинка мышечного рисунка — один в один! И да, костыли он не признавал — только трости, на которые опирался с отработанным изяществом. «Если драться, то костылями неудобно», — говорил он. Как Серёга дрался на улице — отдельная песня.

Добавьте великолепную сияющую улыбку, абсолютно уверенный взгляд тёмных глаз, «рубленое» очень взрослое лицо, высокий лоб, крупные кудряшки темно-каштановых волос. И потрясающую жизнерадостность, которой Серёга лучился всегда… Недаром его фамилия — Лучин!.. Притом что к тому дню он уже перенес двенадцать (да-да, двенадцать!) тяжёлых операций и основную часть жизни провёл в больницах. «Корчишься ночью после операции от боли и слушаешь, как другие кругом орут, — вот что учит жить по-настоящему!» — навсегда, ныне и присно и во веки веков запомню эти слова пятнадцатилетнего паренька, который познал, что есть Жизнь…

Мы и подружились, в общем-то, на почве наших дефектов. А учились в параллельных классах, я — в А, он — в Б. И вот какое совпадение: здесь, в Санатории, мы по стечению судеб уже третий раз оказывались тоже как бы в «параллелях»: я — в Первом, он — во Втором отделении.

В Санатории Серёга любил щеголять в больших, почти квадратных пластиковых тёмных очках. Были такие модны в то время. В очках он выглядел круто… Вот и в этот раз он сдвинул их наверх, на свои плотные кудряшки, и говорит:

— Я ещё издали увидел, как ты на неё зыришь…

И сделал паузу.

Я затаил дыхание. От Серёгиной проницательности не скроешься.

— Что? Нравится? — растянулся в загадочной улыбке Серёга.

— А чё? Разве некрасивая? — уклончиво и, невольно понизив голос, раскололся я перед другом.

— А я спорю?… — Серёга стал уверенно смотреть на Аню, не боясь её ответного взора… и вдруг проронил как бы в сторону: — Это моя добыча.

Тысяча… нет, миллион ос… даже шершней вонзили свои жала в моё сердце! Никогда такого со мной не бывало!

— А как же Вера? — просипел я в полубессознательном состоянии.

Серёга был почти на год старше меня. И здесь, в Санатории, он уже вышел за пределы «возрастного лимита», но, в отличие от меня, лежавшего здесь отдельными заездами, он был тут с весны, и пятнадцать ему исполнилось как раз в Санатории… Да и, помню, для некоторых ребят, продолжавших лечение, делались исключения по возрасту. То есть я хочу сказать, что Серёга был моим старшим другом, он был взрослее меня. И вообще, взрослее своих сверстников! Он был уже взрослым! И жутко нравился девчонкам. И к тому дню, по его словам, уже имел «серьёзные отношения» с девчонкой из старшего класса, Верой Козенковой… Он доверительно рассказывал мне о своих первых поцелуях — это был фантастически целомудренный рассказ! Таких сейчас, наверно, не услышишь.