Сербин понял, что настроение в толпе меняется.

— За мной! — заорал он. — Кто не трусит, выходи!

Из толпы стали протискиваться недовольные. Один за другим они выбирались наружу, кучка вокруг Сербина густела. Сержант охраны приказал своим солдатам поднять резонаторы. Взмахом руки я запретил ему стрелять. Солдаты опустили оружие. Жестом я подозвал поближе солдат из диверсионного отряда и вынул свой импульсатор. Если дойдет до схватки, сам уложу Сербина, решил я, а остальных одолеют мои диверсанты. Гамов стоял невозмутимо, он только повернулся ко мне и кивком поблагодарил.

— С дороги! — крикнул Сербин. — С дороги, полковник! Поперек не становись!

Гамов поднял руку, показывая, что хочет говорить.

— Не слушайте! — надрывался Сербин. — Нужна мне награда, когда я, мертвый, буду валяться в дерьме! Я сыт им по горло! Прочь с дороги!

— Взять его! — крикнул Гамов.

В диверсионный отряд подбирались не только смелые, но и сильные. Сербин отчаянно забился в дюжих руках. Он попытался что-то крикнуть, но удар Вареллы усмирил его. Охрана машин снова взметнула резонаторы. С десяток диверсантов, став между ней и толпой, стали теснить недовольных назад. Солдаты под дулами резонаторов, сдерживаемые стенкой схватившихся за руки людей, недобро молчали. Любое неосторожное слово могло вызвать новый взрыв. Я боялся, что Гамов не сдержится. Но и тени гнева не было на его лице.

— Семен Сербин, по закону военного времени я должен расстрелять тебя перед строем за попытку поднять бунт, — сказал Гамов так громко, что его услышали даже тугоухие. — Но я не буду этого делать. Я верю в тебя, Сербин. Ты человек смелый, к тому же ни разу не ранен, не ослаб — значит, будешь страшен врагу. Убежден, что ты еще проявишь себя в бою — и я пожму тебе руку и вручу ценную награду. Но за сегодняшнее буйство тебя тоже надо наградить. Ты сказал, что сыт по горло дерьмом. Нет, Сербин, ты еще не пробовал настоящего дерьма. А сейчас испробуешь — и точно досыта! — И Гамов властно приказал: — Бросить его в отхожий ров!

На склоне холма, позади электроорудий, был вырыт отхожий ров с наклоном в быстротекущую Барту. Несколько диверсантов потащили туда отчаянно забившегося Сербина. Толпа, не сразу разобрав, что произошло, зашевелилась, загомонила, стала распадаться. Прошла минута или две — и все бросились к отхожему рву. Вокруг машин осталась охрана и мы с Гамовым.

— Посмотрим, — хмуро сказал Гамов. — Это противно, но надо видеть, что делаем.

Надо рвом взметнулось тело Сербина. Его вопль потонул в разноголосом реве толпы. Все теперь теснились к обрыву, чуть не валясь в ров. Сербин упал в зловонное месиво, вскочил, поскользнулся, опять упал, опять вскочил. Он дико ругался, а ему отвечали хохотом: очень уж смешон был человек, стирающий грязными руками грязь с лица и одежды и что-то со слезами орущий сквозь коричневую маску, облепившую всю голову. Вероятно, были и осуждающие голоса, но их заглушал безжалостный хохот развеселившейся толпы.

Гамов подозвал одного солдата.

— Разыщи командира его отделения. Пусть проследит, чтобы Сербин отмылся в Барте и выстирал свою одежду. И пусть передаст Сербину, чтобы до первого боя даже случайно не попадался мне на глаза.

Мы вернулись к машинам. Гамов был мрачен и подавлен. Перед лицом бушевавшей толпы он выглядел куда спокойней, чем после так своеобразно ликвидированного буйства. Я подумал, что его мучает стыд за унизительную расправу с солдатом, и сказал:

— Я ждал, что вы прибегнете к военной классике и расстреляете Сербина. Но вы применили неклассический метод усмирения.

— А что толку его расстреливать? Многие кинулись бы его защищать. И разве это отбило бы у солдат желание попользоваться колонами? Угроза бунта осталась бы. А на выручку барахтающемуся в дерьме никто не придет, еще посмеются. И никто не захочет оказаться там же. Теперь нападения на машины не будет.

— Почему же вы так мрачны, если недовольство подавлено?

— Я давно уже не думаю о нем. Эта трагедия «Золотых крыльев»… Скоро и нам драться в окружении! Маршал не пришлет нам настоящей помощи. И не по причине военной своей бездарности, а в соответствии с реальными обстоятельствами. К нам не пробиться ни с востока, ни с юга.

— Гамов, у меня есть план спасения, — сказал я. — Идемте в штаб.

В штабе я попросил у Пеано карту с последними данными и доложил свой план. Какая сложилась обстановка? С востока — четвертый корпус патинов, с юга — дивизии Родера, на севере родеры поспешно уводят пленных «крылышек». Эта эвакуация создает непредвиденные возможности. Посмотрите на дороги севернее нас. Они идут в обход наших позиций на Барте. В определенный момент колонны пленных будут проходить всего в полусотне километров от нас. Почему бы нам не рвануться наперерез и не освободить своих? Конечно, к тому времени родеры займут позиции на противоположном берегу Барты, но вряд ли большими силами. Дороги на север, на юг и на восток если и не вовсе закрыты, то чрезвычайно опасны. А на запад прорваться легче. Конечно, прорыв на запад равносилен тому, чтобы поглубже засунуть голову в пасть врага. Но сейчас там движутся разоруженные «Крылья». Освободив их, мы удвоим свои силы. Став корпусом из дивизии, мы повернем обратно и пробьем себе выход на восток, к своим армиям.

Гамов воскликнул:

— Великолепный план! Я — за!

Пеано, Гонсалес, Павел Прищепа и другие офицеры тоже высказались за операцию. Но генерал задумался.

— Генерал, неужели вы против? — удивился Гамов.

Генерал медленно проговорил:

— Против не я, а маршал Комлин. Он предписывает нам насмерть стоять на нашей позиции.

— Генерал, снова спрашиваю: вы против?

Прищепа грустно улыбнулся.

— Трудный вопрос вы задаете, Гамов, своему дисциплинированному начальнику. Я всю жизнь приучал себя исполнять приказы. Вот мой ответ: я за прорыв на запад. Капитан, — обратился он к сыну, — успех операции зависит от вашей разведки. Если вы ошибетесь, неверно определив скорость движения колонны пленных и степень их концентрации, поход дивизии будет равносилен удару кулаком в воздух.

— Можете положиться на разведку, генерал, — сказал Павел.

— Пойду отдохнуть. — Генерал выглядел измученным. Мы догадывались, что причина не в слабости после ранения, а в том, что обстоятельства заставили его идти против приказа командования. — А вы подработайте операцию.

— Предлагаю отложить детальную разработку до получения данных об эвакуации пленных, — сказал Гамов после ухода генерала. — Есть другой срочный вопрос — захваченные деньги. Солдат волнует судьба бумажек.

— Вы обещали им, что награждение будет продолжено, — напомнил я.

— Но вы на это согласны? Нужна точность.

Я бы жестоко соврал, если бы сказал, что мне безразлично, как распорядятся калонами. Всей душой я восставал против того, чтобы разбрасывать деньги, принадлежащие всей стране, а не одной нашей дивизии. Но отмена обещаний Гамова вызвала бы возмущение среди солдат и перед рискованным походом в тыл врага уменьшила бы нашу боеготовность.

— Снимаю возражения, — сказал я.

— Тогда разработаем ценник, — сказал Гамов. — Я раздавал деньги по наитию. Теперь надо установить, чего объективно стоит каждый успех в бою. А завтра развесим список денежных выплат во всех полках, чтобы каждый знал, на что рассчитывать.

— Прейскурант на героизм, — невесело пошутил я. Это была моя последняя попытка поиронизировать над включением банковских кредиток в штатное вооружение дивизии.

— Меня ценники не интересуют, пойду организовывать разведку, — объявил Павел.

Вместе с ним ушли в свои подразделения и другие офицеры. Остались Гамов, Пеано, Гонсалес и я. Гамов вписывал в лист бумаги наименование подвига и объявлял цену. Он уже заранее продумал каждую цифру. Мы сразу согласились, что за трофейную машину, уничтоженную или сильно поврежденную, надо платить в два раза меньше, чем за целую или требующую небольшого ремонта. То же и для всех видов ручного и стационарного вооружения. Но когда перешли к живой силе, разволновался Аркадий Гонсалес. Я уже говорил, что этот долговязый майор, наш второй оператор, добросовестно работал с картами, но был непостижимо равнодушен к сути своих разработок. Он признавался, что ненавидит войну. Такое отношение к своей службе — а его службой было планирование военных операций — не могло способствовать ее успеху. Между тем у нас не было нареканий на уровень его боевых планов. Но если можно было не высказывать своего мнения на советах, он неизменно молчал. А сейчас разбушевался.

— Вы предлагаете платить за убитого врага в пять раз меньше, чем за пленного? Никогда не соглашусь! — кричал он. — Убитый больше не встанет. Его смерть — облегчение для нас. Древние говорили: убитый враг хорошо пахнет. А пленный? Это же обуза! Корми, лечи, охраняй… И он потенциально опасен, потому что может вырваться и опять пойти против нас. А вы хотите платить за потенциального убийцу наших солдат впятеро больше, чем за того, кто уже не причинит нам никакого вреда? Это же абсурд!

Гамов возразил:

— Враги такие же люди, как и мы. Большинство из них насильно погнали воевать, они не ответственны за войну, хоть и страшны для нас, когда воюют. Я повышаю плату солдату, берущему врага в плен, за то, что он сохранил человеческую жизнь. Вывел из строя врага, но спас человека. Гонсалес, вы часто говорите, что ненавидите все формы войны. Убийство войны не ликвидирует: за убитого будут мстить. За пленного не мстят. Наоборот: за то, что сохраните ему жизнь, вам будут благодарны. Если враг знает, что мы только убиваем, он и в безвыходной ситуации станет отчаянно сопротивляться, неся нам смерть. А если узнает, что нашим солдатам за сохранение жизни мы платим больше, чем за убийство, то разве тогда ему, попавшему в трудное положение, не захочется самому пойти к нам с поднятыми руками, чтобы разделаться с опостылевшей войной? Это же логика, Гонсалес! Не только простая человеческая, но и военная! Как же вы этого не понимаете?