— Метко и коварно. После такой передачи ни маршалу, ни моему дядюшке не обойтись без сердечных пилюль.

— Надеюсь на это! — Гамов повернулся к Павлу. — Капитан Прищепа, я не спросил вас: записана ли на пленку беседа с Мордасовым?

Павел засмеялся.

— Полковник, мне кажется, я свои обязанности знаю.

Гамов повернулся к Леониду Прищепе.

— Слушаю вас, генерал, Вы хотели что-то сказать, когда я закончу.

Генерал Прищепа протянул ему руку.

— Хочу сказать, что я с вами, Гамов. Во всем и до конца!

9

Вся следующая неделя сохранилась в моей памяти как что-то тяжкое и сумбурное.

Это было одно гигантское сражение, протянувшееся во времени на несколько сотен часов, а в пространстве — на несколько десятков лиг.

Мы шли, оттесняя вражеские части, умножая число раненых, теряя убитых, накапливая пленных. И когда наступил последний день этой недели и вокруг перестали греметь электроорудия, шипеть резонансные пули и шрапнель, вспыхивать синие пламена импульсаторов, мы как-то не сразу сообразили, что последний заслон врага опрокинут и окружение прорвано — мы вышли к своим!

Затем был отдых и раздача наград. Обе денежные машины полностью опустели. Появились офицеры из Главного штаба. Нам приказали двигаться к Забону — на пополнение и переформирование. Лучшего приказа и быть не могло: мы шли в родной город, где в начале войны собрались, вооружились и откуда начали свой поход на запад.

Перед новым походом (уже по своей территории) в штаб явилась группа солдат — человек тридцать, среди них я заметил и Семена Сербина, и лихого сержанта Серова, чуть не застрелившего его во время бунта, — и попросились на секретный разговор. Гамов высоко поднял брови.

— Какие у нас с вами могут быть секреты, друзья?

— Так мы решили между собой, чтобы секретно, полковник, — ответил Григорий Варелла. Лихой парень, он отличился в рейде против Питера Парпа, потом при подавлении денежного бунта, затем стал героем последующих сражений. Но его открытое, веселое лицо так не вязалось со словом «секретность», что я не удержался от улыбки. Впрочем, то, что он сказал дальше, даже в анархическом обществе числилось бы совершенно секретной информацией, а мы все же были дисциплинированные военные в централизованном государстве.

— Объявляйте свои секреты, — разрешил Гамов.

Варелла сказал, что солдаты обсуждают, что будет на родине. Общее мнение — по головке не погладят. Командир корпуса самоуправствовал с казной. Генерала, явившегося ее отбирать, казнили. До сих пор не утверждены новые командиры в созданном ими корпусе. И никого не повысили в званиях, а разве это дело, когда корпусом командует полковник, а дивизией — майор? В общем, хорошего не ждать.

— Интересный анализ обстановки! И какой вывод?

— Арестуют вас за ослушание! А у нас отберут награды. И наше решение: награды не вернем, а вас в обиду не дадим. И если попробуют разоружить, будем сопротивляться.

— Это пахнет бунтом! Приказы командования надо исполнять.

— Против государства мы не бунтуем. Отдавали кровь за него и еще отдавать будем. А захотят расправиться с вами, мигом встанем.

— Мне кажется, вы слишком мрачно рисуете обстановку. Не думаю, чтобы осмелились вас грабить, — Гамов голосом подчеркнул словечко «грабить». — Что же до ареста командиров… Не за победы же нас наказывать? За победы хвалят.

— Все может быть, — убежденно сказал Варелла. — Такое время — и за победы иной раз карают. Но мы за вас. Помните об этом.

— Идите в свои полки, — сказал Гамов. — Буду помнить, что вы сказали.

Когда солдаты ушли, Гамов упрекнул Павла Прищепу:

— Капитан, вы хвалитесь своей разведкой. А пропустили, что у солдат панические мысли о том, что их ждет в тылу, и что они настраивают себя на неповиновение… Плохая работа, капитан Прищепа!

— Отличная работа, полковник! Замечу в скобках, что в делегации солдат три моих разведчика и что их оратор Григорий Варелла тоже мой человек, к тому же из самых боевых. А если солдаты хорошо знакомы с положением в стране, так ведь не из сводок нашего маршала. И что нас ожидают неприятности, особенно — вас, тоже не из пальца высосали. Люди понимают свои задачи.

— Бестия вы, капитан! — не удержался Гамов от своеобразной похвалы. — Сами все задумали, сами осуществляли!

— Коллективная работа, полковник. Спорили, вырабатывали решения…

Гамов посмотрел на меня. Я отрицательно покачал головой. Я понятия не имел, что среди моих солдат проводится тайная работа. Гамов обернулся к Пеано. Пеано ослепительно заулыбался.

— Мы! Мы! И я — больше всех. Я ведь хорошо знаю маршала. И характер дядюшки тоже не первый год изучаю. Мы стали опасны для них. Почему бы нам их не переиграть? Настроение солдат в такой игре — карта козырная. Вот так мы решили.

— Маршал не осмелится отбирать у солдат награды! Он все же не отпетый дурак, — задумчиво сказал Гамов.

— Не осмелится, верно. И дядюшка не осмелится — единственная воинская часть, вернувшаяся с победой, а не разбитая! Но почему не разоружить наш корпус под видом его пополнения, переформирования, оздоровления?.. Хорошие словечки для плохого дела всегда найдутся. Нам надо сохранить оружие — мы исполняем ваше решение.

— Я не говорил об этом, — Гамов пристально вглядывался в Пеано. Тот сбросил свою маскирующую улыбку и снова, как в схватке с Мордасовым, стал истинным — злым и решительным.

— Вы об этом думали, полковник. Все ваши передачи били в одну точку. Пора от стереопередач перейти к действиям поактивней.

— Вы говорили с генералами, Пеано?

— Нет, конечно. С Коркиным говорить бесполезно, он распался. А Леонид Прищепа и сам понимает, что вы задумали и на что решились.

— Задумал, решился!.. Вы уверены, что разбираетесь в моих невысказанных намерениях?

— Уверены! — в один голос отозвались Прищепа, Пеано и Гонсалес.

— Что ж, подождем завтрашнего дня, — сказал Гамов.

«Завтрашний день» растянулся на десять суток. День за днем по своей территории мы двигались радостным маршем к Забону. Каждодневно возобновлялась одна и та же картина: тысячи встречающих на сельских дорогах и в городах, цветы, подарки — и речи, речи, речи! Конечно, мы знали, что на фоне постоянных неудач наши победы должны производить впечатление. Были в курсе, что стереопередачи чрезвычайно усиливают нашу известность, но даже Гамов, диктовавший тексты, не подозревал, что так быстро превратился из неизвестного полковника во всенародного героя.

До города Парку мы двигались по шоссе — а из Парку в Забон и Адан шли железные дороги. Здесь корпус должен был погрузиться в поезда: пустые составы уже стояли на всех путях. На вокзале ко мне кинулась жена. Ее сопровождал Джон Вудворт. Елена, плача, обняла меня, прижалась лицом к груди. Я целовал ее щеки и глаза и не мог насмотреться. Она похудела и посерела, но была еще красивей, чем раньше, — так мне показалось. Допускаю, впрочем, что если бы она и подурнела, я бы этого не заметил: она всегда была для меня лучше всех женщин.

— Ты жив! Ты жив! — твердила она, не переставая плакать. — Я так боялась! Такие сражения!..

— Жив, даже не ранен! — Я протянул руку Вудворту. — Рад видеть вас, Джон. Вас не попросили под конвоем в добровольцы?

До Вудворта шутки решительно не доходили.

— Я сам попросился в добровольцы. Но мне отказали. Я теперь референт Маруцзяна по международным делам.

— Если бы не Джон, я бы не пробралась в Парку, — объяснила Елена. — Сюда гражданских не пропускают. А я не могла дождаться тебя в Забоне. Джон выдал мне пропуск сюда.

— Я начальник эшелона, в котором вы поедете, — сказал Вудворт. — Вам с Еленой выделили отдельное купе. Вот ваш поезд. В салоне, наверное, уже собрались ваши офицеры. Когда поезд тронется, я тоже приду к вам.

Он чопорно поклонился и отошел. Мне не понравилось, что он назвал Елену так приятельски — по имени.

— Ты подружилась с Джоном, Елена? И, кажется, увлеклась?

— Глупый! Я увлеклась в своей жизни однажды — и, боюсь, навсегда. Тобой увлеклась, дружище! Тобой одним. Ты и он — разве вас можно сравнивать?

— А что? Высокий, умный, красивый…

— Некрасивый! Аскет. И по внешности, и по натуре. Перестань ревновать, а то я рассержусь.

— Уже перестал. Не сердись. Идем в вагон.

В салоне сидели генерал Прищепа, Гамов, Павел, Пеано и Гонсалес. Я представил им Елену. Все поздоровались, а Гамов вгляделся, словно старался открыть в ее лице что-то тайное (она покраснела от бесцеремонного взгляда), а потом сказал чересчур вежливо сказал:

— Очень рад познакомиться, Елена. Ваш муж никогда не говорил, что вы такая красивая.

— Он не замечает моей красоты. Мой муж реалист и никогда не видит того, чего нет.

— Отличное свойство! Но только в военном деле. Не дай бог видеть на поле боя то, чего там нет. Но женщине нужна психологическая фантастика. Если ей говорят, что она красива, она сразу становится красивой.

— А сами вы часто так говорите своей жене, полковник Гамов?

— Я не женат, Елена. Семья — нечто для меня недоступное.

В салон вошел Вудворт. Поезд погромыхивал на стыках рельс. За окном открывался унылый пейзаж: окрестности Парку никогда не были живописными. Меня удивило, что мы едем очень медленно, я сказал об этом Вудворту. Он ответил громко, чтобы слышали все: