— Короче, урожая не будет, — скорбно проговорил Маруцзян.

— Будет, но меньше нормального, — осторожно уточнил Штупа.

Маршал яростно ударил кулаком по столу.

— Меньше или больше урожай, армию хлебом обеспечить! Не позволю уменьшать военные пайки!

— Успокойтесь, маршал, — сказал глава правительства. — Снабжение армии останется на прежнем уровне. Но гражданские пайки еще сократим. Прискорбно, но другого выхода не вижу.

Маршал успокоился так же быстро, как рассердился. Снабжение гражданского населения его не интересовало.

— Теперь послушаем наших героев! — Маруцзян улыбнулся нам. — Докладывать будете вы, полковник Гамов?

— Начните доклад с объяснения, почему игнорировали мои приказы и директивы правительства! — опять взорвался Комлин.

Маруцзян поморщился. Маршал нарушал обговоренный сценарий. Лидер партии максималистов шел к власти долго, извилистыми путями и хорошо приспособился к тому, что в учебниках называлось «стратегией непростых действий». Даже встав во главе государства, он недолюбливал атаки в лоб. И хотя командир корпуса, пока еще только полковник, в этом зале казался фигурой незначительной, Маруцзян не изменил своей гибкой политике. Он милостиво кивнул Гамову. Он все же нервничал: надо было слушать не чиновных лакеев, а своих врагов — он не сомневался, что мы враги.

— Начните с ваших побед, полковник. Это будет приятно и для вас, и для нас.

Павел Прищепа вытащил из портфеля что-то вроде большого блокнота. Через его плечо я увидел, что это приборчик, похожий на тот, что он давал мне. Только на том были две цифры, а здесь — около сотни. Павел ткнул в одну из них — и по внутренней стороне крышки побежали светящиеся слова. Он коснулся другой — надпись сменилась. Я шепотом спросил:

— Все идет по плану?

Павел ответил тоже шепотом:

— Вокзал в наших руках, стереостанция тоже. К казармам войск безопасности подкатили грузовики с тяжелыми резонаторами.

— Телефоны и электростанция, Павел?

— Пока нет. Но по твоей диспозиции мы захватываем их после стерео и казарм. Время еще есть.

Гамов в это время показывал, что не собирается плясать под музыку главы правительства, а намерен исполнить собственный танец.

— О наших победах говорить не буду: они известны сегодня всей стране! И к тому же они гораздо меньше, чем могли бы быть. И произошло это потому, что мы не получили поддержки от нашей армии. Нас бросили на произвол судьбы. Совершена государственная измена: хорошо оснащенную дивизию сознательно отдали на уничтожение.

— Да что вы говорите? — вскипел маршал, вскакивая. — Кто вы такой, что осмеливаетесь бросать мне в лицо чудовищные обвинения?

— Я командир корпуса, объединившего две дивизии, преданные верховным командованием, и собственной кровью, собственным мужеством проложившие себе обратную дорогу на родину.

— Самозванец вы, а не командир! Сами себя назначили! Никогда вам не бывать ни генералом, ни комкором!

Что разговор с руководством непокорного корпуса будет несладким, Маруцзян догадывался. Но что Гамов сразу начнет с обвинений, а маршал безобразно взорвется, судя по всему, не подозревал. И сразу показал, что в свое время недаром обогнал в беге к власти своих противников и столько лет прочно держал ее в руках. Он прикрикнул на Комлина:

— Прекратите, маршал! Запрещаю вам говорить без моего разрешения! — И почти вежливо обратился к Гамову: — Очень серьезные обвинения, полковник. Но есть ли у вас столь же серьезные основания для них? На любой войне бывают успехи и неудачи. Но разве допустимо все неудачи приписывать предательству и изменам? Тогда почему ваш сосед, генерал Коркин, которого мы разжаловали, сдал свою дивизию в позорный плен, а вы в условиях еще тяжелей, чем у него, одерживали одну победу за другой?

Он, конечно, умел спорить, глава нашего правительства. И на мгновение в этом осунувшемся старике возродился прежний лидер, мастерски высмеивавший своих противников, ставивший перед ними вопросы, на которые имелись лишь желаемые ему ответы. И сейчас он верил, что легко опровергнет любые обвинения Гамова, а потом накажет полковника за то, что тот осмелился необоснованно обвинять.

Гамов не успел ему ответить — в зал вошел начальник охраны правительства, низенький полковник в очках. Морохов, так его звали, — мы часто видели его на стерео во время дворцовых банкетов. Маршал раздраженно прикрикнул на него:

— Я не вызывал тебя! Уходи, заседаем.

Но Морохов игнорировал окрик.

— Маршал, у нас авария. Вся связь отключена!

— Отключена? — удивился Маруцзян. — Почему отключена?

— Что-то случилось на центральной станции. Все каналы на город перестали работать.

— Тогда что стоишь? — Маршал, несмотря на запрет Маруцзяна, все больше свирепел. — Иди и налаживай связь! Даю полчаса на исправление — и ни минутой больше.

Морохов исчез. Гамов продолжал прерванную речь:

— Вы требуете обоснованных обвинений? Обвинения будут убедительные. Изменник и предатель Мордасов…

На этот раз не выдержал сам Маруцзян:

— Полковник, выбирайте выражения! Вы не сплетничаете о знакомых в домашнем кругу, а докладываете правительству. Мы еще расследуем ваше обращение с нашим посланцем. За многие поспешные и преступные действия придется нести суровую ответственность.

Гамовым овладел так хорошо мне знакомый приступ бешенства. Я встревожился, не сорвется ли он раньше времени. Но он сдержался — только глаза его зловеще засверкали и в голосе зазвенело железо.

— Вы совершенно правы, уважаемый председатель Совета Министров, за преступные действия надо нести суровую ответственность. И я уверен, что все виновные ее не избегут. Я долго подбирал слова, которые точнее всего характеризуют Мордасова. И остановился на самых объективных: предатель и изменник! — Гамов резко повысил голос, перекрывая поднявшийся в зале гул. — Да, предатель и изменник! Но не он один, а все те, кто его выдвигал и поддерживал. Это доказывает документ, очутившийся в наших руках. — Он поднял вынутую из кармана бумагу. Все в зале, кроме нас пятерых, сидевших отдельно, — мы знали, о чем он будет говорить, — уставились на нее как завороженные. — Сейчас я оглашу его, но предупреждаю: моему чтению попытаются помешать скрытые предатели, также находящиеся в этом зале. Любую такую попытку со стороны любого человека буду расценивать как самообвинение, как признание в соучастии в измене и предательстве.

Он обводил присутствующих злыми глазами. В зале каменело глухое молчание. Даже маршал не осмелился ничего сказать.

— Продолжаю. Мордасов прилетел в расположение корпуса, чтобы отобрать у солдат тысячекратно заслуженные ими крохотные денежные награды. Для чего? Чтобы деньги усилили оборону родины, так он сказал. Ради усиления обороны родины он примирялся с тем, что перед решающими схватками боевой дух солдат сильно упадет. Он готов был пожертвовать нашим корпусом ради более высоких целей. Каковы же эти высокие цели? Вот они, в этой бумаге! Отобранные им деньги предназначались для раздачи высшим сановникам государства. Маршалу Комлину выделялось два миллиона калонов, главе правительства…

Маршал вскочил и заорал:

— Стража! Стража!

В зал проскользнул Морохов, ожидавший за дверью.

— Полицию безопасности! — ревел маршал, грозно топорща седые усы и бешено вращая глазами. — В тюрьму молодчиков, всех в тюрьму!

— С полицией безопасности нет связи, — ответил Морохов. — Связь наладить не удалось.

— Как не удалось наладить? Я же дал указание, чтоб наладили! Как же не удалось, если я дал указание, чтоб удалось?! — бушевал маршал. — Вы получили мое указание? Отвечайте!

Даже у таких дисциплинированных и верных служак, как Морохов, временами отказывали нервы.

— Отвечаю. Получил очень ценное указание. Но ни один телефонный аппарат на него не отреагировал, маршал.

Маруцзян не отрывал колючих глаз от Гамова, спокойно стоявшего с бумагой в руке. Артур Маруцзян был слишком опытным политиком и достаточно умным человеком — он понимал, что только сумасшедшие могут просто прийти на заседание правительства и бросить руководству страны обвинение в измене. В грозном хладнокровии Гамова таилось нечто большее, чем дурной характер нескольких чересчур возомнивших о себе командиров. Уверен, что в мозгу Маруцзяна проносились тысячи тревожных картин: возмущение в армии, восстание народа… Но за окнами не слышалось ни криков толпы, ни грохота электроорудий, ни визга резонаторов. Обрыв связи с городом мог возникнуть в результате обычной аварии. Маруцзян всю свою жизнь отвечал на любой удар еще более жестоким ударом. Гамова надо было любыми средствами заставить молчать. Маруцзян приказал:

— Полковник Морохов, вызовите внутреннюю охрану. Всех свободных солдат срочно сюда — с оружием!

— Внутренняя связь дворца тоже не работает, — ответил Морохов.

Маруцзян побелел, у него перехватило дыхание. Внутренняя связь во дворце была автономна. Никакая катастрофа в городе не могла вызвать аварию во дворце. Маруцзян бросил быстрый взгляд на маршала. Маршал ничего не понимал. Он с недоумением оглядывался, пожимая узкими плечами с роскошными погонами, и горестно бормотал: