— Воистину отчаянный удар! — сказал я. — Но так ли уж отчаянно наше положение? А если израсходуем все запасы, а противник отойдет от ошеломления и снова бросится в атаку? Резервов у него больше.

— Согласен: на резервах можно выиграть одно сражение, но проиграть всю войну. Надо срочно раза в полтора увеличить военное производство.

Вероятно, из семи пунктов программы Гамова, этот — столь радикальное повышение производства — вызывал больше всего сомнений. Гамов опровергал все возражения. В промышленности большие резервы. Люди могут работать интенсивней. Вопрос: как заставить их это сделать?

— Патриотическими воззваниями, как любил мой дядюшка? Или силой? — иронически поинтересовался Пеано.

— Есть и третий способ. В резервных складах бездна товаров. И не тех, что в магазинах, а почти позабытых. Вот их мы и вытащим на свет. Но будем продавать только тем, кто перевыполняет нормы. Чем не стимул к быстрому росту продукции?

— Специальные карточки для выдающихся рабочих?

— Не карточки, а деньги, Пеано. Новые деньги — золото! Мне доложили, что запасы золота в стране — пять тысяч чудов. И оно тратилось на подачки союзникам за болтовню о солидарности с нами. Так вот, мы создаем новую золотую валюту. А на золото люди смогут покупать самые редкие товары, о которых вчера и мечтать не смели!

Вудворту финансовые проекты Гамова говорили больше, чем нам, ни разу не державшим в руках золотой монетки.

— Гамов, вы недооцениваете человеческую психологию. На золото кинутся горячей, чем на колбасу и масло, шелк и шерсть. Золото будут прятать, а не тратить на дорогие товары.

— Тем лучше! Пусть золото прячут. Ведь его получат лишь за повышение выпуска продукции. А что нам еще нужно? Плевать нам на мертвое золото в подвалах банка! Но при переходе из банка в частные квартиры оно создаст дополнительное оружие, дополнительное армейское снаряжение, дополнительные машины, шерсть, зерно, мясо! Вот что сделает мертвое золото, если на время оживет.

— В тылу родеров вы оценили каждый военный подвиг в твердую сумму, — продолжал Вудворт. — И это повысило дух солдат. Не пора ли превратить сражения из чистого акта доблести и геройства еще и в акт обогащения? Тысячи парней скрываются от призыва, идут в бандиты. Риск потерять жизнь у солдата и бандита одинаков. Но солдат при удаче только сохраняет свою, а бандит еще и обогащается. Разница!

— Согласен, — сказал Гамов. — Временный ценник подвигов превратим в постоянный. И будем оплачивать геройство золотом. Из просто неизбежной война станет экономически заманчивой для всех, кто в ней участвует.

— Иными словами, война отныне — коммерческое предприятие, — сказал я. — Нечто вроде промышленного товарищества солдат и командиров по производству подвигов. Не принимайте шутку за возражение. Возражений не имею.

— Дальше — наши союзники, — продолжил Гамов. — Надо отказаться от всех союзов. Отдавая золото собственному народу, мы усиливаемся, а бездарно тратя его на союзнические речи, становимся слабее.

— Но разозленные союзники могут превратиться в прямых врагов, — заметил Вудворт.

— Надеюсь на это! Сами воевать не пойдут, не дураки. Значит, раньше постараются заручиться помощью Кортезии. Пусть она разбрасывает свое богатство, свое оружие, своих солдат по всем странам мира — это не усилит, а ослабит ее.

Разрыв с союзниками был одобрен.

— Теперь внутреннее положение, — сказал Гамов. — Против бандитов нужны крутые меры. Однако расстрелы и тюрьмы малоэффективны. Надо не только карать преступников, но и безмерно их унижать. Многие считают бандитов чуть ли не героями. Помните, как я наказал мятежного Семена Сербина? Эффект был тысячекратно сильней, чем если бы его расстреляли. На оружие разбушевавшаяся толпа могла ринуться грудью — но от выгребной ямы все отшатнулись. Предлагаю подвергать преступников публичному унижению. Кара будет куда эффективней простого расстрела!

Мы молчали. Ни один не говорил ни «да», ни «нет». Такая борьба с преступностью сама выглядела преступлением.

— Принимается, — наконец сказал я. — Что дальше?

— Дальше — правительство. Состав я предложу немного позже. Сейчас поговорим о государственном аппарате. Он развращен. Воровство, взятки, семейственность стали обычным делом. Радикально было бы заменить всех руководителей новыми людьми. Но где их взять? И будут ли они лучше? Нынешние начальники развратились — но приобрели опыт управления. Без такого опыта государство не способно нормально функционировать. Предлагаю, чтобы каждый руководитель, остающийся на старом посту, тем более — идущий на повышение, заполнял секретный «Покаянный лист» с подзаголовком «Повинную голову меч не сечет». В «Покаянном листе» он расскажет о совершенных им раньше нарушениях закона и обязуется больше их не допускать. От наказания за проступки, в которых он признается, его заранее освобождают. Зато за скрытое он понесет полную кару. Вина, в которой покаялись, останется тайной для всех, грехи, которые попытаются скрыть, будут обнародованы.

— Всё? — спросил я. — Тогда вопрос. Как называть вас, Гамов? Вы сконцентрируете в своих руках необъятную власть. Для ее носителя нужно особое титулование. Что вам больше нравится, Гамов? Король? Император? Президент? Генеральный секретарь? Председатель? Или, не дай бог, султан? Халиф? Богдыхан?

— Диктатор. Титул соответствует власти, которую беру на себя.

2

В столице установился отличный день. «Отличный» по нынешнему времени означало только то, что не лил дождь, а тучи были не настолько густы, чтобы сквозь них не просвечивало солнце. Я вышел из дому с Еленой (мы заперли нашу старую квартиру в Забоне и временно поселились в аданской гостинице). Ей нужно было в госпиталь — там должны были испытывать новое лекарство ее фабрики. Я направлялся в правительственный дворец.

— Пойдем пешком, — предложила она, и мы пошли пешком.

По случаю временного прекращения потопа на улице появились люди — сбивались в кучки, обсуждали перемены. Стерео еще не разнесло по стране мои изображения, я мог не опасаться, что меня узнают. Мы с Еленой присоединились к одной группке.

— Полковник Гамов — военный! — кричал один пожилой мужчина. — Что он понимает в гражданском управлении? Что, я вас спрашиваю? Взял власть, а зачем? Ни он, ни его вояки ни слова об этом пока не проронили!

— Обдумывают, что сказать, — возражал другой. — Надо же разобраться, что есть, на что надеяться…

— Устроили переворот, заранее не зная, зачем свергают правительство? Это же несерьезно! Бедный Маруцзян, как у него дрожали губы, когда отказывался от должности…

— Подбросили бы продовольствия ради переворота, — мечтал третий. — Отметить начало правления хоть выдачей по норме — это шаг!

— А мне Гамов нравится. Племянник воевал в его дивизии, говорит: полковник хороший, его солдаты любят. А награда! И честь завоевал, и карманы полны… Родных повеселил, себе душу отвел.

— Выгода! Деньги принес! А для чего? В магазинах без карточек калоны ни к чему, а на рынок и наград не хватит. Зря хвастается твой племянничек. Узнают, что разбогател, налетят вечером гаврики — и плакали все награды!

Мы отошли от этой группки, присоединились к другой. Везде сетовали на тяжелую жизнь. Никто перевороту не радовался, никто ни на что особо не надеялся.

— Твой Гамов знает о настроении народа? — спросила Елена.

— Если и знает, то недостаточно.

— Он мечтатель! Ваш новый кумир немного не от мира сего.

Гамов не был моим кумиром. И вряд ли Елена могла с первого знакомства понять такого сложного человека. Мы заседали опять «шестеркой узурпаторов». Я рассказал, что слышал. Гамов спросил:

— Итак, вы настаиваете?

Да, настаиваем, — ответил я за всех. — Зачем скрывать разработанную программу? Или вы боитесь себя, Гамов?

— Боюсь значимости каждого своего слова, Семипалов. Слово, объявленное народу, становится делом. Сегодня вечером выступаю с правительственной речью.

Я забыл сказать, что теперь мы называли друг друга только по фамилии и на «вы». Этого потребовал Гамов. Никакой приятельщины: мы теперь не просто друзья, а «одномышленники истории» — такой формулировкой он описал нашу государственную роль. Я выговорил для себя право называть Павла Павлом, чтобы не путать его с отцом. И пообещал научиться обращаться к нему на «вы» — с остальными «ты» и раньше не было.

В день обращения Гамова к народу улицы были пусты, хотя обошлось без бури и дождя: люди собрались у стереовизоров. Мне показалось, что и враги прекратили метеоатаки, чтобы услышать нового правителя Латании.

И он произнес двухчасовую речь — первую из тех, какими с такой силой покорял людей. Чем он брал? Логикой? Откровенностью? Только ему свойственной искренностью? И это было, но было и еще одно — и, может быть, самое важное. Он говорил так, словно беседовал с каждым в отдельности, — интимный разговор, миллионы разговоров наедине, совершавшихся одновременно. Нет, и это не самое главное! Беседы наедине тоже бывают разные — и доверительные, и угрожающие, и умоляющие, и просто информативные. Он говорил проникновенно, вот точное слово. И совершилось таинство слияния миллионов душ в одну, которое враги называли «дьявольской магией диктатора».