И вот между этими клокочущими, полными энергии германским и японским вулканами простиралось громадное сонное царство Российской империи. Уже ушло в далекое прошлое время, когда без разрешения русского царя не стреляла ни одна пушка в Европе. Крымская война излечила Старый Свет от боязни русской армии, а неуклюжая русско-турецкая кампания 1877 года окончательно убедила весь мир, что медведь одряхлел и уже не может претендовать на былое величие.

В 1900 году граф Муравьев, министр иностранных дел России, предложил Франции и Германии оказать совместное давление на Великобританию, чтобы положить конец войне в Южной Африке, и был дипломатично послан в дальние дали. Германия вежливо отклонила предложение. Франция решила воспользоваться ситуацией для того, чтобы усилить свое присутствие в Марокко. Англия инициативу России демонстративно проигнорировала. Ранее русский царь был поднят на смех «своими западными партнерами» за предложение о всеобщем разоружении. Коллективный Запад воспринял эти инициативы как мольбу о пощаде, а такой опции в списке доступных у него сроду не было. На России поставили крест и оставили на сладкое.

Когда в Османской империи началась резня армян, Николай II попробовал возмутиться, но был встречен ледяным евроравнодушием, а кайзер даже демонстративно посетил Стамбул, чтобы выразить свою поддержку султану и показать России, что он думает по поводу ее возмущений.

Зато крайнюю озабоченность Англии вызвало строительство Транссибирской магистрали, военные и дипломатические успехи русских в Китае. И «англичанка опять начала гадить», сколачивая антироссийскую коалицию. Обратилась даже к нелюбимой ею Германии. Там канцлером недавно стал фон Бюлов, тоже бывший сторонником англо-австро-германского блока против России и Франции. Удалось достичь договоренности: кайзер прекратит помощь бурам, а англичане смирятся с ростом немецкого влияния в Турции. Британцы сочли, что Берлин поможет укрепить расшатанную державу Абдул-Гамида, что тоже ложилось в русло антироссийской политики. Слава богу, что дальше переговоры зашли в тупик. Лондону требовалась поддержка для войны на Дальнем Востоке. Берлин рассудил, что в такой компании весь выигрыш достанется Британии, а кайзеру нужна была помощь для войны в Европе. Это не устраивало уже англичан, поскольку означало установление германского господства у себя под боком. В итоге высокие договаривающиеся стороны до дележа России не доехали.

Впрочем, царю это помогло слабо. Не найдя понимания в Германии, правительство Британии обнаружило его в Японии, и с этого момента дружба Лондона и Токио превратилась из взаимовыгодной в закадычную. Достаточно сказать, что новейшее английское орудие 12"/40 Mark IX, ставшее главным калибром английского флота, впервые было установлено на японских броненосцах «Фудзи» и «Ясима». На британских военных кораблях оно появилось лишь спустя четыре года! Это к слову о том, насколько серьезно относились англичане к вооружению японского флота новейшей техникой.

Четверка других японских броненосцев — «Сикисима», «Хацусе», «Асахи» и «Микаса», построенных на верфях «Армстронг», «Джон Браун» и «Тэмз Айрон Уоркс», — при всех их небольших различиях, находилась в одной весовой категории с крупнейшими и сильнейшими в мире английскими кораблями и ни в чем им не уступала. А может быть, и превосходила.

Тогда же у ВМФ Японии появились построенные в Эльсвике, как раз прославившемся созданием относительно небольших и дешевых, но при этом весьма мощных судов, крейсеры «Асама» и «Токива». За ними последовали почти идентичные «Идзумо» и «Ивате». Мощностей одного «Армстронга» японцам не хватало, поэтому еще два сходных крейсера — «Адзума» и «Якумо» — были заказаны во Франции и Германии.

А в это время Российская империя не спеша достраивала Транссиб, разрывалась между возведением крепостей в Либаве и Порт-Артуре, боролась с банковским кризисом 1899 года, переползающим в промышленность, и понимала, что уже не успевает латать все экономические дыры и отвечать на все геополитические вызовы. Стеснение в оборотных средствах регулярно приводило к срыву поставок и затруднениям производства товаров отечественной промышленностью. Банкротились вчера еще надежные предприятия, на ладан дышали банки, откровенно нищенствовала деревня.

Благодаря золотому рублю и чрезвычайно высокому покровительственному тарифу общий объем иностранного капитала в России скакнул к 1900 году с 200 до 900 миллионов рублей, а доля его в российских предприятиях поднялась до половины от всех инвестиций. За сомнительную радость быть достойной внимания денежных мешков Россия платила полмиллиарда золотых рублей в год в виде завышенных цен на жизненно необходимые товары.

Все это время всесильный министр финансов С. Ю. Витте держал военно-морской флот на строгой финансовой диете. Выбор типов судов при строительстве определялся не их тактико-техническими качествами, а дешевизной производства. Например, сошедшие со стапелей Санкт-Петербурга крейсеры, носящие имена древнеримских и древнегреческих богинь «Диана», «Паллада» и «Аврора», при внушительном водоизмещении в шесть с половиной тысяч тонн, были оснащены самой слабой в этом классе кораблей артиллерией без всякой броневой защиты. Сэкономили даже на примитивных щитах.

В армии положение было не лучше. Армейские уставы на разные лады перепевали рулады на тему «пуля — дура, штык — молодец», а за ними скрывался жесточайший патронный дефицит и отсутствие всяких соображений, как его преодолеть. С огромным трудом доведенная до производства трехдюймовка не имела достойной обвески и боеприпасов. Первую партию мосинских трехлинеек и ту пришлось заказывать во Франции — в России просто не оказалось достаточных производственных мощностей. А еще были проблемы со снаряжением, обувью, подготовкой офицеров и унтер-офицерского состава, планированием, интенданту-рой и прочая, прочая, прочая…

На фоне этой тотальной безнадеги был один нюанс, не учитываемый ни Западом, ни Востоком, — личность одного из самых успешных и самых грозных руководителей Красной империи, закинутая в 1900 год из 1953-го. Страстное желание завершить незаконченные дела, высказанное на смертном одре, привело к внезапному пространственно-временному катаклизму, и сознание красного императора оказалось отброшенным на полвека назад. Приняв вызов и смирившись с выкрутасами мироздания, он решил сполна использовать столь оригинальным образом представившийся шанс предотвратить разрушение государства и массовую гражданскую бойню, восстановить социальную справедливость и решить проблему узурпации власти идеологическими клерикалами.

Все вышеописанные обстоятельства император помнил, учитывал и принимал во внимание, с любопытством осматривая пригороды Нюрнберга, где была назначена неофициальная встреча с кайзером Германии Вильгельмом II. На рандеву именно в этом городе настоял он сам, удивив немецкую сторону своим выбором. Символизм имеет значение, и хотя император в прошлой жизни был материалистом до мозга костей, тем не менее считал, что в этом городе стены будут помогать не только германской делегации. Император вез предложения, от которых кайзер отказаться точно не сможет. Шахматные политические доски были тщательно подготовлены. Фигуры расставлены. Император намеревался в этой партии играть белыми.

Нюрнберг. Январь 1901 года

Швейцарский правовед Карл Хилти на рубеже веков иронизировал, что немцы любят завершать свои жалобы на нервозность словами Бисмарка: «Мы, немцы, боимся Бога, но кроме Него — ничего на свете». Сарказм немецкоязычного ученого состоял в том, что как раз Бога немцы не боятся, зато им страшно от многого другого, «а это и образует одну из главных причин неврастении». Нервозность под маской педантичности — чисто немецкое изобретение! Невролог Франц Виндшейд отмечал: «чувство, что не успеваешь что-то доделать» — «один из наиглавнейших источников» немецкой «профессиональной нервозности». Правда, так было не всегда. Психиатр Ганс Бюргер-Принц хроническую боязнь не успеть выполнить повседневные задачи, не справиться или сделать что-то неверно назвал массовым явлением эпохи модерна.

Всему виной, конечно, была Англия. «И удовлетворенность ушла из этого мира», — лаконично комментировал один экономист начало индустриальной революции. Не случайно в XVIII веке нервные расстройства нового типа фиксировались как «английская болезнь».

В полном соответствии с императивом Бенджамина Франклина «время — деньги» уже вторая половина XVIII века характеризовалась стремлением к экономии времени. Предпосылка для модерновой суеты и спешки в принципе уже была. Стимуляторы той эпохи — кофе и чай, противодействовавшие естественному чувству усталости, — бурно распространялись и обсуждались. Знаменитый голландский врач Бонтеку рекомендовал своим пациентам выпивать до 200 чашек чаю ежедневно, что в целом шло на «ура», пока его не разоблачили как наемника Ост-Индской компании.

Главный социолог модерна Георг Зиммель в «Философии денег» дал классическое определение ментальных последствий монетаризации, затронув самый центр мира нервов. Он описывал, как деньги ускоряют «темп жизни» и производят вечный непокой, метание между множеством разнообразных желаний.