Начальник полиции Клод Фридрих источал невероятную надежность. Я чуть было не решилась довериться ему, однако тут же вспомнила о прошлом и представила, как оно своим появлением разрушает ту здравую, уравновешенную жизнь, которую мне так нравилось вести в этом крохотном городке.

В тот самый момент я поняла, что от Фридриха добра не жди. Я вышла из задумчивости и увидела, что он по-прежнему ждет моих откровений. Ему было ясно, что я колеблюсь, рассказывать ли то, что у меня за душой.

— Всего доброго, — сказала я и встала, чтобы проводить его до дверей.

Вид у Фридриха при уходе был разочарованный. Шеф полиции больше ничего не спросил, но его серые глаза, еще раз задержавшиеся на мне, не таили злобы. Закрыв за ним дверь, я некстати задумалась о том, что за четыре года жизни здесь он был всего пятым человеком, посетившим мой дом.

В полшестого вечера по вторникам я убираю кабинет дантиста. Приехав в Шекспир, я жила на сбережения — на то, что осталось от оплаты медицинских счетов, которые не смогла покрыть моя страховка. Тогда я только-только начинала набирать клиентуру. Доктор Сайзмор задерживался до моего прихода, придирчиво наблюдал за моей работой, а потом запирал за мной дверь. Теперь у меня свой ключ. Сюда я приношу собственные моющие средства — доктору Сайзмору так удобнее, — поэтому беру с него немного больше, чем с прочих. Мне совершенно безразлично, чьи запасы расходовать — мои или клиентов. У меня свои предпочтения, у них есть собственные. Я хочу, чтобы меня знали просто как уборщицу Лили Бард. Я не желаю именоваться Хлопотливыми ручками, Горничной на час или прочими деловыми прозвищами. Сугубо в тайне я называю себя санитарной службой Шекспира.

Когда я решала, чем буду в дальнейшем зарабатывать на жизнь, уборка стояла последней в ряду допустимых возможностей, но за ней неожиданно обнаружились самые сокровенные стороны бытия. Я не только знакомилась с физическими нюансами из жизни своих нанимателей — например, доктор Сайзмор постепенно лысеет, его мучают запоры — но и невольно узнавала о них даже больше, чем сама того желала.

Иногда за работой я развлекаюсь сочинением несуществующей колонки для газеты «Шекспир джорнал», выходящей раз в две недели.

«Доктор Сайзмор недавно получил счет из одного интим-журнала. Медицина тут, понятно, ни при чем — значит, сами экземпляры он где-то прячет».

«Его секретарша Мэри Хелен Харгривз — местные произносят ее имя как Мэа Хелн — на работе красит ногти, а в обед читает английские детективы».

«У медсестры Линды Джентри сегодня закончилась упаковка противозачаточных пилюль, значит, в следующий раз я увижу в туалете тампаксы».

Только кому нужна такая колонка? Выведанные мною подробности ровным счетом никому не интересны, хотя я в числе первых узнала о том, что Джерри Сайзмор подал на развод. Повестки от адвоката лежали на столе доктора на видном месте. Или, например, на прошлой неделе я обнаружила, что, пока старшие Уинтропы отплясывали в загородном клубе, их сын Бобо приводил к себе кого-то для занятий безопасным сексом.

Мне известно множество разнообразных фактов, но я ни разу никому о них не обмолвилась — мне это даже в голову не приходило. Но то, что я узнала по поводу Пардона Элби… Наверное, об этом все же следовало рассказать.

«Этим ты себя разоблачишь», — нашептывало мне внутреннее чутье.

Моя нынешняя жизнь не бог весть какая яркая, но вполне сносная, и никакой другой у меня нет. Я делала попытки жить иначе, но теперь обрела самый подходящий вариант.

С кабинетом доктора Сайзмора я справилась к половине восьмого, заперла за собой все двери и поехала домой. Там я поужинала куриной грудкой с брокколи, посыпанной пармезановой крошкой, и булочкой. После легкой уборки у себя в кухне я послонялась по дому, взяла библиотечную книжку, но тут же ее захлопнула и окончила тем, что включила телевизор.

На часы я взглянуть забыла и как раз попала на выпуск новостей. Кадры на экране были из разряда худших: матери с орущими детьми на руках, бомбовые взрывы, тела на улицах в объятиях смерти. На первом плане возникло отчаянное лицо женщины, чью семью завалило булыжниками. Прежде чем мой палец успел нажать кнопку переключения каналов, слезы сами собой потекли у меня по щекам.

Долгие годы я вообще не могла смотреть новости.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В среду утром у меня нестабильный график. Я отвела это время для непредвиденных заказов: уборка в доме, где хозяйка приглашает в гости бридж-клуб или готовится обмывать [Эта традиция на Западе (baby shower — «душ для младенца») не совпадает с российским обычаем. Вечеринку устраивают за три-четыре недели до рождения ребенка с вручением подарков будущим родителям.] новорожденного. Сюда относятся и разовые вызовы, например помощь при уборке чердака.

На эту среду я уже давно запланировала визит к Элве Йорк, чтобы пособить ей с весенней генеральной уборкой. Элва остается верна этому ритуалу, несмотря на то что теперь они с мужем занимают одну из квартир в доме Пардона Элби. Два года назад, когда Т. Л. еще не вышел на пенсию и работал на почте, мне пришлось вместе с ней надраивать их дом на три спальни. В тот раз Элва приступила к делу до моего появления, а с моим уходом в полдень все еще продолжала уборку. Но после переезда она резко сдала, и в нынешнем году, возможно, даже две спальни — непосильная задача для нее одной.

Йорки занимают одну из Садовых квартир Шекспира на первом этаже, рядом с Мэри Хофстеттлер. Их входная дверь расположена прямо напротив той квартиры, которую Пардон Элби выбрал для себя. Позвонив к Йоркам, я не выдержала и оглянулась — дверь Пардона была затянута кордонной лентой. Я никогда не видела ее вблизи, и в реальности она оказалась точно такой же, как в телевизоре. Но кому может прийти мысль пробраться в квартиру Пардона? У кого еще, кроме него самого, был ключ от нее? Я не знала точно, но догадывалась, что в городе у него остались кое-какие родственники. Каждый житель Шекспира, за небольшими исключениями, так или иначе породнен с дюжиной прочих горожан.

Все же главное — отчего он умер? На его голове запеклась кровь, но я подробно не рассматривала покойника. Исследовать труп в полном одиночестве, в темном парке мне было и противно, и очень страшно.

Я взглянула на крупный циферблат своих наручных часов — ровно восемь. Элва ставит пунктуальность в ряд главных качеств, достойных восхищения.

Она открыла мне. Вид у нее был жутковатый.

— Вы здоровы? — невольно спросила я.

Нечесаные, лишенные завивки седые волосы хозяйки выглядели свалявшимися, а рубашку и слаксы она, по-видимому, надела первые, что попались под руку.

— Здорова-здорова, — вымученно ответила она. — Входи. Мы с Т. Л. как раз заканчиваем завтракать.

Обычно Йорки встают в половине шестого утра. Три часа спустя они уже успевают позавтракать и одеться, после чего выходят на прогулку.

— Когда вы вернулись? — спросила я.

У меня не в обычае расспрашивать клиентов о чем бы то ни было, но сейчас я хотела как-нибудь расшевелить Элву. После поездок она, как правило, не ждет приглашения, чтобы похвастаться своими внуками и дочерью, а иногда похвалить и то ничтожество, которое приходится отцом ее внукам и мужем — дочери. Однако сегодня Элва молча поплелась в гостиную. Я пошла за ней.

Т. Л. сидел в пристенной нише за столиком. Его грубовато-добродушные ухватки, кажется, не претерпели существенных перемен. Он из тех людей, разговоры которых на семьдесят пять процентов состоят из банальностей.

— Доброе утро, Лили! Вижу-вижу, все такая же красавица! Погожий сегодня ожидается денек!

Но и с Т. Л. что-то было неладно. Его привычная болтовня лишилась беззаботности, а из движений, когда он встал из-за столика, исчезла прежняя живость. Сегодня утром Т. Л. почему-то достал палку с красивым серебряным набалдашником, подаренную ему дочерью на Рождество, и непритворно на нее опирался.

— Дайте мне только побриться, дамочки, — приподнято объявил он. — Потом я предоставлю вам поле деятельности.

Свернув газету и положив ее на край стола у своей тарелки, он направился в глубь коридора. Т. Л. — седой хитроватый исполин, немного расплывшийся, но все еще крепкий. Сказываются долгие годы тяжелой физической работы. Я проследила, как он нырнул в дверь ванной. Что-то еще в нем было не так. Секунда — и я поняла, в чем дело. Он шел по коридору молча. Т. Л. всегда насвистывает, чаще всего песни или гимны в стиле кантри.

— Элва, может, мне лучше прийти к вам в другой день?

Хозяйка даже удивилась моему вопросу.

— Нет, Лили, хотя мне очень приятно, что ты такая внимательная. Генеральная уборка мне вполне по плечу.

Мне же казалось, что Элве в самый раз снова лечь в постель. Однако я понемногу перенесла грязную посуду в кухню, чем прежде никогда не занималась у Йорков. Элва всегда брала подобную мелочь на себя.

Пока я мыла, протирала и расставляла по полкам посуду, хозяйка не проронила ни слова. Она сидела, обхватив ладонями чашку с кофе и уставив взгляд в темную жидкость, словно надеялась прозреть в ней будущее.

Из спальни появился Т. Л., побритый и вполне веселый, но пока не вспоминавший про свист.

— Я пойду подстричься, радость моя, — сказал он жене. — Не замучай тут работой себя и Лили!

Он поцеловал Элву в щеку и скрылся за дверью. Я вновь ошиблась, полагая, что уход мужа приведет хозяйку в чувство, — она лишь выпила кофе. Мой затылок начал зудеть от беспокойства. Мы с ней не раз работали по утрам бок о бок, но сейчас я не узнавала прежнюю Элву в женщине, сидевшей за кухонным столом. Она страдает защемлением спинного нерва, которое все чаще дает обострения, но в обычные дни практична, добродушна, всегда твердо знает, что и как надо делать по хозяйству, и недвусмысленно выражает свои пожелания. Ее прямота кому-то может показаться оскорбительной, я сама была тому свидетельницей, но не имею ничего против такой ее черты. Элва вслух высказывает практически все, что у нее на уме, не страдая при этом избытком такта, но в целом она совсем неплохая — честная и великодушная.

Затем я увидела продукты, которые принесла Йоркам в понедельник после обеда. Почти все они остались на прежних местах. Масло в холодильнике лежало именно там, куда я его положила, а рядом с ним — до сих пор не вымытый салат-латук. Хорошо, что хоть рулон бумажных полотенец распаковали, заправили в дозатор и даже начали использовать, а хлеб догадались убрать в хлебницу.

Приставать дальше с расспросами к хозяйке я сочла неуместным, да и ей не обязательно было сообщать мне порядок действий. Для начала я помыла кухню. Элва проводит весеннюю уборку по собственному плану, и я припомнила, что сперва она вроде бы снимает со всех окон шторы. Оказалось, что в гостиной на окне, выходящем на улицу, их уже нет, отчего жалюзи казались странно обнаженными. Выходит, до самого недавнего времени Элва пребывала в нормальном рабочем состоянии.

Я протерла оголившиеся жалюзи, на которых скопилось много пыли. Очевидно, хозяйка, сняв первую пару штор, дальше так и не продвинулась.

— У вас что-то случилось? — против воли поинтересовалась я.

Элва так долго хранила молчание, что я уже перестала ждать от нее объяснений нынешнего состояния.

Но в конце концов она заговорила с крайне угнетенным видом:

— Мы никому здесь об этом не рассказываем. Но тот преступник из округа Крик… Харли Дон Мюррелл, которого осудили за изнасилование… Так вот, он… Та девушка, его жертва, — это наша внучка Сара.

— Как это произошло? — Кровь отхлынула с моих щек, и я села напротив Элвы.

— Спасибо Господу за то, что имена потерпевших не публикуют в газетах и не объявляют в новостях, — сказала Элва. — Сейчас она уже дома, но Т. Л. считает, что ей надо было подольше побыть больнице — в психиатричке. Ей ведь всего семнадцать… А от ее мужа поддержки никакой — только бесится, что с ней такое случилось. Говорит, если бы она не вышла тогда из дому в лосинах, тот парень просто прошел бы мимо.

Элва, уставившись в кофейную чашку, подавила тяжкий вздох. Если бы она посмотрела на меня, то, пожалуй, приняла бы за незнакомку, но я надеялась, что она этого не сделает, и как можно шире раскрыла глаза, чтобы удержать в них слезы.

— Он не прошел бы мимо, — едва выговорила я.

Погруженная в свое несчастье, Элва откликнулась:

— Я это знаю, и ее мать, да и ты тоже. Но мужчины всегда сомневаются, даже женщины иногда. Видела бы ты ту дамочку, жену Мюррелла! С каким видом она присутствовала на суде, хотя ей больше пристало бы сидеть дома, сгорая со стыда. Эта особа вела себя так, будто не понимала, что такого плохого натворил ее муженек, рассказывала репортерам, какая Сара… испорченная. Мол, все в округе знали, какова она, и Сара сама подзадорила его… — Элва заплакала.

— Но его осудили, — напомнила я.

— Да, — согласилась Элва. — Он рыдал, вопил и умолял во имя Бога. Правда, ему это не помогло и его все-таки посадили. Но когда-нибудь он выйдет, если только кто-нибудь из сокамерников не прикончит его, о чем я не перестану молиться, и пусть Господь покарает меня за это. Говорят, в тюрьме не очень жалуют насильников и педофилов. Может, однажды ночью его потихоньку укокошат.

Я узнавала и тон, и сами слова. На мгновение паника овладела мной, и я была даже рада, что Элва полностью поглощена собственными переживаниями. Моя рука непроизвольно легла на грудь и под лимонного цвета футболкой нащупала рубцы от шрамов.

— Элва, я могу у вас только прибраться, — сказала я.

— Вот и хорошо, — нетвердым голосом отозвалась она. — Так мы с тобой и поступим.

Три последующих часа мы наводили порядок в их маленькой квартирке, начищая то, что никогда не было грязным, и расставляя по местам то, что и без того стояло на месте. Элва в жизни очень ценит рациональность. Мне не раз приходила мысль — вот кому надо жить на корабле! Все лишнее без всякой жалости отправлялось за борт, а остальное было подчинено логической, компактной системе. Я восхищаюсь таким подходом, поскольку сама не чужда его, хотя не впадаю в крайности, как Элва.

«Но нельзя забывать о том, какие ограниченные у нее интересы, — размышляла я, протирая шкафчики в ванной. — Поэтому уборка для Элвы — одна из немногих отдушин, способов самовыражения. Она иногда вышивает, но без фантазии, не шьет, читать не любит, а к готовке и телевизору равнодушна. Остается только приборка».

Элва — предостережение мне.

— Как насчет прицепа? — спросила я, видя, что мы почти расправились с делами в доме.

— Что? — переспросила Элва.

— Мы всегда наводим порядок в автоприцепе, — напомнила я ей.

У Йорков есть передвижной вагончик, который они прицепляют к своему пикапу. Когда супруги наведываются к дочери, то ставят машину на подъездную аллею. Они не раз признавались мне, что могут сами варить утром кофе и отправляться спать, когда им вздумается. Я припомнила, сколько раз за то время, что я у них работаю, оба заводили разговор о своей внучке Саре. Младшая в семье, она росла избалованной, а в прошлом году и вовсе учудила — выскочила замуж за своего сверстника. Но Йорки души в ней не чаяли.

— Помнишь, сколько раз Пардон придирался к нам из-за этого прицепа? — невпопад спросила Элва.

Конечно, я помнила. По бокам крытой стоянки, прямо возле дома, между стенкой гаража и забором есть пространство шириной примерно в корпус машины. Йорки спросили у Пардона разрешения поставить с северной стороны свой автоприцеп. Вначале он согласился, но потом отказал под предлогом того, что их вагончик загромождает стоянку и мешает прочим жильцам дома. Поскольку меня все это совершенно не касалось, я придавала мало значения их распре, но краем уха слышала, что Йорки не отступались, и сама видела Пардона на стоянке — он качал головой в адрес прицепа, словно выговаривая непослушному ребенку, и что-то вымерял вокруг него рулеткой. Пардон Элби был мастер делать из мухи слона, везде и всюду находил поводы для придирок. Как раз такой человек и будит лихо, пока оно спит.

Меж тем Элва не переставала плакать.

— Ты лучше иди, Лили. Из-за всей этой истории я в таком состоянии… сама не знаю, за что взяться. За последние несколько дней, пока мы ездили на суд, я будто побывала в аду. На следующей неделе мне уже полегчает.

— Конечно, Элва, — согласилась я. — Когда захотите повесить шторы или почистить прицеп, позвоните мне.

— Так и сделаю, — пообещала она.

Я не стала напоминать ей, что они мне задолжали. Факт был показателен сам по себе: щепетильная Элва всегда платила мне точно в срок.

«Вполне могу подождать и до завтра, — решила я. — Может, к тому времени их потрясение после суда над Мюрреллом немного сгладится. Но Саре еще долго придется страдать — не день и не месяц, а годы».

Не успев выйти из здания, я окончательно убедилась, что сегодня — не мой день. Навстречу мне к парадному входу спешила Дидра Дин. Я не перевариваю ее, особенно после нашей беседы, происходившей на прошлой неделе в прихожей ее квартиры на втором этаже. В тот день она заходила домой обедать и уже собиралась возвращаться в мэрию, где служит офисным клерком и этим, если можно так выразиться, кормится.

«Привет, домработница! — весело прощебетала Дидра. — Слушай, вот что я хотела тебе сказать. На прошлой неделе ты, кажется, забыла закрыть за собой дверь, когда уходила».

«Нет», — жестко ответила я ей.

Надежность — непременная часть моей работы, может быть, даже более важная, чем безупречная уборка.

«Этого я никогда не забываю. Вы сами могли забыть, а я — нет».

«Но в прошлую пятницу я пришла домой, и моя дверь была не заперта», — стояла на своем Дидра.

«Когда уходила, я запирала за собой, — не уступала я и вдруг внезапно кое-что припомнила. — Но по лестнице мне навстречу поднимался Пардон, а у него наверняка есть ключ-универсал».

«Зачем ему входить ко мне в квартиру?» — поинтересовалась Дидра, но как-то неуверенно, словно не удивилась бы такому обороту дела.

Повисла пауза, и лицо у Дидры приняло еще более странное выражение — сердитое и в то же время неловкое. Меня почти заинтриговало это неоспоримое отражение мыслительных процессов, блуждавших в ее пустой головенке.

Ах, Дидра Дин! Белокурая и крутобедрая, но все же не безупречная — ее лицу решительно недостает подбородка. Она всегда ярко накрашена и маниакально оживлена старанием отвлечь внимание собеседника от этого обидного дефекта. Дидра переехала в этот дом три года назад и успела перетрахать всех здешних жильцов мужского пола, за исключением, наверное, Пардона Элби и, почти точно, Т. Л. Йорка. Ее любящая родительница, очаровательная и состоятельная вдова, недавно вступившая в повторный брак, щедро субсидирует доченьку. Лэйси Дин Кнопп, вероятно, пребывает в уверенности, что девочка меняет ухажеров с единственной целью найти мистера Совершенство. Но для Дидры каждый мужчина таков и есть, по крайней мере на ночь или две.

Я без устали твердила себе, что в данном случае мое дело — сторона, но не могла взять в толк, почему повадки Дидры так бесят меня. Мало-помалу я пришла к заключению, что полное отсутствие самоуважения у этой особы обескураживает меня, ее рисковые замашки вызывают испуг, а легкость, с которой она случается с мужчинами, порождает зависть. Однако, поскольку мама Дидры всегда аккуратно расплачивается со мной, я каждые десять минут стараюсь напоминать себе, что Дидра — вполне взрослый человек, хотя бы номинально, и может устраивать свою жизнь по собственному выбору.