Меня поселили на свободное место в деревянной хижине, к которой вела узкая дорожка; я благополучно обустроился там вместе с двумя другими мальчишками. На первый взгляд все это напоминало летний лагерь. Мы рассказывали анекдоты, разыгрывали друг друга и пели песни у костра. Мы отправлялись в долгие походы по извилистым тропам соседних предгорий и успевали опробовать все виды игр, пока трудились по хозяйству. Именно там у меня впервые появились настоящие друзья. В Тель-Авиве я был аутсайдером, в Бен-Шемене стал популярен.

И все же, несмотря на дух товарищества и периодические шалости, мы все прекрасно понимали, что являемся частью миссии — чего-то гораздо большего, чем мы сами. Мы не просто жили на передовом рубеже еврейской истории; мы своими руками делали ее. С каждым семенем, которое мы высаживали в твердую почву, с каждым собранным урожаем мы расширяли границы нашей мечты. Перед нами была суровая земля, на которой мы собирались восстановить еврейское государство, и нам предстояло приручить ее, чтобы быть уверенными: она сможет поддержать многие миллионы других жителей. Нам часто напоминали: какую безопасность мы можем предоставить нашему народу, если не сможем накормить людей, когда они прибудут? Мы должны были подготовиться.

Днем мы работали в поле или учились, ночью стояли на страже. Арабы из соседних деревень нередко стреляли в нас из винтовок или пытались украсть еду и другие припасы. Я был назначен командиром одного из постов охраны железобетонной конструкции на окраине поселения. Когда солнце садилось, я заползал наверх по кованой лестнице и занимал позицию наблюдателя, прижимаясь спиной к стенке и держа винтовку сбоку. Каждый раз я надеялся на тихий вечер, но много раз с наступлением темноты по нашему поселению стреляли, и не раз мне приходилось открывать ответный огонь.

Каждый вечер перед дежурством я проходил мимо дома Гельманов. Господин Гельман обучал нас столярному делу, и я часто видел, как он пилил во дворе очередную доску. Иногда я замечал, как его жена ухаживала за садом, поливала цветы или проверяла, как созревают помидоры. «Шалом», — кричал я ей и махал рукой.

Но однажды вечером в дверях их дома показалась босая незнакомка. Длинные каштановые волосы девушки были заплетены в косы, перекинутые на спину, они открывали пронзительные глаза и лицо греческой статуи. Я никогда не видел такой красоты. Мы на мгновение встретились взглядами, она едва улыбнулась — и я был ее навсегда. Как будто она уничтожила и воскресила меня в одно мгновение. Ее звали Соня. Она была второй дочерью Гельманов и выросла в деревне. Каждую ночь я смотрел на нее, всегда босую, с газонокосилкой. Я был заворожен.

Со временем я нашел в себе мужество заговорить с ней, но не произвел особого впечатления. Я старался изо всех сил: читал ей стихи, даже главы из Карла Маркса, но ничто, казалось, не помогало вплоть до того дня, когда я попросил ее сопровождать меня на молодое огуречное поле. Было что-то в аромате огурцов, романтике природы, что, должно быть, сработало. Наконец-то она посмотрела на меня по-другому — так, как я смотрел на нее.

Соня была моей первой и единственной любовью. Я нашел молодую женщину, которая была нежной и решительной, она во всех отношениях стала для меня источником великой мудрости и силы. Соня позволяла мне мечтать, но удерживала на твердой земле. Она верила в меня и поддерживала, когда я устремлялся к своим самым смелым мечтам. Но она никогда не позволяла мне забегать вперед. Она была моим компасом и моей совестью. Во всем мире не могло быть другого человека, более достойного моей любви, и почему-то — по какой-то неведомой причине — она тоже была готова полюбить меня.

Вот таким был для меня Бен-Шемен. То место, где мы учились днем и защищались ночью. Место, где мы могли быть самими собой и идти к своим целям. Место, где родственные души были всего в нескольких шагах от нас.

И еще он был местом великой политической драмы. Именно там я впервые пересмотрел свои политические взгляды и получил шанс с пользой применить их. Среди всего, что мы узнали от учителей в Бен-Шемене, мало что было полезнее наших занятий на тайных собраниях. Бен-Шемен был домом для целого ряда политических молодежных движений, организаций, в которых обсуждали будущее еврейского народа, необходимость построения еврейского государства и стратегию его создания.

Однако этот вид политической деятельности был официально запрещен, и любые подобные дебаты проходили ночью, тайным шепотом и со страстными призывами. Это были разговоры поколения — самого молодого поколения, мы пытались построить наше будущее, так что все это были не просто слова. Мы чувствовали, что наша миссия не просто защита родины, наша задача — создать новое общество. Именно эта идея лежала в основе системы кибуцев, и эту идею мы приняли без колебаний. И возможно, из-за того, что ставки были предельно высоки, а наша роль была центральной, те тайные дебаты часто бывали весьма горячими.

Несмотря на общие чаяния, у нас было немало разногласий. Некоторые из лидеров были сталинистами, они требовали переустроить свои кибуцы на принципах коллективизма и рассматривали еврейское государство как механизм для установления большей дисциплины и порядка. Они хотели воспроизвести советскую систему. Что касается меня, я полагал, что Сталин исказил учение Маркса, что его стиль правления был гибельным для социалистического идеала. Я считал, что вместо того, чтобы копировать его систему управления (или любую другую), нам нужно было создать свою уникальную систему, отражающую национальный этос, основанный на принципах иудейской морали. Как однажды сказал Герцль, «это правда, что мы стремимся к нашей древней земле. Но то, что мы хотим увидеть на этой древней земле, — это новый расцвет еврейского духа».

Постепенно я становился ключевым игроком, а не случайным участником наших секретных встреч. Ранний опыт молодежного движения изменил меня, сформировав видение мира и — все отчетливее — своего места в нем. Чем сильнее проявлялись мои лидерские качества, тем яснее я осознавал, как мне это нравится, насколько это может быть впечатляющим: стоять перед толпой, менять взгляды и убеждения людей, а может, саму историю. Я уверен: мне помогло то, что, даже будучи подростком, я был наделен необычайно глубоким баритоном, который придавал моим словам солидность и авторитетность, даже когда я этого еще не заслуживал.

На второе лето в Бен-Шемене молодежное движение, к которому я решил присоединиться, — «Ха-Ноар ха-овед» [«Ха-Ноар ха-овед» (точнее «Ха-Ноар ха-овед ве-ха-ломед», «Рабочая и учащаяся молодежь») — израильское молодежное движение, направленное на воспитание новых поколений в духе социалистического сионизма; основано в 1926 г. Прим. перев.], или «Рабочая молодежь», — проголосовало за избрание меня делегатом на национальное собрание. Я был в восторге. Нет, я был не менее предан своим мечтам о заселении Эрец-Исраэль, но внезапно осознал, что у меня есть навык, который другие считают преимуществом, — способность убеждать. Я чувствовал, что меня призвали на службу, и это обстоятельство открыло передо мной второй путь.

Через несколько месяцев после вступления в должность я должен был совершить поездку от имени «Ха-Ноар ха-овед» на север, в Хайфу. Я планировал поехать автобусом, но, когда упомянул об этом в разговоре с Берлом Кацнельсоном [Берл Кацнельсон (1887–1944) — политик, публицист и журналист, руководитель и идеолог рабочего движения в сионизме, один из лидеров МАПАЙ (см. дальше). Прим. перев.], интеллектуалом и великим сионистским мыслителем, который мне нравился, он предложил кое-что получше.

— Вообще-то сейчас очень удачное время, — сказал он. — Один мой друг едет в Хайфу на следующей неделе. Я уверен, что смогу договориться, и он предложит тебе место в своей машине.

— Отличная новость, — ответил я. — А кто твой друг?

— Это Давид Бен-Гурион [Давид Бен-Гурион (1886–1973) — израильский политик и государственный деятель, один из лидеров сионизма и еврейского рабочего движения в Эрец-Исраэль, первый премьер-министр Израиля (в 1948–1953 и 1955–1963 гг.), министр обороны в первых десяти кабинетах министров. Четырнадцатого мая 1948 г. зачитал Декларацию независимости Израиля и провозгласил создание еврейского государства; по праву считается одним из отцов-основателей Израиля. Прим. перев.], — бросил он небрежно.

На мой взгляд, Давид Бен-Гурион был не просто человеком, а настоящей легендой. Он был лидером еврейского народа в Подмандатной Палестине, стратегом и философом. Он стремился к независимости евреев не только во имя создания государства, но и для выполнения нашей исторической миссии стать «светом для народов», примером для всего человечества. Его видение будущего государства — безопасного, надежного, демократического и социалистического — вдохновляло меня, а энергия его борьбы вызывала восхищение. И вдруг мне представилась возможность провести с ним два часа, и ничто не будет ограничивать наше общение, кроме времени в пути.

Я очень мало спал накануне поездки. Вместо этого я провел большую часть раннего утра, размышляя над тем, что он может мне сказать и как я смогу ответить. Я пытался представить, какие вопросы он задаст, и продумать свои ответы, тихо нашептывая их, уставившись в потолок. Я надеялся, что смогу произвести на него впечатление, если продемонстрирую свое видение проблем, приверженность делу, и, возможно, он вспомнит меня позже — возможно, я смогу выделиться. Кто знал, к чему это приведет?

Я уже был на заднем сиденье, когда Бен-Гурион сел в машину рядом со мной. Волосы его оказались даже белее, чем на фотографиях, они почти светились на загорелой коже, в основном вокруг лысины. Он был в пальто, довольно хмурый, мне показалось, что это скорее постоянное выражение лица, чем отношение к моей компании, по крайней мере, так я надеялся.

Когда мы тронулись, он взглянул на меня и слегка кивнул, словно подтверждая, что заметил мое присутствие. Но прежде чем я смог представиться, он уже отвернулся. Он прислонился головой к стеклу, закрыл глаза, и через несколько минут стало ясно, что он спит. Я был несказанно разочарован.