Шон Олин

Брат / сестра

УИЛЛ

Ну сколько еще говорить? Да, я вижу фотографию. Вы суете ее мне под нос, наверное, уже минут сорок пять. Да, я понял, что на ней изображено. Ясно, что это мертвое тело. Я же не слепой, верно?

Да-да, хорошо. Смотрю.

Похоже, оно плавало в океане, ну, скажем, достаточно долго. До такой степени раздулось, что, кажется, гидрокостюм вот-вот лопнет. Синюшно-белое, похожее на глыбу льда. Вероятно, дело в том, что вся кровь вытекла. Глядя на него, вспоминаешь червяка, слишком долго провисевшего на крючке, дожидаясь клева. Червяк становится таким рыхлым и белесым, что смотреть противно. Это мужчина. Молодой человек. Лет, может, пятнадцати, около того. Светлые волосы. Светлые, да? Сейчас уже трудно сказать. Во-первых, похоже, рыбы пытались отщипывать от тела кусочки, а во-вторых, ему разбили голову. Чем-то вроде бейсбольной биты или клюшки для гольфа. Лоб, глаза, нос. Вместо лица один сплошной провал.

Нет, мне нелегко смотреть на него. Тошнит. Страшно. Не то чтобы я любил мертвецов. Но… А Эшли вы это показывали? Признайтесь, ведь нет? Это фото… Она бы… Не нужно ей этого видеть. Было бы жестоко показывать ей фотографию. Для нее это уже чересчур.

Узнаю ли я гидрокостюм? Скажем так, я знаю, откуда он. Заостряющиеся книзу аэродинамические светло-зеленые полоски по бокам. Из коллекции «Квиксильвер», да. Но именно этот гидрокостюм? Откуда мне знать, видел я его раньше или нет?

Я уже говорил, возможно, я знаю, чье это тело. А может, и нет. Это зависит. Полагаю, вам много что в голову приходит, но все это неверно. Все было не так, как вы думаете.

Да, я хочу вам все объяснить. Я просто мечтаю сделать это. Я все расскажу.

Но есть одно обстоятельство… Словом, сначала я хотел бы кое-что прояснить.

ЭШЛИ

Поймите, я люблю брата. Я его боюсь, но…

Вот почему все так непросто. Вне зависимости от того, что он сделал или не сделал. Он мне небезразличен, понимаете?

Уиллу последнее время было тяжело. Куда тяжелее, чем мне. Когда развелись родители, мне было только четыре, и я практически ничего не помню, но ему-то было почти шесть. Он понимал, что происходит, и это было жестоко по отношению к нему. Он получил травму. Когда отец ушел, мать усадила его рядом с собой и сказала: «Теперь в доме один мужчина, Уилл, это ты. На тебе лежит большая ответственность. Если ты не справишься, может случиться все что угодно».

Он наверняка испугался. Иначе и быть не может. Представляете, что это такое — сказать шестилетнему мальчику, что все неприятности, происходящие в семье, случаются по его вине?

Не знаю, пила она в то время или нет. Возможно. Скорее всего. До этого года мы не обсуждали эту проблему. Это было нечто само собой разумеющееся. С матерью случались страшные вещи. Она могла уйти из дома, а потом через три дня нам звонили копы — прошу прощения, полицейские — из какого-нибудь отдаленного места типа Сан-Хосе и просили приехать забрать ее. Бывало и хуже.

Уилл не всегда был способен справиться с эмоциями. Все это не укладывалось у него в голове. Когда он учился в средней школе, он вечно попадал в какие-нибудь глупые неприятности. Он не был малолетним преступником, нет, просто слишком легковозбудимым мальчиком. Кто-нибудь из ребят, бывало, скажет что-нибудь насчет его новой стрижки или по поводу дурацких желтых напульсников, которые он всегда носил, и вот, пожалуйста, брат тут же превращался в дикого зверя. Начинал размахивать кулаками как бешеный, задевая в основном только самого себя. Когда я видела его в таком состоянии, мне всегда становилось грустно. Казалось, внутри него зреет какой-то ужасный взрыв, как в чреве упавшей на землю неразорвавшейся бомбы. Помню, однажды он принес в школу дохлую лягушку и хранил ее в шкафчике с одеждой до тех пор, пока не стало вонять так, что мимо раздевалки можно было пройти только в противогазе. Пришлось позвать пожарных и увезти целый ряд шкафчиков. Такое впечатление, что он специально хотел оттолкнуть окружающих.

К тому времени как брат перешел в старшие классы, он немного успокоился; но все равно каждый прожитый им день был похож на спектакль, и друзей у него не было. Он как-то быстро вытянулся — шесть футов три дюйма — и был тощим до ужаса, потому что практически ничего не ел. Положишь ему что-нибудь, он поест, а сам не ел. Постоянно прятался в спальне и либо читал биографии великих спортсменов, либо слушал музыку на полную громкость. Группы вроде «Interpol», что-то в этом роде. Выходил из дома только ради того, чтобы взобраться на скалы и там ставить на край обрыва мячики для гольфа и клюшкой запускать их в море как можно дальше. В школе он напоминал привидение — старался прижаться к стене, чтобы его никто не замечал. В классе сидел на задней парте и рисовал истощенных людей, похожих на скелеты, играющие в теннис, баскетбол или гольф. Думаю, таким он представлял и себя.

На самом деле он не был таким уж никчемным мальчиком. Сердце у него доброе. Вы бы видели, как он оживлялся, когда нужно было выгнать очередного пьяницу, которого приводила домой мать. В такие моменты он неожиданно становился настоящим мужчиной, и сильнее его, казалось, никого в мире не было. Правда, позже, когда его уже никто не видел, он лежал в постели без сна, часами ворочался и всхлипывал. Я ничего не могла сделать, чтобы утешить его, как ни старалась.

Только в этом году брату стало немного легче. Все началось с того, что мама как-то неожиданно пришла в себя. Бросила пить. Четыре месяца не пила, иногда даже обед нам готовила и все такое.

Брат мне доверял. Он всегда понимал, что на меня можно положиться. А я всегда старалась как-то помочь ему. К примеру, насильно затащила его в аптеку и доказала, что продавцы не будут смеяться, если спросить у них крем от прыщей.

Брат начал понемногу успокаиваться. Ему стало намного, намного лучше. Не хочу сказать, что он неожиданно превратился во всеобщего любимца, но хотя бы стал выглядеть более-менее, перестал быть похожим на больного аутизмом. Начал нормально питаться, поправился. Однажды, когда по телевизору показывали «Семьянина», я даже увидела раз, как он смеется. Девочки начали шептаться у него за спиной, интересовались им.

А теперь… Я…

Ну, как бы…

Словом, мне бы очень хотелось, чтобы он пережил все это без потерь.

В общем, если вы будете иметь это в виду, пока мы разговариваем, думаю, я могла бы попытаться объяснить, что же все-таки случилось и как мы оказались здесь, в Мексике.

УИЛЛ

Мы из Морро-Бэй. Это в Калифорнии, на побережье Биг-Сюр, у подножия гор. Морро-Бэй — это вам не Лос-Анджелес или Сан-Франциско. Вы его и на карте не сразу найдете. Такой прибрежный городишко, в который и попасть-то нелегко. Словом, странное место, где все друг от друга что-то скрывают. Атмосфера при этом достаточно снобская. Туда приезжают разные типы, сколотившие состояние, чтобы пожить в уединении и укрыться от шума и суматохи больших городов. Нет, конечно, это Калифорния, и в городе есть коренные жители, которые там родились и выросли, но даже они стараются держаться особняком и никому ничего о себе не рассказывать. Местное сообщество полностью закрыто от посторонних. В таком вот месте и живет наша мама.

Хотел бы я знать, разрешат ли Эшли вернуться.

Может, она не будет там особенно счастлива и не будет чувствовать себя в безопасности, но, по крайней мере, хоть место будет знакомым. Там ей будет легче думать. Может быть, она поймет даже, что делать дальше. Что будет со мной, мне безразлично, уверяю вас. Но Эшли…

Поверьте, она не имеет ко всему этому ни малейшего отношения. Эшли ни в чем не виновата. Она здесь ни при чем.

Дайте мне гарантию, что ей разрешат вернуться, и я расскажу все, как было.

Ладно, хорошо.

Этот мужчина на фотографии. Я знаю, кто это.

Да, признаюсь. Я его убил… Мне пришлось это сделать. У меня не было выбора.

За что? Это так просто не объяснишь. Но я постараюсь.