Ахмед в нерешительности поморгал длинными ресницами.

— Фатима, — произнёс он наконец.

— Фатима, — повторила Роза. — Как это мило… Она только Ахмеду улыбнулась. А нам такую мину состроила!..

— У неё изумительный рот, — сказал Бернар, — и дивные крепкие зубы — я такие обожаю…

— Он обожает! — повторила Роза. — А больше вы ничего не заметили? Одетта, ты слышишь?

— Слышу, — отозвалась Одетта. — Плевать мне, что он там говорит. У меня ноги разболелись.

Они уже дошли до полуразрушенной ограды парка. Задержались, чтобы пожать на прощание руку по-прежнему безмолвному Ахмеду. Бернар отметил, что одна створка ворот отворена, а изъеденный ржавчиной замок болтается на конце ненужной цепи…

Все трое свернули на залитую солнцем тропинку, по обеим сторонам которой ощетинились кактусы. Одетта шла впереди; глаза её между чёрной чёлкой и белоснежной полоской зубов были почти закрыты. Роза подвернула ногу и вскрикнула от боли. Бернар, шедший следом, подхватил её под локоть, сжав его почти со злобой.

— У вас что, тоже неудобная обувь? Хоть бы у одной из двух хватило ума взять для поездки в Африку что-нибудь кроме этого безобразия из белой замши!

— Да что же это такое? — простонала Роза. — Мало того, что мне больно, я должна ещё выслушивать…

— Брось! — перебила её Одетта, даже не обернувшись. — Знаю я таких. Сначала уговаривают: «Наденьте сандалии», а потом недовольны, что у вас без каблуков юбки сзади обвисают…

Бернар угрюмо промолчал. Этот полуденный час, вконец изнуривший его усталых спутниц, почему-то пробудил в нём зверя. Он смотрел на море, которое, казалось, отступало по мере того, как они спускались, и таяло в дымке за кудрявыми холмами; на голые весенние поля, на маленькие домики, утопающие в цветах и будто бы необитаемые. «В такое время надо сидеть дома, а не шляться… И ещё эти две тут… Та еле ноги волочит, спотыкается на каждом шагу, другая хромает… А уж когда раскроют рот, так одна другой стоит. Не пойму, что, собственно, я тут делаю…»

Однако он понимал это прекрасно и потому сказал себе, что надо быть мягче; теперь он даже не без удовольствия смотрел на ласточек, которые то проносились, почти касаясь крыльями земли, то, со свистом рассекая воздух, круто взмывали ввысь.

В обнесённом белёной оградой дворе «Мирадор-отеля» в скором времени должны были расцвести арабские сады и экзотические цветы на глади водоёмов, пока же приходилось довольствоваться скромным патио [Патио — внутренний дворик в восточных домах.] в жёлтых тонах: его широкие низкие своды являли взору в силу эффекта отражения всевозможные оттенки жёлтого. Один казался зеленоватым над пышным пучком дикого овса, другой, под которым цвели алые герани, был телесно-розовым, как мякоть недоспелого арбуза. От горшка с голубым крестовником ложился на жёлтую стену синеватый отсвет, словно лазурный мираж в пустыне. В душе Бернара Боннемена воскрес некогда убитый им самим художник.

«Какой свет… Почему бы не поддаться искушению — прожить долгую, неспешную жизнь… Здесь… Нет, где-нибудь ещё дальше… У меня была бы молоденькая наложница или две…» Устыдившись своих мыслей, он спохватился: «Или Роза. Но с Розой это невозможно, и вообще, с ней — дело другое…»

Запах аниса сильнее разжёг в нем желание выпить. Он повернул голову и увидел Бесье-старшего: тот что-то писал, сидя за одним из маленьких столиков.

— Ты здесь, Сирил! — крикнула Одетта. — Пари держу, ты только что спустился.

Но Боннемен уже заметил, что на столе стоят три высоких стакана, а рядом, на высоком столике, среди выжатых лимонов, рюмок и сифонов с содовой водой, валяются голубоватые листки, вырванные из блокнота Бесье. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы схватить сразу все эти детали, и в нём шевельнулась профессиональная ревность, такая же скорая на выводы, и куда более проницательная, чем ревность женская.

— Ошибаешься, — лаконично ответил Бесье. — Ну а вы как? Хорошо прогулялись? — Он на миг поднял на вновь прибывших свой взгляд стареющего красавца-блондина и опять склонился над бумагой. Не облысевший, но поблёкший, он вёл себя как покоритель сердец довоенных времен, любил одеваться в светлые, почти белые костюмы, искусно начёсывал на лоб серебристую прядь, моргал белёсыми ресницами и близоруко щурился с некоторой наигранностью.

«Он раздражает меня, как перезрелая кокетка, — думал Бернар. — В сущности, я ничего не имею против него, кроме того, что он деверь Розы…»

Привыкшие молчать, когда Бесье работал, обе женщины ждали, присев к столу и положив шляпки на колени. Роза, украдкой послав Бернару чуть просительную улыбку, вернула ему ощущение своей власти над нею. «Большая всё-таки редкость — блондинка, на сто процентов блондинка. Как это мило выражается Одетта? "В двадцать пять — румянец, в сорок пять — багрянец". Да, с возрастом проступят красные прожилки, но пока она восхитительна». Он не сводил глаз с Розы, следя за игрой карминных отсветов на её обнажённой шее, под подбородком, на нежно просвечивающих ноздрях, и ему безумно хотелось написать её такой. Она поняла его желание по-своему и потупила глаза.

— Я закончил, — сказал Бесье. — Сегодня же повезут почту в город… А вы пришли перекусить? Боннемен, у вас разочарованный вид. Посвежевший, но разочарованный. Прогулка того не стоила?

Он потирал кончиками пальцев свои выпуклые, чувствительные к свету глаза и машинально улыбался снисходительной улыбкой.

— Нет… Нет, стоила, — нерешительно произнес Бернар.

— Стоила, стоила, — подхватила Роза, — это просто чудо! А мы не видели и четверти всего! Вам надо было пойти с нами, Сирил. Какая там зелень! А апельсины! Я съела штук двадцать и могла бы ещё столько же!.. А цветы! С ума можно сойти!

Бернар удивлённо посмотрел на неё. Как не походила та Роза, которую он знал, его Роза, на эту хорошенькую болтливую мещаночку. Потом он вспомнил, что Роза, принадлежавшая клану братьев Бесье, и не могла быть иной: ей полагалось разыгрывать из себя маленькую девочку, краснеть по любому поводу и порой ляпать глупости, встречаемые добродушным и умилённым смехом. Он стиснул губы: «Ничего, это у тебя пройдёт, Роза, дай только срок…»

— А вилла? — спросил Бесье. — Как вам вилла? Говорят, сущее безобразие, это правда?

— Вилла?

— Нет там никакой виллы, — сказала Одетта, — только…

— Может быть, Ахмед имел в виду виллу, — вспомнил Бернар, — когда показывал на вершину холма?.. Но наши дамы и знать ничего не пожелали. А Ахмед не говорит по-французски, и…

Бесье недоумевающе поднял брови:

— Не говорит по-французски?

— Это он утверждает, — ввернула Одетта. — У меня на этот счёт есть свое мнение.

Бесье повернулся к Бернару и заговорил, словно обращаясь к восьмилетнему ребёнку:

— Милый мой Боннемен, вам нечего тревожиться о вилле, у меня всё уже здесь.

— У вас всё здесь?.. Что — всё?

Бесье театральным жестом подтолкнул к нему два-три листочка из блокнота, какой-то пожелтевший, истёртый на сгибах план и старую фотографию.

— Вот, — провозгласил он. — Пока вы прохлаждались, я…

Роза встала, и, когда она склонилась над фотографией, её круто вьющиеся золотистые жёсткие волосы коснулись уха Бернара. Но Бернар, внутренне сжавшись, не думал больше о Розе. Старый порыжевший снимок приковал всё его внимание.

— Вилла, — показал Бесье, — или, как говорят здесь, «дворец» — вот эта огромная чёрная клякса.

— М-м… м-да, — протянул Бернар, — вижу, вижу. И что же?

— А вот что, — объяснил Бесье, — сегодня утром я тут встретился… кое с кем. С неким Данкали. С ним были некий Бен-Салем и некий… э-э… Фархар, через «х», он — уполномоченный фирмы. Одетта, Роза, оставьте-ка в покое мой стакан. Если хотите выпить, как говорит Мариус, обслужите себя сами… Фархар даже сказал мне, что когда-то начинал изучать архитектуру в Париже, поэтому считает себя почти моим коллегой… Я был польщён, а как же. Архитектура открывает все пути, надо только выйти на них… Очень элегантный мужчина. В галстуке у него жемчужина, а на пальце — голубой бриллиант.

— Голубой? — воскликнула Роза.

— И большой? — алчно блеснув глазами, спросила Одетта.

— С мой кулак. Кончайте же сосать мою настойку, в конце концов! Терпеть не могу, когда пьют через мои соломинки. Я очень брезглив, вы это отлично знаете!

«Я тоже», — подумал Бернар. Глядя, как Одетта и Роза склонились, зажав губами соломинки, над стаканом Сирила, он скривил рот и сглотнул слюну, как бывало всякий раз, когда ему случалось отметить бесцеремонную близость между Розой и четой Бесье. Он выходил из себя, если Бесье прикуривал для Розы сигарету, давал Розе свой носовой платок, когда ей надо было вытереть пальцы или губы, подносил к самому рту Розы ложечку с куском сахара, смоченным в кофе…

— …на этих трёх стоило посмотреть, — говорил Бесье. — Данкали — подрядчик…

— Знаю, — кивнул Бернар. Бесье не смог скрыть удивление.

— Знаете? Откуда?

— С грузовиков, с дровяных складов, с заборов, со строящихся домов на вас смотрят «Данкали и сыновья», — сказал Бернар. — Вы разве не замечали?

— По правде говоря, нет. Но теперь не забуду.

Он помолчал немного, снова осторожно потёр пальцами веки.

— Это крупная сделка. Виллу сносим до основания и строим всё заново. Паша, наконец, решился.

— Браво! — одобрил Бернар. — А это не задержит вас здесь?

— Наоборот. Но я, естественно, вернусь, когда хибара будет уже в проекте — не позднее сентября.

— Верно.

Бесье погрузился в задумчивость; казалось, ему нечего было больше добавить.

«Он сказал: "я вернусь". Не "мы вернемся", — думал Бернар. — Каков мерзавец, а!»

Женщины, приученные хранить молчание, когда мужчины ведут деловые разговоры, скучали на банкетке. «Если я спрошу его, как ему удалось заполучить эту сделку, — размышлял Бернар, — может быть, он и скажет… Ну и что это мне даст?..»

Он укорил себя за лёгкий озноб, высушивший капельки пота, и за бешеную ревность к собрату по профессии, которая отравила ему весь остаток дня.

«А я проглочу это, как и многое другое. И что же ещё мне придётся проглотить? С тех пор, как мы здесь, меня всё бесит. Пора признаться, что, если не считать Розы, я просто не могу больше видеть моих спутников». Он огляделся, задержал взгляд на двух смуглых и твёрдых ладонях, на двух руках цвета морского дуба, которые в нескольких шагах от него ссыпали и утрамбовывали влажную землю у кустов дурмана под жёлтыми сводами. На пороге кухни появился малыш, кругленький, как колобок, в крошечной феске, споткнулся, упал и засмеялся.

Вторя свисту серых стрижей, которые, проносясь над новеньким фонтаном, успевали попить на лету, взмыли ввысь трепещущие звуки песни, прокатились в воздухе долгие ноты с интервалами в увеличенную секунду, и сжавшееся сердце Бернара Боннемена отпустило. «Мне хотелось бы жить бок о бок с ними, со здешними людьми. Правда, большинство их и не здешние вовсе…» Взгляд его вновь упал на Розу, он увидел её — встревоженную за него, розовую, растрёпанную. «Она-то расплатится за всех. Я не я буду, если сегодня вечером она не придёт ко мне. И тогда!.. А если её застукают, если нас застукают, что ж… что ж, не вижу в этом ничего страшного».

Несмотря ни на что, он поневоле восхищался тем, как держалась «туземка с островов Фиджи». При упоминании о «крупной сделке» она выдала свое любопытство и радость лишь короткой вспышкой алчного огня во взгляде. Теперь она расчёсывала свою челку; волосы блестели на солнце, отливая синевой, как у китаянки. «Все "как?", "сколько?", "скоро ли?" она приберегает на потом, когда останется с мужем наедине. На свой лад она славная бабёнка». Он повернулся к Розе, которая, следуя примеру подруги, пыталась распутать свои золотистые кудри и что-то тихонько напевала. «О! До этой-то пока дойдёт… Но что поделаешь, она создана только на потребу мужчине, и это восхитительно». Желание снова завладело им, и ему стало немного не по себе, но вместе с желанием вернулась дивная красота африканской весны, ощущение собственной силы, безоблачное настроение. Он вскочил на ноги с криком:

— За стол! За стол! Пора поесть, или я ни за что не отвечаю!

И, размахивая руками, бросился к лестнице. За его спиной раздались пронзительные крики, полные ужаса. Кричал толстый карапуз в феске; он понял и устыдился, увидев себя со стороны — бесноватый, да и только.

Через несколько минут четверо путешественников уже сидели за столом и уплетали огромных жилистых креветок, фаршированные артишоки и нежное мясо молодого барашка. Бесье-старший с розой в петлице тщательно пытался возобновить разговор о вилле и своей сделке.

— Боннемен, как вы думаете? Фархар не стал скрывать от меня, что паша, проведя одно лето в Довиле, просто влюбился в нормандские домики с их крестовыми балками. Нормандский коттедж в Танжере — нет, это уж слишком, это… Боннемен. мальчик мой, я к вам обращаюсь!

Боннемен с почтительностью, какая обычно за ним не водилась, смеялся ему в лицо, показывая все свои ровные белые зубы, чтобы произвести впечатление на Розу:

— Я слышу, дружище, всё слышу… Но, во-первых, я немного пьян от солнца, от здешних красот, от этого белого вина, такого густого, что язык прилипает к нёбу… А во-вторых, терпеть не могу вмешиваться в чужие дела… Вы этого не знали?

Бесье-старший приподнял светлые брови и ни с того ни с сего положил ладонь на рукав Розы:

— Нет, мой мальчик, понятия не имел… Роза, выудите-ка мне кубик льда из ведёрка. Спасибо. Уж лучше ваши пальчики, чем лапы этого испанца-официанта.

Он не спеша допил свой стакан, прежде чем добавить с подчёркнутой доброжелательностью:

— Мои дела не всегда будут «чужими» для вас, Бернар. По крайней мере, смею на это надеяться.

«Вот-вот вечно одни любезности и ничего конкретного, — думал Бернар. — Да он просто смеётся надо мной, а я ещё должен лебезить перед ним. Что бы такое ему сказать? Он, конечно, ждет изъявления благодарности…»

— Дорогой Сирил, я никогда не умел как следует выразить признательность, которая… Мне бы так хотелось именно вам доказать, что я стою того, прежде чем вы окажете мне доверие и официально…

При слове «официально» Бесье приподнял веки и на какой-то миг остановил на Бернаре пристальный взгляд блёкло-голубых глаз. Затем он улыбнулся, глядя в пространство, вынул из петлицы чайную розу и глубоко, неспешно вдохнул её аромат; бледный цветок и бледная ладонь заслонили от Бернара его лицо. Бернару ничего не оставалось, как довольствоваться этим уклончивым жестом, откровенное кокетство которого говорило: «всему своё время» или «само собой разумеется».

Одетта курила, скромно отведя глаза, и не позволяла себе ни двусмысленной улыбки, ни многозначительного взгляда. «Здорово он её вышколил, — подумалось Бернару. — Я вряд ли добьюсь такого результата с Розой. Разве что пинками в…» Он рассмеялся и снова стал тем Бернаром Боннеменом, которого сам всегда считал настоящим: крепким малым, вполне оптимистом, скрывающим за вспышками ярости врождённую робость и обуреваемым подчас желанием завладеть чужим добром, когда оно слишком близко лежит.

Две парочки не спешили вставать из-за стола, смакуя горький чёрный кофе. Тёплый воздух поднимался от земли, а сверху навстречу ему долетал прохладный, солоноватый и пахнущий кедром. Солнце, чуть переместившись, припекало Бесье голову; он сложил из газеты подобие шляпы, надел её на макушку и стал невыносимо похож на портрет зрелой дамы кисти Ренуара. Бернар вдруг почувствовал, что больше не может, и порывисто встал, опрокинув стул на гравий.

— Если я умру от разрыва сердца, — вскинулась Одетта, — я буду знать, кому этим обязана.

— Потише, потише, пожалуйста… — жалобным голоском начала Роза.

— Животик схватило, дружище? — поинтересовался Бесье из-под своего газетного шлема.

— О! Сирил! — возмутилась Роза.

«Я мог бы ответить, — думал Бернар, поднимаясь в свою комнату, — что у меня и в самом деле чертовское несварение желудка… потому что я сыт по горло! Каждый из троих сказал именно то, что ему полагалось сказать. Так дальше жить невозможно…»

Он запер дверь на засов, опустил шторы и рухнул на кровать. Через приоткрытое окно долетали звуки, ни один из которых не был типично африканским, — грохот посуды на кухне, мягкий шорох грабель, телефонные звонки… Пароходный гудок разнёсся в воздухе, заглушив все другие шумы; напряжение отпустило, Бернар закрыл глаза, не давая пролиться навернувшимся слезам, его стиснутые кулаки разжались.

«Что со мной? Что со мной такое? Да просто хочется заняться любовью, вот что. Моя Роза, маленькая моя Роза… розочка моя… цветок моей жизни…»

Он перевернулся на живот судорожным движением выброшенной на берег рыбы. «Все эти имена ей совсем не подходят, да и мне не идёт произносить их. Она — моя Роза, моя славная блондиночка-служаночка, моя золотая красотка-прачка…» Мысли его прервались нетерпеливым всхлипом; он совладал с собой, но как ни старался, не нашёл в своем порыве и следа нежности. «Довольно кривляний, всех этих фиглей-миглей. Сегодня вечером мы идём на прогулку вдвоём, Роза и я».

На деревянных пластинах штор воображение нарисовало ему круглый водоём с осыпавшимися краями в заброшенном парке, мягкую траву вокруг, пересохшую львиную пасть и Струйку воды где-то рядом, запрокинутое лицо Розы… Но что-то в нём самом омрачало эти радостные надежды, и он понял, что довольно обманывать себя: «Да, знаю, вся эта история выглядела бы куда красивее, будь Роза бедна. Но если бы она была бедна, мне бы и в голову не пришло жениться на ней».

Сон, подкравшись, навалился на него так внезапно, что он даже не успел улечься поудобнее. Он спал, лежа ничком поперёк кровати, — одна рука вывернута, затылок придавлен жёсткой подушкой, — и проснулся, совсем разбитый, только когда солнце переместилось из одного окна в другое. Ещё не приподняв вспотевший затылок, он заметил выглядывающий из-под двери уголок конверта. «Что ещё за новости?»

«Мы пошли пройтись, — писала Роза. — Вы отдыхал, дорогой, мы не хотели вас мешать…»

«"Мы"? «Мы»? Кто это — «мы»? Ишь — семейственность! Ну, она у меня ещё узнает!» В большом зеркале он увидел своё отражение — весь помятый, рубашка задрана, брюки без пояса, всклокоченные волосы — и нашёл себя безобразным.

«У Сирила ужасная мигрень, и он запросил пощады: хочет, чтобы мы поужинали в отеле и пораньше легли. Одетта, образцовая супруга, как всегда, солидарна с Сирилом. Признаюсь, я и сама…»

Бернар кинулся к окнам, поднял шторы и, перегнувшись через подоконник, выглянул во дворик, на который уже снизошла до завтрашнего утра благодатная тень и свежесть от водяных брызг. Вертикально вздымающаяся из чаши струя колыхалась под лёгким ветерком. За жёлтыми арками начиналась белёсая равнина и заросли белого аронника с мясистыми листьями.

Раздевшись догола, он ждал, когда наполнится пиша. Вид собственного тела, молодого, чуть тяжеловатого, без малейшего изъяна, без единого шрама, понравился ему; скоро, совсем скоро его увидит Роза — и Бернар смаковал чувство пленительной и щемящей тревоги, сравнимое лишь с ожиданием в пятнадцать лет, когда желания столь остры, что сам предмет забывается, сгорая в их пламени.

Чистый, выбритый, благоухающий одеколоном, одетый в светлый костюм, он спустился по лестнице и остановился у выхода в сад, неосторожно забыв на лице блаженное выражение.

— У вас такой вид, будто вы готовитесь к первому причастию, — донёсся до него голос Бесье.

— Я чую вас отсюда, — подхватила Одетта. — Вам не кажется, что вы немного перестарались? Я всегда говорила, что ваша туалетная вода «Контрапункт» — не для мужчин.