Симона де Бовуар

Гостья

Посвящается Ольге Козакевич

Всякое сознание стремится к смерти другого.

Гегель

Часть первая

Глава I

Франсуаза подняла глаза. Пальцы Жербера бегали по клавиатуре, он в отчаянии смотрел на рукопись; выглядел он усталым. Франсуазе тоже хотелось спать; однако в ее усталости было что-то домашнее и уютное: ей не нравились эти темные круги под глазами Жербера; лицо его казалось помятым, ожесточенным, он почти выглядел на свои двадцать лет.

— Вы не хотите остановиться? — спросила она.

— Нет, всё в порядке, — ответил Жербер.

— Впрочем, мне осталось окончательно доделать одну сцену, — сказала Франсуаза.

Она перевернула страницу. Уже давно пробило два часа. Обычно в это время в театре не остается никого живого. Этой ночью он жил: стучала пишущая машинка, лампа отбрасывала на бумагу розовый свет. И я здесь, мое сердце бьется. Этой ночью у театра есть сердце, которое бьется.

— Люблю работать ночью, — сказала она.

— Да, — согласился Жербер, — так спокойнее.

Он зевнул. В пепельнице полно было окурков светлого табака, на круглом столике стояли два стакана и пустая бутылка. Франсуаза взглянула на стены своего маленького кабинета: розовая атмосфера излучала тепло и человеческий свет. Снаружи был бесчеловечный и темный театр со своими пустыми коридорами вокруг огромной полой раковины. Франсуаза отложила ручку.

— Не хотите выпить еще глоточек? — спросила она.

— Не откажусь, — ответил Жербер.

— Пойду в кабинет Пьера за другой бутылкой.

Она вышла. Ей не очень хотелось виски — ее привлекали эти темные коридоры. Когда ее там не было, этот запах пыли, этот сумрак, эта унылая опустошенность — всего этого ни для кого не существовало, вообще не существовало. А теперь она была тут, красный цвет ковра, словно боязливый ночник, пронзал тьму. Она обладала этой властью: ее присутствие исторгало вещи из их неосознанного состояния, придавая им их цвет и запах. Она спустилась этажом ниже и толкнула дверь в зал. Ей словно доверена была миссия, требовалось заставить этот пустующий, наполненный тьмой зал существовать. Металлическая штора была опущена, стены пахли свежей краской; красные плюшевые кресла безжизненно выстроились в ожидании. Только что они ничего не ждали. А теперь она была здесь, и они протягивали руки. Они глядели на скрытую металлической шторой сцену, они взывали к Пьеру, к огням рампы и сосредоточенной толпе. Следовало бы оставаться здесь всегда, дабы хранить эту опустошенность и это ожидание; но следовало бы также находиться и в других местах: в хранилище аксессуаров, в фойе, в ложах. Следовало быть сразу повсюду. Она пересекла авансцену и поднялась на помост, открыла дверь в фойе, спустилась во двор, где лежали без дела старые декорации. Она в одиночестве высвобождала смысл этих покинутых мест, этих уснувших предметов; она была тут, и они принадлежали ей. Мир принадлежал ей.

Открыв маленькую железную дверь артистического входа, она вышла на середину площади. Вокруг спали дома, спал театр; единственное его окно было розовым. Она села на скамью, над каштанами зияло черное небо. Можно было подумать, что ты в сердце некой спокойной супрефектуры. В эту минуту она не жалела, что рядом с ней нет Пьера, — существовали радости, которых она не могла познать в его присутствии: все радости одиночества. Вот уже восемь лет, как она их утратила, и порой испытывала от этого что-то вроде сожаления. Она прислонилась к жесткому дереву скамьи; по асфальту раздавались торопливые шаги; проехал грузовик. Были эти зыбкие шумы, небо, колышущаяся листва деревьев, розовое окно на черном фасаде; не было больше Франсуазы; никого и нигде больше не существовало.

Франсуаза вскочила на ноги; странно было снова стать кем-то, и как раз женщиной, женщиной, которая торопится, поскольку есть спешная работа, она ждет ее, и этот момент был всего лишь одним моментом ее жизни, таким, как другие. Она взялась за ручку двери и со сжавшимся сердцем вернулась. Это был отказ, предательство. Ночь снова сейчас проглотит маленькую провинциальную площадь; напрасно будет сиять розовое окно, оно ни для кого уже не будет сиять. Сладость этого часа будет утрачена навсегда. Столько по всей земле утраченной сладости. Она пересекла двор и поднялась по зеленой деревянной лестнице. От такого рода сожалений она давно уже отреклась. Не было ничего реальнее ее собственной жизни. Она вошла в кабинет Пьера и взяла в шкафу бутылку виски, затем бегом опять поднялась в свой кабинет.

— Вот это вернет вам силы, — сказала она. — Как будете пить, сухое или с водой?

— Сухое, — ответил Жербер.

— Вы в состоянии будете вернуться к себе?

— О! Я начинаю выдерживать виски, — с достоинством возразил Жербер.

— Вы начинаете… — молвила Франсуаза.

— Когда я разбогатею и буду жить у себя дома, у меня в шкафу всегда будет бутылка «Vat 69», — сказал Жербер.

— Это станет концом вашей карьеры, — заметила Франсуаза.

Она взглянула на него с какой-то нежностью. Он достал из кармана трубку и старательно набил ее. Это была первая его трубка. Каждый вечер после того, как они опустошали бутылку божоле, он клал трубку на стол и разглядывал ее с детской гордостью; он курил, выпивал коньяк или водку. А потом они шли по улицам со слегка горящей из-за дневной работы, вина и спиртного головой. Жербер шагал широко, руки в карманах, с падавшей на лицо черной прядью волос. Теперь этому конец; она будет часто его видеть, но только вместе с Пьером и со всеми другими; они снова будут как два чужака.

— Для женщины вы тоже хорошо выдерживаете виски, — бесстрастным тоном произнес Жербер.

Он внимательно посмотрел на Франсуазу:

— Только сегодня вы слишком много работали, вам надо немного поспать. Если хотите, я разбужу вас.

— Нет, я предпочитаю закончить, — сказала Франсуаза.

— Вы не голодны? Не хотите, чтобы я сходил для вас за сэндвичами?

— Спасибо, — ответила Франсуаза.

Она улыбнулась ему. Он был так предупредителен, так внимателен; каждый раз, когда она падала духом, стоило ей взглянуть в его веселые глаза, и она вновь обретала доверие. Ей хотелось найти слова, чтобы поблагодарить его.

— Пожалуй, даже жалко, что мы закончили, — сказала она, — я так привыкла работать с вами.

— Но будет еще интереснее, когда мы перенесемся на сцену, — заметил Жербер. Глаза его блестели, спиртное воспламенило его щеки. — Так приятно думать, что через три дня все снова начнется. Я обожаю начало сезона.

— Да, это будет интересно, — согласилась Франсуаза. Она подвинула к себе бумаги. Эти десять дней с глазу на глаз. К тому, что они подходят к концу, он относился без сожаления; это было естественно, она о них тоже не сожалела, не могла же она все-таки требовать от Жербера, чтобы он в одиночку предавался сожалениям.

— Этот театр такой мертвый. Каждый раз, проходя по нему, я содрогаюсь, — сказал Жербер, — до того это мрачно. Я и правда думал, что на сей раз он закроется на весь год.

— Счастливо отделались, — заметила Франсуаза.

— Только бы это продлилось, — сказал Жербер.

— Продлится, — ответила Франсуаза.

Она никогда не верила в войну; война — это как туберкулез или железнодорожные катастрофы, со мной этого не может случиться. Такие вещи случаются только с другими.

— Вы-то сами можете себе представить, что настоящее большое несчастье упадет на вашу собственную голову?

Жербер скривил рот:

— О! С легкостью.

— А я нет, — сказала Франсуаза. Не стоит даже и думать об этом. Опасности, от которых можно защититься, их следует предвидеть, но война человеку не по силам. Если когда-нибудь она разразится, ничто уже не будет иметь значения, даже жизнь или смерть.

«Но этого не случится», — повторила себе Франсуаза. Она склонилась над рукописью; стучала пишущая машинка, комната пахла светлым табаком, чернилами и ночью. По другую сторону окна под темным небом отрешенно спала площадь; средь пустынной равнины катил поезд. А я, я здесь. Но для меня, которая здесь, существуют и площадь, и поезд, который катит, весь Париж целиком и вся земля в розовом полумраке маленького кабинета. И в этой минуте — все долгие годы счастья. Я здесь, в сердце своей жизни.

— Жалко, что приходится спать, — заметила Франсуаза.

— Особенно жалко, что не можешь чувствовать, что спишь, — отозвался Жербер. — Как только начинаешь отдавать себе отчет в том, что спишь, тут же просыпаешься. Не извлекаешь пользы.

— А вы не находите, что это замечательно — бодрствовать, когда другие люди спят? — Франсуаза положила ручку и прислушалась. Не было слышно ни звука, площадь была темной, театр темный. — Мне хотелось бы думать, что все спят, что в эту минуту из живых на земле только вы и я.

— Меня бы это скорее напугало, — сказал Жербер. Он отбросил назад падавшую ему на глаза длинную черную прядь. — Это как когда думаешь о луне: эти ледяные горы и эти расщелины, и никого вокруг. Первый, кто заберется туда, должен иметь наглость.

— Я не отказалась бы, если бы мне это предложили, — заметила Франсуаза. Она взглянула на Жербера. Как всегда, они сидели бок о бок; ей нравилось чувствовать его рядом с собой, однако обычно они не разговаривали. Этой ночью ей хотелось говорить с ним. — Забавно — думать о вещах, таких, какими они бывают в ваше отсутствие, — сказала она.