Вот о чем в тихой ночи думалось волхву Озару. Ему поручили разобраться с этими новообращенными христианами и выведать все, да так, чтобы комар носа не подточил. Дурной славы этому роду не надо — так приказал Добрыня, когда давал задание. А как это сделать, если, по мнению Озара, любой тут мог быть убийцей? Шип ведь кто-то из находившихся неподалеку метал. А уж какая слава потом пойдет про окружение купца-христианина, Озару, честно говоря, было плевать. Главное — чтобы княжий дядька его понял и поверил. И, как воевода пообещал, отпустил служителей богов на свободу.

Глава 5

Радко просыпался тяжело: жажда, ломота во всем теле, нечем дышать, да и придавили его чем-то. Он засипел пересохшим горлом, разлепил тяжелые веки и какое-то время бессмысленно созерцал закоптелую до черноты, сплетенную из лозняка кровлю над головой. Где это он? И что это лежит поперек туловища? Нога. Голая по самое бедро, женская.

Он отпихнул ее и попытался привстать. И постепенно сообразил, где находится: в родовой избе старшины рыбаков Бермяты на Оболонских заводях. Радко порой приезжал сюда, когда хотел отвести душеньку и отвлечься от забот. И его всегда принимали как своего, рады были. А чего не радоваться, если брат богатого купца Дольмы никогда с пустыми руками не приходил? Вот и вчера, хоть и явился сам не свой, однако выставил перед хозяевами несколько кувшинов дорогого заморского вина. Да еще похвалялся, что из лавки брата их умыкнул. Ну, брата уже не было — мир его праху, — а поживиться на складах Дольмы Радко и раньше себе позволял, так что и нынче прихватил угощение для семьи рыбака, не особо о том задумываясь. Угощал всех, ну а когда показавшееся местным кислое вино смешали с медовухой… вообще понеслось разгульное веселье.

Сейчас голова парня гудела, словно городское било после удара палицей. Рядом с Радко лежала в пьяном угаре дочка Бермяты Машутка, упираясь ему в бок своим пузом непраздной бабы. Бермятины родовичи уверяли, что это от Радомила она носит дитя. Может, и так, парень не спорил, хотя и знал, что девка скора на ласку не только с ним. Как была с ним ласкова без меры и меншица старосты, пригожая Ласуня. Вон и эта сейчас привалилась к красивому гостю с другой стороны, спала, обнимая. Радко еле высвободился из цепкого кольца потных рук, огляделся. А где же сам хозяин? И хотя староста никогда не препятствовал гостю тешиться с его бабами, все же Радко перво-наперво о нем подумал: хитрый Бермята не упускал случая потребовать от богатого Радомила Колояровича что-нибудь за оказанные услуги.

Старосты поблизости Радко не заметил. Остальные же спали после вчерашних возлияний, кто где пристроился: и братья, и сыновья, и невестки, и бабы-сестры, и их дети. На полати душной ночью никто не залазил, все лежали на устланном соломой полу. Только старый дед, отец Бермяты, как старший в роду, возлежал на крытой овчинами лежанке в углу, посвистывал тонко носом во сне. А младший сынишка Бермяты, совсем малец, спал возле обложенного камнями очага — хорошо, что не подпалил рубашонку. Впрочем, очаг давно остыл и в открытый продух в кровле даже тоненькой струйки дыма не выходило.

Радко вдруг стало противно от такого скопища чужих ему людей. Раньше как-то не особо задумывался об их нравах, а вот сейчас… Вроде возле самого Киева Оболонские поселения, а живут всем скопом, как мурома [Мурома — финно-угорское племя, проживавшее в отдаленных от Днепра краях (по нижнему течению Оки, в окрестностях города Мурома).] дикая. А ведь совсем недавно Радко в этом селище рыбаков как раз и нравилась этакая древняя вольница, где род един что духом, что заботами, что плотью. Но в Киеве подобное давно не приветствовалось, да и в доме Дольмы на Хоревице каждый знал свое положение, имел свой угол. Даже когда в зимние морозные ночи собирались в теплой истобке, то и тогда у каждого его место было. Братец Дольма за этим строго следил, и Радко уже свыкся с таким укладом. И все же, когда убегал из дому от властного брата, получал некую отдушину, живя по старинке у оболонских рыбаков. Потому что, наверное, знал — это лишь временно, чтобы потом вернуться в свой чистый обширный терем, к принятому градскому укладу. Сейчас же… Даже замутило парня. И не только из-за спертого от дыхания и испражнений воздуха, а и после изрядно выпитого. Радко, не сумев сразу встать, попросту выполз в проход, занавешенный дерюгой, и несколько минут его жестоко выворачивало наизнанку. Рядом тут же возникли собаки рыбака, стали слизывать. Радко тяжело поднялся, отпихнул псов и направился за плетень двора, к блестевшим в стороне заводям.

Вокруг клубился предутренний туман. После духоты в избе прохладный от росы воздух освежал, как купание. Окунуться после вчерашнего буйного возлияния и веселья было бы не худо. Радко, стянув через голову богато вышитую рубаху, так и плюхнулся в воду с ближайшего бережка.

Это было хорошо! Так хорошо!.. Холодная водица, сладкий ее вкус, нежная, ласкающая мягкость ила под ногами. Таких заводей на Оболони было немало. Они появлялись почти после каждого разлива Днепра по весне, и только на возвышенностях оставались поднятые на сваях нехитрые глинобитные избушки-мазанки местных жителей. А вот сам Днепр тек в стороне, за песчаной косой, отделявшей Оболонь от вод могучей реки.

Там на берегу Радко и обнаружил вскоре самого старшину Бермяту. Вот здоров мужик! Вчера не меньше самого Радко пил заморское зелено вино [Зелено вино — белое вино. В древности слово «зелено» означало всю совокупность светлых оттенков.], смешивая с шипучей медовухой, а сегодня уже на ногах, возится себе с двумя подручными возле развешанных на шестах рыбацких сетях.

Бермята сразу шагнул к мокрому, еще пошатывающемуся юноше.

— Ты как, Радко, друг? Славно вчера повеселились, а сейчас соберись. Ты ведь теперь купчина нарочитый, гоголем должен хаживать да всякому его место указывать.

И эти уже купцом его называют? Радко захотелось даже ударить рыбака, кулаки сжались. Да и что он сам им вчера выболтал во хмелю?

Но Бермята был сообразителен, увидел, как засветились недобрым огоньком глаза парня, и поспешил перевести разговор на иное. Указал на одного из своих помощников, заметив, что его братанич [Братанич — племянник, сын брата.] еле ходит. Это его сом съездил хвостом в бок, ребра поломал. И сом этот — зверь-рыба! Уже и гусей утаскивает у местных, и теленка затащил в воду и сожрал. Люди даже стали бояться в реке купаться, опасаясь пагубы. Так не хочет ли удалой Радко принять участие в охоте на хищника?

И Радко воспрянул. Как тут было не согласиться? А Бермята уже пошел скликать своих. И диво — только что все лежали, будто поваленные бурей стволы, а по окрику старосты вмиг едва ли не всем селищем высыпали к реке.

Да, хорошо Радко было с рыбаками, с их простецкими, но такими интересными заботами. Сома-великана изловить — это так не похоже на его жизнь в последние дни, когда ему только и приходилось на вопросы о брате отвечать да огрызаться на всякие предположения. Тут все просто — собрались скопом и пошли.

Забравшись поглубже в реку, парень со всеми ставил за омутом двойную прочную сеть, наблюдал за долбленками, выплывавшими на глубину, видел собравшихся на берегу баб и отроков. Даже брюхатая Машуня явилась, тоже с ломом, как и остальные бабы. И подняли они великий шум, визжали, трещали трещотками, били в бубны. С лодок рыбаки стали кидать в воду камни, баламутили воду шестами. И после получаса такого шума подняли все же сома: показалась на поверхности тупорылая, закованная в твердый панцирь рыбина, всплыла, заволновалась, поплыла… И налетела на сеть, рванула. Однако люди удержали ее и, как бы ни напирал сом, не дали страшилищу уйти. Хотя и тот оказался будто в сговоре с водяным — то натягивал сеть, то отпускал. Людей просто мотало, орали все. Весело было!

Радко забыл о своих печалях в этой борьбе с подводным страшилищем. Там, где он с родичами Бермяты стоял, крепко удерживали сеть, но на другом конце невода люди попа`дали, едва не выпустив сома на свободу. Все кричали, ругались, поминали кикимор и водяного. Кто тут о новой вере вспомнит, когда рядом бесилось нечто древнее, чудовищное. Еле дотащили его до мели, где сбежавшиеся бабы принялись лупить кто камнем, кто ломом или оглоблей по огромной чешуйчатой спине, по голове страшной. А пасть-то какая!.. Может и человека проглотить, если подвернется.

Радко едва не выл от восторга, что такую рыбину взяли. Семь пудов потянет, не меньше. Спросил у Бермяты:

— Всем селищем пировать будете? На костре ломтиками поджарите, целиком или коптить на будущее задумали?

Бермята поглядел хитро, потом отвел Радко в сторону и попросил выкупить у них рыбу.

— Нам сейчас без надобности, не голодаем. А вот на муку если поможешь обменять, да и от своих щедрот соли добавишь, мы спасибо тебе скажем.

Ну, это их дела, местные, почему же к нему обращаются?

— Сам понимать должен. Ты нынче великий человек, ты место Дольмы займешь. И на купеческой пирушке тебя всякий послушает. Выторгуй нам так, чтобы путем все, чтобы не обманули.

— Я не стал наследником брата, — отозвался Радко, мрачнея. — Разве вчера не говорил?

— Что-то такое говорил. Но кто тебя вчера всерьез воспринимал? Да и понятно всем, что не калеке же Вышебору хозяйством таким заправлять, не Мирине бесплодной. Ты же в этом роду самый толковый. Об этом все и болтают в Киеве. Да и наши никто не сомневается, что именно ты Дольму завалил в реке. Он ведь подавлял тебя и принижал, вот ты и высвободился, порешив его. Теперь же, да еще при благоволящем тебе воеводе Добрыне, ты высоко поднимешься. Так что как сладится все у тебя…