«Как сладится», рыбак не успел договорить, ибо полетел на землю от сильного удара кулака Радко. Ошалело глядел на него снизу вверх и словно волка оскалившегося перед собой видел.

— Ты что болтаешь такое? Грязью меня измазать надумал? Да я за это… А еще вино мое вчера лакал, сыть подзаборная!.. Думал, что с убийцей брата за одним столом сидишь, дочку свою мне подкладывал… Что же вы за люди такие, если, зная меня, поклеп такой возводите?

Казалось, сейчас пинать-молотить рыбацкого старосту начнет. Однако лишь сплюнул и пошел прочь.

Бермята перевел дух. Такого волчьего оскала, такой злобы у Радко нередко принимавший его староста никогда прежде не видел. Вот и угадай, что в душе у человека таится…

И староста даже поискал на груди обереги-хранители. Да только нет их. Его, как старейшину местного, первого их лишили, чтобы старые верования не мешали привыкать к новой вере заморской.

А Радко шел и все думал: «Неужто в Киеве и впрямь судачат, что я брата порешил?» А что им не думать — многие знали, что он с Дольмой не ладил. А как случилось смертоубийство в тот день… Радко и сам полагал, что именно ему все наследство достанется. А вот оказалось, что Мирина… Ох и Мирина! Хитрая змея! Радко помнил, что, когда народ плескался и веселился толпой в водах Почайны, именно Мирина ближе всех стояла к мужу своему Дольме. Он отметил это потому, что она была словно нагая в мокрой льняной рубахе. Радко на нее тогда смотрел, глаз отвести не мог, пока его не окружили, не толкнул кто-то. Кто? Там и Лещ был, и Творим. Лещ даже молодого господина по плечу хлопал, твердил, что, мол, теперь все под Богом ходим, что исполнилась задумка Дольмы окрестить всю родню. Да, тогда Радко и отвлекся от снохи [Сноха — жена брата.] соблазнительной. А еще заметил, как крепенькая чернавка Будька осмелилась потянуть за мокрый рукав рубахи их видного соседа, меховщика Хована, будто она право на это имела, будто, став христианкой, могла затрагивать нарочитого торговца даже при его суровой и властной жене. Да, на это Радко обратил внимание, даже указал на то Лещу. А вот на Дольму… Чего это кто-то будет на Дольму глядеть? Так Радко думалось тогда. Да и зачем? Но теперь ему стоило бы вспомнить, с кем из находившихся в реке он общался. Это важно, это может ему помочь.

Думать же о самом Дольме даже сейчас было страшно. Как и страшно вспоминать, что именно Мирина ближе всех к нему находилась. А она, как и Яра, древлянка. Где, кстати, Яра тогда была? Радко не мог вспомнить. Зато вспомнилось, что древляне своих баб и девок учат умению постоять за себя, иная и с одной рогатиной на охоту может отправиться. Сказывали же, что, когда пресветлая Ольга водила воинство на это племя, их женщины рядом с мужиками отважно бились. Но да кто на такую, как Мирина, лихое подумает? А вот он, Радко, знает, какова вдовица его брата. Это на людях она ресницами длинными хлопает, а на деле… На деле такая на что угодно способна.

Вон Добрыня ведуна к ним прислал, чтобы тот разобрался. Это дядька князя хитро придумал. Ведь изначально народ только и болтал, что старые боги погубили купца-христианина. А теперь, с подачи многомудрого Добрыни, стали говорить, что неспроста ведун у Колояровичей живет, видать, кто-то из Дольминой родни и есть головник, порешивший соляного купца. И как понял Радко со слов Бермяты-рыбака, младшего Колояровича считают убийцей, заколовшим брата. По всем приметам ему это наиболее выгодно. Он должен был все получить в наследство. И получил бы. Если бы не Мирина, змея подколодная.

Размышляя обо всем этом, Радко вышел на шумный Подол. Раньше он любил здешнюю кипучую жизнь, суету, шум, движение. Кого тут только не встретишь в людный день! Кто с корзиной только что наловленной рыбы поднимается от реки, кто верхом едет, там старуха тащит козу на веревке, там девица с ведрами на коромысле прошла. Подольские купцы раскладывают на откидных прилавках свои товары, лоточники разносят свежеиспеченные пироги-кренделя, мастеровые представляют свой товар, похваляются. То и дело слышны звонкие голоса зазывал, между торговых лотков снуют покупатели, как свои, на вид привычные, так и иноземцев можно увидеть. Вон столпились у прилавка ромейские важные гости в пестрых накидках, вон в тюрбане булгарин торгуется с меховщиками, прошли в темных ермолках жидовины, прижимая к груди сумы-калиты с монетами, а вон и ляхи в пышных шапках с длинными перьями осматривают кольчуги в оружейном ряду. Говор разноязычный, смех, толкотня. И пусть не так давно рассвело, а уже людно.

В одном месте у житного рынка Радко услышал, как кто-то помянул его имя, а там и имя Дольмы присовокупили. И эти, небось, гадают, отчего это родич убиенного купца шастает в одиночку, когда должен во главе стола на хозяйстве купеческом восседать. Да еще и выглядит он… И кто-то добавил: а оттого и ходит парень как неприкаянный, что знает: если не в сей день, так в завтрашний его заломают люди князя, отведут на допыт к палачам.

Радко сперва даже передернуло, как услышал это. Потому и шел не подбоченившись, как обычно, а втянув голову в плечи. Заметил в какой-то миг, что пояс свой забыл в избе рыбака. А ему, члену знатного семейства, ходить по граду неопоясанным, будто мужик-лапотник, совсем не пристало. Вот он и зашел к купцу, торговавшему кушаками, выбрал себе один, алого цвета, с шелковистой бахромой по краям. Как раз под красную вышивку на его синей рубахе. Радко опоясался кушаком, не спрашивая о цене. Так давно повелось, что он мог брать товары в лавках Подола, а потом купцы в обмен получали на складах Дольмы кто мед, кто соль в уплату — и то, и другое ходкий товар в Киеве, за него что хочешь можно выменять.

Радко и теперь так думал поступить, когда купец неожиданно загородил дорогу:

— Стой, Радомил. Раньше Дольма за тебя поручался, а теперь кто?

— Теперь я сам себе голова. Зайдешь к тиуну Твориму или к приказчикам в лавке, скажешь, что я повелел.

— Ой ли? А ведь бирючи еще не оглашали, что ты теперь соляной купец наследственный. Зато про меж людей пошла весть, что вдовица Мирина все возьмет, так как под сердцем у нее дитя от Дольмы. А она с тобой никогда особо не ладила. Вот и гадаю — расплатится ли?

У Радко желваки заходили под кожей, глаза сверкнули по-волчьи. Умел он смотреть вот таким хищником лютым. И купец невольно попятился. Отшатнулся, когда Радко швырнул ему в рожу сорванный кушак.

— Она-то расплатится. Да только я никогда больше у тебя ничего не возьму и ближним своим не позволю.

Ушел, а купец, аккуратно сворачивая алый шелк кушака, проворчал:

— Не позволит он. Гм… Да кто тебя послушает, вертопрах этакий. Уж не гордячка Мирина, так точно.

Наблюдавшие их ссору подоляне согласно закивали. Даже говорили, что недолго осталось Радко гулять этаким гоголем по Подолу. И они еще увидят, как срубят кудрявую голову младшему из Колояровых. А через миг уже обсуждали, насколько близко стоял Радомил подле брата Дольмы в тот памятный день, — мол, все знают, что не ладил он с братом, вот и мог Дольму того…

А по-прежнему распоясанный и раздосадованный Радко шел, сам не ведая куда, и вскоре в толчее оказался, где строения близко сходились. Везде высились окруженные лавками и амбарами дворы. Мазанок и хибарок, как в приградьях Оболони, тут не увидишь, все больше избы рубленые, часто двухповерхие, а то и в три навершия попадаются. В верхних этажах обычно живут сами хозяева, в нижних располагаются лавки с товарами. И кровля над такими торговыми строениями богато украшена резными петушками, конскими головами, змеиными пастями оскаленными; наличники радуют глаз резьбой замысловатого плетения и яркими красками — красный, синий, коричневый цвета господствуют повсюду, подчеркивая богатство хозяев.

Но не о благосостоянии и красоте градской думал Радко, когда вышел к стоявшим рядами постройкам с островерхими кровлями — соляным и медовым лавкам их семейства. Сколько же раз Радко тут бывал, а вот сейчас словно подойти не смел. Ближе всего к нему была медовая лавка с выставленными на помосте липовыми долбленками, наполненными медами. Вокруг пчелы и осы вьются, гудят, но стоявшему там на возвышении Твориму от этого хоть бы что. Даже шапку свою кунью не снял, красуется, смотрит по сторонам важно. А там и просиял довольно, поклонился кому-то.

Радко пригляделся, перед кем это их тиун спину гнет. Ах, вон оно что! Сама Мирина-красавица неспешно подъезжает к торговому подворью на вороном белоногом скакуне. Была она в широком одеянии, чтобы удобно было сидеть верхом, из ткани светло-серого цвета без всякой вышивки, как и положено вдовице в срок траура, только парчовая шапочка на голове сверкает да ниспадающее из-под нее шелковое покрывало, утяжеленное по краям рядом мелких жемчужин, притягивает взгляд.

Женщины из именитых семейств по Киеву в одиночку обычно не разгуливали, всегда с сопровождающими. И даже если верхом, то обязательно со спутником. Вот и Мирина прибыла в компании ехавшего следом на коренастой соловой кобылке Леща. Лещ пусть и с седой бородой, но мужик крепкий, вполне может сойти за охранника важной павы. Ну не с бывшим же охранником Дольмы Моисеем ей было ездить — Мирина недолюбливала угрюмого хазарина, которому ранее, при муже, не смела и слова сказать. Теперь же, пока ведется следствие, выгнать со двора надменного стража она не посмеет, но и приблизить к себе не захочет. Да и не дело это — сразу ближников мужа разгонять, слух пойдет, что верных слуг не ценят.