— Кто таков этот Анастас? Отчего его возвысил, отринув тех пресвитеров, каких отобрали для служения в самом богохранимом Константинополе?

— Такова моя воля, — мягко, но решительно ответил Владимир.

— Чтобы проводить службу для царицы, кого попало выбирать нельзя.

Анна сидела в позолоченном кресле подле супруга, прямая, внешне вполне спокойная, но Владимир слышал ее учащенное дыхание.

Князь чуть склонился к ней:

— А ну скажи, чтобы твои угомонились. Иначе со мной разговор короток: посажу под белы руки на челны — и пусть отправляются восвояси.

Сказал это, обращаясь к жене, но так, чтобы слышали все.

Вперед вышел состоявший в свите Анны евнух Евстахий.

— Сиятельный архонт, мы не можем покинуть Киев и Русь, пока не убедимся, что оставляем порфирогениту в христианской стране. Можешь погубить нас всех, ты тут властелин, однако мы не сядем на корабли, пока не удостоверимся, что тобою были выполнены обещания и привнесен свет истинной веры в эту страну.

Владимир бросил колючий взгляд на евнуха. Ишь ты, рожа оплывшая. Евнух. Гм. Владимиру уже рассказали, что с такими еще в детстве сотворяют, евнух и не мужик после этого вообще. Да и голос у него, как у бабы иной, — тонкий, противный. Но знает ведь, убогий, чем подколоть. Не может Владимир выгнать их в три шеи, не порушив тем самым недавно налаженные отношения с Византией и новоявленной цареградской родней.

Князь опустил глаза, вздохнул несколько раз глубоко, успокаиваясь, и заговорил миролюбиво:

— Что вас не устраивает, ромеи достославные? Разве мало сделано для того, чтобы вы видели, как держава моя принимает христианство? Я сам крестился, дружинники мои веру Христову приняли еще в Корсуне. Вы все тому свидетели. А здесь, в Киеве, разве мало моих бояр вы видели на службе во славу Всевышнего? Всегда так начинается: сперва лучшие люди принимают веру, а затем, глядя на них, уже и народ подражать начинает. Жен у меня было много, в том признаюсь, но, обвенчавшись с Анной-красой, я от связей с ними отказался: кого отпустил восвояси, но большинство выдал замуж за хороших людей, за христиан. Так и говорил: которая крестится, той приданое дам немалое. Так что теперь я следую обычаю иметь только одну жену, и бояре мои это же приняли, выслав полюбовниц и меншиц [Меншица — в период многоженства на Руси младшая жена.], оставшись только с венчанными супругами. Неужто этого мало? И не вы ли присутствовали, когда я окрестил всех своих сыновей у ручья в долине [Есть версия, что Владимир окрестил своих сыновей у ручья, который с тех пор стал носить название Крещатик.], сделав христианами своих наследников и явив тем пример своим людям?

— Ты говоришь только о знати, архонт, — подал голос епископ Иаков, обиженный, что Владимир не желает назначить его митрополитом в Киеве, а явно готовит это место для Анастаса Корсунянина. — Знать — это лишь малая часть людей в державе. Мы же ждем, когда народ свой начнешь крестить.

Этот епископ, сам родом из Корсуня, хорошо говорил на языке Руси. Да и люди в его свите тоже знали местное наречие. Вот они и сообщали Иакову, какие настроения в Киеве по поводу смены религии. Он знал, что многие из русичей по-прежнему чтут старые божества, а также имеют у себя в домах их маленькие изваяния, коим поклоняются, и даже отмечают старые языческие действа с воспеванием местных бесов. А потому сказал, что еще прошлой ночью на поле за городскими укреплениями творилось невесть что.

«Наверняка на гуляния Даждьбога какие-то глупцы собрались», — отметил про себя Владимир. Он слушал спокойную речь преподобного Иакова, велеречивую, но снисходительную, и чувствовал, как в душе его закипает гнев. Но когда заговорил, то едва не улыбался — научился князь у ромеев их почти душевной манере высказываться.

— Владыко, мне рассказывали, что христианская вера не сразу и в Константинополе прижилась. Отчего же вы требуете, чтобы я совершил чародейство и в единый миг сделал всех своих подданных верными непривычной им новой религии? Вон тот же Анастас Корсунянин говорил, чтобы мы милосердно вводили новые христианские законы, общались с киевлянами мирно, постепенно прельщая их истинной верой. Он сам так поступает, и у него получается, клянусь в том крестом, в который верю!

Но тут евнух Евстахий сообщил новость, к какой Владимир не был готов. Оказывается, прошлой ночью убили до этого мирно проповедовавшего в Киеве священника отца Нифонта. Он был найден пронзенным стрелой в ладье, на которой ночевал.

Рядом с Владимиром тихо ахнула Анна. Сам он задышал бурно и тяжело. Он знал этого священника — заросший бородой, коренастый и приветливый, Нифонт ходил по Киеву без опаски. И киевлянам он вроде нравился.

— Я прикажу вызнать, кто совершил подобное, — произнес глухо Владимир. — И накажу за это злодеяние.

— Ой ли? — всплеснул пухлыми ручками евнух. — Мне говорили, что у вас есть пословица: «Ветер в поле не поймать».

— Лови ветра в поле, — поправил князь. Но смысл был тот же. Владимир и сам понимал, что разыскать в многолюдном Киеве того, кто мог сразить стрелой несчастного священнослужителя, по сути невозможно.

Епископ Иаков широко перекрестился — все последовали его примеру, — а потом сказал:

— Теперь вы сами видите, высочайший Владимир, что ваш народ, некрещеный и не обученный истинной вере, будет творить зло христианам. Пока вы не подчините своих людей, пока будете… прельщать их, как вы сказали, нам опасно оставлять тут порфирогениту и ее слуг.

«Ну, Анне-то ничего не грозит, я за нее и град сожгу», — подумал Владимир. И вдруг заявил:

— Клянусь своей душой, что и пары седмиц [Седмица — неделя.] не минует, как я крещу каждого, кто ходит под моей рукой, — будь то воин, смерд или мастеровой с Подола. Даю вам мое княжеское слово в том!

— Ну, это ты зря им такое пообещал, сестрич [Сестрич — племянник, сын сестры. Матерью князя Владимира была сестра Добрыни Малуша, с которой сошелся князь Святослав, отец Владимира.], — сказал позже Добрыня, когда они вечером сидели в светлице терема у раскрытого окошка. — Слыханное ли дело, крестить толпу, когда у многих того и на уме еще нет.

— Я слово дал, — угрюмо произнес князь. А потом стукнул кулаком по оконному наличнику. — Я подчинил весь Киев, когда брал эту землю, и никто даже пикнуть против моей воли не посмел! Неужто теперь, будучи в такой силе, я не смогу загнать киевлян в воду да крестить по своей воле?

Добрыня перестал играть рукоятью ножа, замер на миг, о чем-то размышляя, а потом усмехнулся.

— А ведь это хорошая мысль — согнать народ к реке и отдать всем скопом под волю Иисуса Христа. Подобное наверняка произведет впечатление. Однако и сопротивляться многие будут. И чем яростнее, тем больше потом станут выказывать свое недовольство ромеи.

Владимир молчал, дышал бурно.

— Придумай что-нибудь, Добрыня. Ты всегда мог найти выход там, где его даже не было.

В голосе великого князя неожиданно прозвучали почти молящие интонации. Как в те времена, когда он был совсем юнцом и во всем полагался на силу и смекалку верного дядьки. Добрыня даже удивленно выгнул брови: давно он не слышал такой мольбы от вошедшего в силу самоуверенного сестрича. Ну да Владимир — сокол, когда битв и походов касается, тут у него умение не хуже, чем у его родителя Святослава. А вот когда дела непростые государственные возникают, бывает, что он теряется. Как, к примеру, сейчас, когда к дядьке своему с просьбой обратился. Ну как тут отказать?

И Добрыня сперва поведал, что недаром по его приказу всех волхвов в округе схватили и отправили подалее — держат в заточении в пещерах, какие исстари зовутся Варяжскими. Сделано это для того, чтобы служители старых богов не мутили народ, не настраивали против христиан, не грозили карами от былых небожителей. И если не будет в толпе истовых почитателей Перуна и других покровителей, остальные не сильно и противоречить станут, опасаясь гнев властей на себя накликать. Хотя… Нашлись же такие, кто попа ромейского сгубил, не побоялся. Но сделано это было тайно, исподтишка. Значит, особой силы за ними нет. Зато сила есть у князя и его дружины, в которой, почитай, все уже крестившиеся.

И если дружинники выйдут в назначенный день в полном вооружении да начнут теснить простой люд к реке, кто посмеет бузу устроить? Сдержались же киевляне, когда идола Перуна катили по Боричеву увозу к реке. Ну порыдали, попричитали, тем все и кончилось.

Но одно дело — силу показать, а другое — милость. А потому не мешало бы выбранный для крещения день сделать праздничным. Пусть глашатаи кричат на каждом лобном месте, что гуляние великое для крещеных состоится, что одарят их из княжеской казны в честь принятия новой веры. И пусть не поскупится князь Владимир, который, впрочем, никогда не был в скупости уличен, — о том сейчас по всей Руси весть идет и песни поют.

— Да разве я когда жалел что-то для людей своих!.. — даже привстал с места князь, улыбнулся.

Но Добрыня был сосредоточен. Сказал, что надо, чтобы все дни до срока крещения священнослужители рассказывали людям о новой вере, учили их, а то и выгоду поясняли. Пусть втолкуют, что быть под защитой единого Бога — это как оказаться под рукой сильного князя-защитника. Да и вообще вселюдное крещение — это и праздник, и развлечение для людей. А еще пусть пояснят, что после того, как крестились, старые боги им уже не будут покровителями, а значит, надо верность новой вере хранить. И тогда добрый Христос их защитит.