– Нет, Ги. Она забавляется, уверяю тебя. Я ведь знаю, как моя дочь стремится поскорей покинуть лес и, увы, вырваться в мир. Но я отпущу ее туда лишь тогда, когда вы станете мужем и женой и ее сможет защитить мужчина из рода Анжельжер. Поверь мне, мой мальчик, Эмма ждала тебя все эти годы. А теперь успокойся и идем. Мы с твоим отцом должны обсудить все, что необходимо для совершения вашего брака.

Майские песни полны любовного томления, и тем не менее справлять свадьбу в мае – дурная примета. Именно поэтому венчание Ги и Эммы решено было перенести на конец июня. Фульк и Пипина при посредничестве повеселевшего после отведывания доброго совиньерского вина преподобного Ирминона, установили размер выкупа за невесту и приданого. Присутствие жениха и невесты при сговоре считалось совершенно не обязательным, однако Ги слышал каждое их слово, сидя за длинным столом, где женщины и послушники расставляли угощение. Юноша молчал, пристально наблюдая за молодежью у шеста. Он слышал разговоры о свадьбе, но они не радовали его сердце. Нет, он больше не настаивал на своем желании надеть монашеский клобук. Теперь он был готов взять в жены так поразившую его девушку. Но сама Эмма… Как она веселилась на лугу подле майского шеста! Ее избрали королевой мая, и она снова пела, а затем повела хоровод, обходя все селение и останавливаясь у каждого дома с заздравной песнью, крестьяне же в обмен на зелень и поздравления подносили поющим угощения, которые тут же передавались детям, и те, борясь с искушением немедленно все попробовать, бегом неслись к церкви, где вручали лакомства монахам для общего стола. Эмма же вновь и вновь оказывалась над толпой, на плечах Вульфрада, и Ги, бог весть почему, злился на нее, разрываясь между желанием вместе с дружинниками отца присоединиться к праздничной процессии и гордостью, требовавшей оставаться с отцом, графом Анжу, памятуя о высоте своего рождения. Стоило показать этой лукаво поглядывающей в его сторону кокетке, что он не намерен из-за нее связываться с каким-то там сыном кузнеца. Да и что он, каллиграф и книжник, мог противопоставить плечистому Вульфраду, который даже среди рослых и крепких, как на подбор, дружинников Фулька выглядел равным? Ги слышал, как его отец спрашивал у отца Ирминона, кто сей детина, лит он или свободный франк и может ли он взять его к себе в дружину. Ирминон тут же поднял шум, вопя, что дай Фульку волю, он половину селения увел бы в ратники, на что Фульк огрызался – мол, Ирминон, похоже, никак не возьмет в толк, что говорит с правителем этого края, который может вершить суд и расправу где вздумает. Настоятель же колотил о столешницу кулаком, твердя, что земля Святого Гилария-в-лесу принадлежит церкви, и у него имеются верные грамоты, подтверждающие это.

С луга долетали звуки рожков и нестройного пения.

Ги печально вздохнул. Рядом монотонно бормотал молитвы брат Тилпин.

– Господи, спаси и помилуй! Если они уже сейчас так спорят, то что станется, когда они как следует хлебнут вина!

Поймав взгляд юноши, монах тут же заговорил о том, что ему не следует брать Эмму Птичку в жены, ибо это великий грех, поскольку девушка – избранница Господа и ей уготована иная судьба. Он многословно убеждал сына графа не вступать в кровосмесительный союз, а посвятить себя, как он и намеревался, служению Всевышнему, поскольку близится время Страшного суда и негоже будет юноше предстать перед Судией с таким грехом на душе, как союз с близкой родственницей. Ги обращал на него внимания не более, чем на надоедливую муху, невзирая на то, что помнил брата Тилпина еще с младых ногтей, когда тот водил его в скрипторий монастыря, благоговейно разворачивая перед мальчиком древние манускрипты. Он только встряхнул головой, когда монах оставил его в покое и с криком кинулся в сторону костров, заметив, как блаженный Ремигий, сунувшись с куском лепешки за каплющим с туш жиром, не выдержал жара и принялся затаптывать жгучие угли.

Возле ближней ограды разложил свои товары пришлый коробейник. Деревенские кумушки восхищенно ахали, разглядывая его немудреный товар – медные нашейные гривны, ожерелья из клыков волка, оберегающие от дурного глаза, вырезанные из древесного корня чаши, оловянные фибулы, бусы из синих стекляшек, костяные амулеты, пряжки для сандалий и поясов. Лоточник обменивал свои сокровища на яйца и кровяные колбасы; булавку с блестящим стеклышком променял на новое топорище, а один из воинов Фулька, под дружный хохот, купил для своей милашки за полдинария костяную пряжку для волос. Ги тоже подошел к торговцу. Лоточник глухо и нетерпеливо мычал, на пальцах объясняясь с покупателями, но обычного азарта купца, у которого идет торговля, в нем не чувствовалось. Юноша даже заметил, как одна из деревенских красоток, с заплетенными едва ли не от висков толстыми косами, тайком стащила с лотка медную пряжку. Коробейник, озираясь по сторонам, этого даже не заметил. Не долго разориться, если так обращаться с товаром. Кроме того, в своей лохматой волчьей безрукавке, доходившей до бедер, с голыми, мощными, как столбы, ногами, перевитыми до колен ремнями грубых башмаков, возвышающийся почти на голову над всеми окружающими, этот коробейник больше напоминал лесного грабителя, чем мирного франка-торговца.

Когда Ги стал перебирать товары в коробе, женщины вокруг притихли, глядя на него с насмешливым любопытством. Ги же, выбрав наугад головную повязку из кожи с посеребренными чеканными лилиями из бронзы, спросил:

– Сколько?

Немой торговец молча растопырил ладонь с кривыми грязными пальцами.

– Пять динариев?

Ги решил, что это, пожалуй, слишком дорого для столь суетной вещи, и, хмыкнув, бросил побрякушку обратно.

В тот же миг он увидел, как маленькая белая ручка скользнула из-за его спины в короб. Он вздрогнул. Рядом с ним стояла Эмма, лукаво поглядывая на него и перебирая содержимое короба. Ги видел ее опущенные пушистые ресницы, темные и загнутые на концах, точеный нос, мягкую ямочку улыбки на щеке и снова испытывал странное волнение, словно не будучи в силах сделать вздох из-за пылающего в груди жара.

Девушка какое-то время перебирала товар, а затем взяла в руки браслет из позолоченных навитых спиралью колец, оканчивавшихся змеиными головами со стеклянными бусинками глаз, и посмотрела сквозь него на солнце.

– Дева Мария! Как хорош! И что ты хочешь за него, бродяга?

Хмурый лоточник, тяжело глядя на нее из-под спутанных волос своими желтыми рысьими глазами, растопырил обе ладони, а потом добавил еще пятерню и два пальца.

– Семнадцать? Ты требуешь семнадцать динариев? Да тебя стоит высечь, проклятый разбойник!

В первый миг Ги лишь удивился, что эта девушка так быстро считает, но уже в следующее мгновение, торопясь, словно опасаясь не успеть, принялся отсчитывать деньги. Однако преподнести своей сияющей невесте браслет он не успел. Бог весть откуда взявшийся Вульфрад-кузнец выхватил у девушки сплетенных змей, легко согнул их и переломил пополам, действуя одними огрубевшими пальцами.

– Что ты наделал, медведь! – вскричала девушка.

Вульфрад, не глядя на нее и не сводя с Ги насмешливых глаз, проговорил:

– Ты зря волнуешься, Птичка. Я выкую тебе украшение куда красивее. Эта штука не стоит и ломаного гроша.

У Ги кровь зашумела в ушах.

– Таких псов, как ты, следует подвешивать на дыбе и разводить под ними костер, чтобы хорошенько прокоптить их тупые мозги!

– Уж не ты ли, графский пащенок, святоша, намерен угрожать мне, свободному франку?

Эмма испуганно бросилась между ними. Девушка-воровка со светлыми косами, завидев, что позади Ги выросли грозные силуэты ратников его отца, затараторила:

– Смилуйтесь, благородный господин! Просто Вульфрад с утра выпил. Он зажиточный человек и вернет вам деньги работой или товаром. О, будьте милосердны, молодой сеньор!

Хриплый рев оглушил их, прервав спор. Дородный монах, рядом с которым восторженно прыгали двое белоголовых малышей-близнецов, весь багровый от напряжения, дул в старинную медную трубу, раструб которой являл собой как бы разверстую пасть чудовища. Громогласные звуки этого инструмента должны были послужить сигналом к трапезе. И тотчас успевшие проголодаться люди со всех сторон хлынули к выстроенным у ручья «покоем» столам.

Эмма с трудом стряхнула лапищу подхватившего было ее под локоть Вульфрада и, улыбнувшись Ги, повела его к ручью. Здесь уже действовали сословные разграничения, которые как бы на время стирались во время праздника. Хотел того Вульфрад или нет, но он вынужден был расположиться за одним из боковых столов, где все еще хмурясь и не обращая внимания на щебетание своей светловолосой заступницы, гневно вонзил зубы в свиной бок. Ги и Эмма прошли за верхний стол, где восседали граф, графиня Пипина, настоятель и его ближайшее окружение. Сюда от костров подавались лучшие куски жаркого, им первым подносилось вино. Эмма сидела подле матери, среди державшихся особняком монахинь. Они уже испробовали душистого графского вина (сам Фульк, подшучивая, заставил каждую осушить по доброй чаше), раскраснелись и, оставив обычную чопорность, пересмеивались и болтали. Среди пожилых благочестивых сестер было две-три еще совсем молодых, и дружинники графа оживленно обменивались с ними двусмысленными шутками. Одна графиня Пипина держалась с достоинством дамы, воспитанной при дворе Каролингов. В скорбном и строгом взгляде этой тихой женщины было нечто такое, что внушало невольное уважение и не позволяло лихим воякам развязывать языки за столом. Даже манера есть выдавала истинное благородство графини – она брала пищу самыми кончиками пальцев, жевала медленно, с достоинством, словно такие обильные пиршества приходились ей вовсе не в диковинку. Большинство же присутствующих ели так, словно задались целью продемонстрировать мощь и объем своих желудков. Они хватали мясо руками, разрывая его на куски, шумно чавкали и выплевывали кости, заглатывали огромные куски. Жареную баранину заедали копченым лососем, красную морковь грызли вперемежку с мочеными яблоками, бросив в рот горстку соли, закусывали ее грудкой каплуна, за которым следовали мед в сотах и зелень салата, а также приправленный тмином мягкий сыр. Особенно усердствовали косматые жители лесных деревень. Монахам даже приходилось следить, чтобы они, урча, как звери, не затевали драк из-за всякой луковицы либо куска кровяной колбасы.

Ги медленно очищал скорлупу вареных яиц тонкими пальцами и макал их в солонку, не поднимая глаз. Эмма сидела как раз напротив него, не сводя с его лица открытого и любопытного взгляда. Спустя несколько минут он почувствовал, как легкий башмачок под столом коснулся его колена, и сейчас же закашлялся, глядя на Эмму. Девушка вызывающе улыбнулась, и вновь ямочки на ее щеках привели юношу в неописуемое волнение.

Эмма находила, что ее жених вовсе не дурен собой. У него гладкая смуглая кожа, темные, узкого разреза глаза с мохнатыми ресницами. Она ничего не упустила – ни вьющихся зачесанных назад смоляных кудрей, ни благородной манеры держаться, ни узковатых плеч, ни гордой, как у отца, посадки головы. Проницательным женским взглядом она оценила его черное одеяние из прекрасного мягкого фризского сукна, украшенное вышивкой черным шелком на рукавах. Черное на черном… Привыкнув, что в одежде все должно быть ярким и бьющим в глаза, Эмма нашла в этом новшестве нечто чрезвычайно изысканное. На груди Ги покачивался крест, что придавало ему сходство с монахом, но крест этот был из великолепного светлого серебра с вкраплениями черных агатов. А его чеканный пояс с кинжалом в богатых ножнах был куда изящнее, чем тот, что сковал себе Вульфрад и теперь щеголял в нем перед сельскими красотками. При мысли о Вульфраде она вспомнила сломанный браслет и невольно нахмурилась. Бахвал и невежда! Он просто ревнует ее. «Я выкую тебе украшение куда лучше!» Как бы не так! Ему никогда не сделаться и вполовину таким мастером, как его отец Одо. Сам добрый настоятель Ирминон не раз это говорил. А ведь Ирминон и сам неплохо разбирается в кузнечном искусстве, и Эмма сама не раз видела, как он приходил в кузню Одо и в паре с ним махал молотом так, что искры летели до закопченной кровли. А Вульфрад… Эмма улыбнулась своим мыслям, вспомнив, как сын кузнеца сватался к ней на Рождество, но получил решительный отказ от Пипины. Вот и славно. Будет знать, как задирать нос. Хотя с ним весело, и он такой сильный. Эмме нравится злить его, подчиняя себе его медвежью лесную силу. Девушка глянула туда, где сидел Вульфрад, и, заметив, что молодой кузнец пальцами щелкает орехи для ее белокурой подружки Сизенанды, невольно повела плечом. Впрочем, поймав взгляд Ги, сейчас же успокоилась, отправила в рот пригоршню изюма и с улыбкой взглянула на юношу. Что ни говори, а ее жених истинный красавчик. К тому же его оливково-смуглые щеки так забавно темнеют румянцем, когда он теряется под ее взглядом…

Возле Ги сидел новый дружинник его отца, Эврар Меченый. Нанизав на длинный кинжал кусок мяса, он неторопливо ел, откусывая то с одного края, то с другого. Ги расслышал, как тот что-то пробормотал, наблюдая за Эммой, а затем слегка толкнул в бок сына графа.

– В девчонке сидит бес. Клянусь небесным светилом, погубит она тебя, парень.

Ги надменно повернул голову:

– Она дочь графа Байе и моя невеста. Будь любезен, Эврар, в дальнейшем отзываться о ней с сугубым почтением.

Кривая ухмылка тронула губы мелита, усы его дрогнули.

– Если меня не подводит память, кто-то еще вчера клялся всеми святыми, что готов посвятить себя Господу и нисколько не помышляет о браке. А сегодня я убеждаюсь, что сам Адам так не таял в раю перед Евой, протягивающей ему плод, как этот маленький святоша, забывший вдруг все свои намерения ради рыжей вертихвостки.

Ги на этот раз смолчал. Что говорить, он всю дорогу только и делал, что препирался с отцом, отстаивая свое желание остаться в обители Святого Мартина. Фульк, однако, был груб с ним, а его ратники откровенно насмехались. Ги же строил из себя мученика, готовящегося выдержать тяжелейшее испытание, но не изменить своим намерениям. И лишь Эврар Меченый поддерживал его в пути и оказывал помощь, добровольно взявшись ухаживать за его лошадью, ибо заметил, что воспитанник монастыря с этим справляется довольно скверно. Порой они беседовали, и Эврар спрашивал, зачем Фульку Анжуйскому понадобилось так скоропалительно обвенчать сына с дочерью сестры. Ги пожимал плечами и высказывал предположение, что это делается, чтобы угодить Пипине, которая торопится устроить судьбу своей дочери-бесприданницы. И тут же снова начинал твердить, что даже если его поставят перед алтарем, он будет без конца повторять «нет», ибо желает во всем походить на своего наставника, благочестивого отца Одона. Он, Ги, готов отказаться от оскверненной ужасами войны, развратом и жестокостью жизни в миру и всего себя посвятить Богу, чтобы вместе с братом Одоном когда-нибудь создать совершенную обитель, где будут действительно соблюдаться три основных завета отца монашества святого Бенедикта – удаление от мира, послушание и безбрачие. Только там, в тиши толстых стен обители, юноша надеялся обрести успокоение для мыслей и души, посвятить себя книгам и умной беседе. Все это Ги поведал в пути Эврару. Меченый внимательно слушал юношу, и Ги казалось, что Эврар одобряет его. Мог ли он предположить тогда, что его с первого же взгляда пленит рыжеволосая невеста, обладающая восхитительным голосом ангела?

Он и сейчас почувствовал теплоту в груди, когда увидел, что юродивый монашек, глупо хихикая, протягивает Эмме лютню с длинным грифом. Видимо, и в помутненном рассудке этого блаженного голос девушки вызывал какой-то смутный восторженный отклик.

– Что же мне спеть? – смеясь, спросила девушка, когда со всех сторон посыпались пожелания услышать ее голос.

Она и сейчас не заставила долго себя просить. Ги с восхищением смотрел, как Эмма, настроив лютню, взяла несколько аккордов и вновь, заставляя умолкнуть шум толпы, взлетел ее божественный бархатистый голос:

Эй, наполните рога,
Даром лозы виноградной,
Сам бог Луг [Луг – древнейшее божество галльского языческого пантеона.]
Вступает в круг
С песнею отрадной.

Ги невольно нахмурился. Это была старая языческая песня о прежних богах, которых церковь почитала демонами. Удивительно было слышать ее из уст девушки, выросшей в монастыре. Тем не менее монахи явно не были этим обескуражены, и Ги почувствовал, что здесь, среди лесов, еще более чем живы старые верования и предания. Недаром братия лесной обители не выказывала особого рвения, обучая свою паству христианской доктрине. Сам преподобный Ирминон, размахивая чашей, подхватывал, когда Эмма в песне обращалась к богу-оленю Цернуносу, чтобы тот послал удачу на охоте, а бог лесов Эсус пособил бы раскорчевать лес под пашню, Эпона же всадница, богиня лошадей, послала бы резвости молодым скакунам.

Эпона, приведи коня,
Помчимся мы, уздой звеня…

Никого здесь это не возмущало. Один лишь дряхлый брат Тилпин, возведя очи горе, не участвовал в веселье, а бормотал молитву за молитвой, перебирая четки. Когда же песня смолкла, он поднялся, чтобы вразумить непокорную паству, но в него полетело столько обглоданных костей, что несчастный монах поспешил скрыться под столешницей, ибо жизнь его явно оказалась в опасности.

Эмма смеялась, испытующе глядя в помрачневшее лицо Ги, пока тот не почувствовал вдруг, что смеется со всеми. Теперь его больше не смущал взгляд ее искристых карих глаз. Вино ли, общее ли веселье, или очевидная благосклонность девушки окрылили его. Он чувствовал только одно – у него нет иного желания, как встать из-за пиршественного стола и увести Эмму ото всех. Но его отец, стуча железным наручнем о столешницу, уже громогласно взывал:

– Мою любимую, Птичка, о мече и кресте!

Девушка вновь пела, и теперь Ги остался доволен. Никаких языческих демонов, вера в которых смущает умы добрых христиан.

Когда монах в кругу свечи
Воюет с бесом в тьме ночной,
Куют для воинов мечи —
Беречь молящего покой…

Дружинники Фулька, сам граф, от воодушевления вскочивший на скамью, монахи и даже монахини громоподобно подхватывали припев, и Ги раздражали их грубые выкрики и лязг железа, сопровождавший пение.

Крест нам сияет с вышины,
И меч сулит нам правый суд —
Исуса Навина сыны
Христову заповедь несут!

Птичка же пела еще и еще о мощи меча, защищавшего крест. Вспомнила звонкую славу Дюрандаля графа Роланда Жуайеза, клинок великого императора Карла, легендарный Экскалибур короля бритов Артура. Коснулась она и нынешних времен.

И хотя припев гремел все так же мощно и шумное веселье не смолкало, многие лица помрачнели. Девушка пела о норманнах, проклиная их и суля им свидание с адом. Норманны! Зло, обрушившееся на франков за нетвердость в вере, за прозябание в мирской суете. Есть ли грех столь смрадный, чтобы нести за него подобную кару? Едва ли во всей этой толпе нашелся бы хоть один человек, не пострадавший от дьяволов-язычников с севера. Даже весельчак Ирминон сдвинул брови и подпер щеку ладонью.

– Христовы заповеди! Что-то слабеет славное оружие свободных франков, коль язычники уже гонят их с исконных земель. Ну-ка, грозные воины, когда в последний раз вас, как паршивый скот, норманны заставили удирать?

Ратники сердито загалдели. Один молодой и горячий мелит с силой вогнал секиру в стол, крича, что попу, как и бабе, носящей длинную одежду, не пристало судить о победах и поражениях. Тут даже брат Тилпин не выдержал и напомнил пылкому вояке, как канцлер Гуго Аббат бился с норманнами, а епископ парижский Гозлин отстоял город от орд язычников.